Этрусский я тебе не это. литературный фельетон

.




ЭТРУССКИЙ Я ТЕБЕ НЕ ЭТО! Забавные приключения текстологии в поисках смысла, который только что был здесь и куда-то запропастился

Предистория (из рецензии: Авто Лексус   01.11.2025 13:44»)  :
«Конечно возможно, метафизически, математически подковать анализ своих любимых произведений, но как то при этом утерять абсолютный нюх на форте и меццо-пиано структуры теста, самозабвенно утешая себе "маркерами", некими "критериями", некоей "модификацией" высосанной из пальца и двухкратных "палок" ночных поллюций, но при этом оставить "идеальный" текст не завершённым,и, как бы, в старомодном стиле.
Передовой поэт,- это авангард, который, по словам Перси Шелли,с факелом в руках, продвигает свою народность и,сохраняя и развивая, пополняя современностью кладезь его языка, из тьмы в светлое его будущее.
Поэт жив, если процветает и живёт богатый источник его языка, народность и его роды из рода в род.
И наоборот, иссяк источник,- иссяк и поэт, и нет поэзии.
Если вспомнить, то сколько языков сильных народов ушло и сгинуло в прошлом, только потому, что иссяк язык, обеднел, смешался с другими, мёртвыми языками, остались только немые памятник и барельефы, которые никто не знает и не понимает, как например, этрусский язык, хетский язык, латиница др.

прод след…»




).. итак, приготовьтесь к истории о литературном критике Варфоломее Зайцеве, чьи умозаключения напоминают мне старого козла, что, забравшись на крышу сарая, гордо обозревает окрестности, полагая себя покорителем Эвереста, но не имея ни малейшего понятия, как спуститься обратно.

Для начала, позвольте мне перенести вас в ту самую душную аудиторию, где пыль, поднятая от усердного перелистывания страниц, кружилась в лучах заходящего солнца, смешиваясь с дымом дешёвых сигарет и ароматом нетерпеливого ожидания, и где сам маэстро Зайцев, восседая за кафедрой, подобно римскому патрицию на трибуне, готовился обрушить на головы слушателей лавину мыслей, которая, впрочем, более походила на обвал бессвязных обломков разных наук, натасканных им, словно сорока блестящими безделушками, из поэтики, стиховедения, текстологии и прочих гуманитарных дисциплин, коих столько, что иной учёный муж, пытаясь их все перечислить, испускает дух раньше, чем закончит список.

«Милостивые государи и милостивые государыни! – возгласил  он, и голос его прозвучал, как труба, в которую кто-то насыпал горсть гороха. – Передовой поэт, – это авангард, который, по словам Перси Шелли, с факелом в руках, продвигает свою народность и, сохраняя и развивая, пополняя современностью кладезь его языка, из тьмы в светлое его будущее!»

В зале повисла благоговейная тишина, нарушаемая лишь посапыванием одного студента на задней парте, который видел куда более светлое будущее во сне. А я, признаться, вспомнил одну забавную историю об одном деятеле «А.Л.», тоже пламенном факелоносце. Говорят, что однажды, воспылав идеей нести свет просвещения самым тёмным массам, он отправился в паб «У подвыпившего единорога» дабы зачитать доклад о преимуществах вегетарианства перед шахтёрами, только что завершившими смену. Реакция масс, если верить легенде, была столь пламенной, что бедному «А.Л.» пришлось ретироваться через чёрный ход, причём факел его потух от сквозняка, а единственным просвещённым оказался местный кот, получивший за неимением стейка его трактат, который и употребил на дело, прямо скажем, далёкое от литературной критики. Вот уж поистине: носишь факел – смотри, куда шагаешь, а то не тьму разгонишь, а брюки подпалишь.

Но Зайцев, не ведая о злоключениях разного рода деятелях, тем более схожих с ним как две капли, точнее - черенки от лопаты, продолжал наращивать пафос, подобно тому как набожная вдова наращивает слои чёрного крепа.
«Поэт жив, – гремел он, – если процветает и живёт богатый источник его языка, народность и его роды из рода в род!»

Тут ко мне подсел мой старый приятель, доктор философии и знаток крепких напитков, и прошептал на ухо: «Слышал, Бро? Это напоминает мне один анекдот о Нострадамусе. Тот, как известно, предсказывал будущее, глядя в чашу с водой. Так вот, однажды его слуга, малый с юмором, подменил воду на неплохое бургундское. Нострадамус заглянул в чашу, побледнел и воскликнул: «Грядут великие потрясения! Мир погрузится во тьму, и я вижу лишь смутные очертания!» А слуга ему и говорит: «Месье, это вы погрузились в бургундское, а мир-то как раз стоит на месте». Так и наш Зайцев: он смотрит в чашу своих теорий, подменённых абстракциями, и видит гибель языков, а самого главного – живого источника – не различает».

И будто подслушав наши с приятелем размышления, критик внезапно перешёл от апофеоза к апокалипсису, сменив торжественные ноты на заунывный погребальный марш.
«И наоборот, иссяк источник, – иссяк и поэт, и нет поэзии! – провозгласил он с трагическим придыханием. – Если вспомнить, то сколько языков сильных народов ушло и сгинуло в прошлом, только потому, что иссяк язык, обеднел, смешался с другими, мёртвыми языками, остались только немые памятники и барельефы, до котторых никому нет дела, как например, этрусский язык, хеттский язык, латиница...»

«Латиница! – фыркнул мой приятель. – Слышишь? Латынь-то, выходит, тоже «сгинула». А я на днях был у доктора, так тот мне рецепт на латыни выписал, такой, что я, будь я фармацевтом, счёл бы его проклятием древнего этрусского бога на свою голову. Нет, Бро, языки не умирают от того, что смешиваются или беднеют. Они засыпают, как медведи зимой, чтобы проснуться в самом неожиданном месте. Вот взять то же бургундское – в нём намешано слов из десятка языков, но от этого оно, скажу я тебе, не становится менее вкусным или менее понятным для истинного ценителя.»

И вот, слушая сии противоречивые тирады, я, наконец, постиг, о чём же, в сущности, хотел сказать почтеннейший Варфоломей Зайцев. Вся его речь была отчаянной, путаной попыткой примирить два непримиримых чувства: благоговейный трепет перед живой, шумящей, непокорной стихией народного языка, который и впрямь есть источник всякой подлинной поэзии, и профессиональную досаду учёного крысолова, который не в силах поймать эту стихию в свои хитроумно расставляемые сети.

Он, как тот самый Нострадамус, пытается предсказать судьбу Поэта, глядя в мутное зеркало собственных теорий, и видит там лишь гибель и тлен, потому что живой, трепетный дух ускользает, не заглядывая в его зеркала. Он провозглашает поэта факелоносцем, но при этом сам боится подойти к живому огню, дабы не обжечь пальцы о пламя неподконтрольного гения. Он оплакивает мёртвые языки, сам того не замечая, что сооружает из своих фундаментальных трудов ещё один немой барельеф, красивый, замысловатый, но на котором никто не сможет прочесть простой и ясной истины: пока люди смеются и плачут, любят и горюют, и пока у них есть слова для этого, – поэт будет жив, и источник его никогда не иссякнет, даже если он будет течь по каналам, которые господин Зайцев с его компанией учёных мужей сочтут совершенно неподходящими и «обедневшими».

Вот и выходит, что критик Зайцев, со всем своим арсеналом знаний, подобен человеку, который, желая измерить мощь водопада, подставляет под его потоки напёрсток. И шумит-то он громко, и брызги во все стороны, а сути – ни на грош. А поэт, меж тем, этот самый «авангард», продолжает своё дело, не оглядываясь на учёных крысоловов, и несёт свой факел туда, куда ему подсказывает живое сердце и богатый, неиссякаемый источник родного языка.

Аминь
)..