недуг

в любом начале —
видится финал,
в любом «люблю» —
грядущее «прости».
кто чашу эту к нёбу поднимал,
тот знал, что яда в ней не обойти.

в сплетеньи рук,
в сияньи жадном глаз,
в той клятве, что безумьем рождена,
уже звучит неотвратимый глас
глухой тоски, что выпьется до дна.

в любой любви, как в запертом ларце,
хранится скорбь — на завтра,
на потом.
печать печали на любом лице,
что ныне дышит счастьем и теплом.
для одного.
иль сразу для двоих.

далёкой болью иль клинком в упор.
так отчего же в поисках своих
мы к ней идём на смертный приговор?

мы строим замок на сыром песке,
у кромки волн,
что всё сметут к утру.
мы ищем вечность
в гаснущем виске
и вписываем жизнь в свою игру.
мы, как Онегин,
прячемся от чувств,
как Ленский,
верим в сказочный обман,
и мир для нас то восхити;тельно пуст,
то, как у Гёте, —
боль сердечных ран.

быть может, жажда эта
— как недуг,
как опиум, что лечит и убьёт?
иль краткий миг,
что замыкает круг,
ценнее всех потерянных высот?

мы пьём нектар,
хоть знаем — он с отравой,
лишь потому, что в нём есть вкус небес.
и эта боль — становится расплатой
за чудо,
что на краткий миг воскрес.