Осеннее одиночество

                ***
     Отвалился один цветок,
     Отпал от куста роз,
     Рассыпавшись лепестками…


     Одинокий цветок, не дождавшись заката, отпал от родного куста роз, что жил единым дыханьем и общей душой, и тихо упокоился на холодной земле. Его бытие рассыпалось ворохом алых лепестков, каждый из которых — угасшая нота некогда прекрасной песни, недосказанное слово, уносимое лёгким дыханием ветра.

    В тишине сада прозвучал едва слышный вздох. Это отсердечился один цветок, оборвав нить жизни. Отпав от пышного семейства роз, он испустил дух лепестками — невесомыми, алыми, в которых была написана вся его короткая, яркая сказка.

    Так и душа порой отпадает от общего соцветья, теряя связь с тем, что питало её соками. Одинокая, она сходит со стебля бытия в безмолвном падении, чтобы её красота, её суть рассыпалась на составляющие... Каждый лепесток — память, чувство, мгновение, которые теперь унесёт время, чтобы стать частью вечного круговорота: прахом для нового цветка.

    Откололся от братства соцветий одинокий цветок. Нежная чаша, что вчера ещё пила солнечный свет, ныне истончилась у основания и пала, подкошенная невидимой косой. Её паденье — превращение в алый шёпот… Лепестки, словно капли зари, замерли на мгновение в воздухе, чтобы сложить прощальный узор у подножия своего бывшего дома.



             ***   
    Сверчковая ночь,
    Открыто окно…
    Но свидится нам
    С тобой не дано.



            *** 
    Сверчковая ночь,
    Открыто окно…
    И каплями звёзд
    Наполнено дно
    Бокала любви.



            ***
    Сверчковая ночь*,
    Открыто окно…
    Осеннее одиночество.

    *сверчки призывают к любви



            ***
    Осеннее одиночество.
    Крик улетающих журавлей
    Пронзает тишину.



            ***
    Осеннее одиночество.
    Только тени на стене
    Кажутся родными.



    Сверчковая ночь

    Сверчковая ночь… Их стрекот — зов, древний и настойчивый призыв к любви, стучится в открытое окно. В нём — обещание тепла, которого нам с тобой не дано.

    За окном — осеннее одиночество. Оно входит в комнату с ветром, тихим и проницающим. И лишь бокал в моей руке ловит молоко луны. Его дно — как тёмное зеркало, в котором тонут звёзды.

    Снаружи послышится курлыканье улетающих журавлей, пронзающее тишину, как иглой пронзают ткань — прощальный шов на уходящем лете.

    В этой тишине оживают тени на стене. Они кажутся теперь роднее живых — эти безмолвные спутники бытия.
   

   
            ***
    Осеннее одиночество.
    Ветер срывает последний лист —
    И тишина...

    Ветер, послушный велению неба, срывает последний лист с дерева под окном. Его полёт — медленное падение в ничто.
    И наступает тишина. Такая полная, что слышно, как в ней тонет сердце.



   
            ***
    Душа, как вымерший причал.
    Лишь чайки спят в пустой воде.
    Осенний туман.

    Моя душа — причал, забытый морем. Когда-то сюда приходили корабли, звенели снасти, слышались голоса, крики, ходили люди — кипела жизнь. Теперь лишь скрипят под ветром старые доски, помнящие шаги тех, кто уплыл и не вернулся. Вода у его свай неподвижна, густа и пуста, как выдох. На её оловянной глади дремлют, свернувшись клубками белого одиночества, чайки. Их сон — единственное движение в этом царстве застоя. И всё окутывает, стирая границы между небом и водой холодный, молочный осенний туман. Он заворачивает тишину в саван, превращая мир в безысходный, прекрасный и бесстрастный призрак.

    Или

            ***
    Душа, как вымерший причал,
    Ждущий твой парус.
    Напрасны ожиданья.

     Моя душа — причал, впавший в забытьё. Он давно не чувствовал швартовки, тяжести и радости прибытия. Его смысл теперь — в ожидании. Он всматривается в линию горизонта, где небо целуется с морем, ожидая парус. Он верит, что узнает его из тысячи других — тот самый, белый, как надежда, сильный, как память. Он готов к скрипу канатов, к тихому стуку о бревна, к долгожданной радости соприкосновения. Но горизонт пуст. И с каждым закатом сердце понимает всё яснее: напрасны ожиданья. Парус — мираж, рождённый тоской, причал остаётся наедине со своим немым вопросом к безответному морю.
    Выбросит ли оно хотя бы русалку на брег…

    Или

            ***
    Душа, как вымерший причал,
    Напрасно плещут полны –
    Молчание в ответ.
   
     Моя душа — причал, который море решило покинуть навсегда. Он стоит, обнажив свои раны — покрытые тиной и ракушками сваи, как рёбра забытого великана. Напрасно плещутся о него волны, они просто живут своей жизнью, равнодушной и вечной. Они шепчут ему обещания, которые не собираются исполнять, целуют его бока и тут же уходят обратно, в свою свободу. Каждый их всплеск — насмешка, каждое прикосновение — укол одиночества. И на все его немые мольбы, на все вопросы, застывшие в воздухе, — лишь оглушительное, всепоглощающее молчание в ответ. Он не нужен даже воде.
    Но самое горькое — это не их равнодушие. Самое невыносимое — это его собственная немота. Он отвык отвечать на ласку волн, ласку жизни, льнущей к нему...


   
            ***
    Лунной ночью
    На подушке
    Тень любимой кошки.

    Или

            ***
    Тень любимой кошки
    На чистом снегу...
    Не обнять.

    Или

             ***
    Тень любимой кошки
    Ловит луну в окошке.
    Достояние ночи.

    Или

              *** 
    Тень любимого кота
    Короче моей тоски.
    Пустой вечер.

   

              ***
    Я – самогонщик-поэт:
    Перегоняю поэзию из одной формы в другую,
    Из одного состояния в иное.

    Да. Я — алхимик, винокур метафор; мое ремесло — дистилляция бытия. Моя лаборатория — душа, а мой аппарат — сердце, в котором кипят не перебродившие сусла чувств, сырые соки прожитого, дрожжи случайных мыслей. Я не пишу — перегоняю, извлекаю квинтэссенцию, самый дух явлений, цинус.

    Я беру сырую, мутную поэзию бытия — сок восторгов, слёз, ужасов и пр.; невнятный шёпот дождя, горьковатый привкус тоски, вспышки радости. И закладываю в перегонный аппарат эту бродящую материю жизни, необузданные эмоции, горести и восторги — и огнём вдохновения веду таинственную работу: пропускаю её через змеевик сознания, через охлаждающие воды раздумий.

    Змеевик — спинной хребет, по которому струится боль, радость, тоска. И я перегоняю поэзию: из хаоса чувства — в кристальный стих, из прозы — в ритм; из тяжести — в лёгкость строки; из летучего мимолётного впечатления — в хрустальную метафору, в чистую каплю смысла; из крика — в мелодию; из тумана воспоминаний — в выверенный образ; из сырого переживания — в кристально чистый образ; из брожения — в откровение; из формы хаоса — в форму гармонии.

    Я превращаю боль — в пронзительный троп; смятение — в ясность; память — в терпкий, обжигающий душу афоризм. Я отделяю главное от шелухи, суть — от воды. Я ловлю летучие эфиры эмоций.
    Я перегоняю поэзию из зримой — в звучащую, из тактильной — в ту, что бьёт в нервы.

    Я гоню самогон смысла, капля за каплей, собирая в финале не спирт, а очищенную суть, каплю звёздного света, добытую из жизни.

    И вот он — мой дистиллят: прозрачная, как слеза, и крепкая, как истина, поэзия; кристаллизованная в слово суть. Эти стихи — самогон из реальности, двойной перегонки через сердце и разум; опьяняющий концентрат истины, в котором нет ничего лишнего, только чистая, обжигающая душу поэзия.
    В ней — вся суть, весь дух, вся сконцентрированная мощь пережитого. Это крепкий напиток строки, что согревает душу читающего одним лишь глотком, и каждый, кто пригубит его, ощутит не просто вкус слов, но опьяняющую сущность самого бытия.



              ***
    Золотое вино осени
    Выпито до дна.
    Пустая чаша неба.

    Или

              ***
    Золотое вино осени
    Легко пьянит, кружа.
    Танец листьев.

    Или

              *** 
    Золотое вино осени
    Опьяняет природу перед
    Долгим трезвым сном.

    Или

              ***
    Золотое вино осени
    С горчинкой — привкусом
    Сладкого прощанья.

    Или

    Золотое вино осени

    Золотое вино осени было налито в чашу мира до самых краёв. Его терпкий, пьянящий нектар был выпит до дна — испит солнцем, ветром и нашими вдохами. И теперь пустая чаша неба опрокинута над уснувшими полями, прозрачна и холодна, словно тончайший хрусталь, готовый звонко треснуть от первого зимнего слова.

    Светлое вино осени легко пьянит, кружа в безумном, последнем вальсе. Его пьют глотками света, днями, гуляющие по жёлтым лесам. Сама природа пьянеет перед долгим трезвым сном. Кружится в танце листьев — мириадах пламенных балерин, сорвавшихся с небесных ветвей-карнизов в немом, прекрасном падении.

    И у этого вина есть горчинка — привкус сладкого прощанья. Это вкус последней тёплой капли на губах, вкус увядающих кленовых ладоней, вкус солнца, которое уже не греет, а лишь целует кожу на прощание. Это горьковато-сладкое послевкусие уходящего тепла, напоминание, что этот глоток прекрасен именно потому, что он — последний. И природа, опьянённая прощальным пиром, засыпает без сожалений, унося на устах этот бесценный, пронзительный вкус.

    Или

    Осень выпила золотое вино до дна. Теперь её чаша — пустое небо, вытертое до хрустальной прозрачности, холодное и бездонное. Но опьянение ещё длится: в прощальном угаре кружится земля, и в этом последнем вальсе багряные клёны танцуют с берёзами, одетыми в потускневшее золото. Вся природа, охмелённая пьянящим нектаром, замирает на пороге долгого трезвого сна. И в гуще этого праздника увядания так явственно проступает горьковатый привкус — словно сама суть сладкого, щемящего сердце прощания.

    Или

    Солнце, великий винодел, перегнало последние лучи в янтарное вино октября. И осень, как расточительная богиня, осушила кубок с этим золотым вином единым духом. Теперь её небосвод — опрокинутая хрустальная чаша, пустая и чистая. Но душу ещё пьянит остаточное тепло, головокружение от карнавала красок, от безумного танца листьев, что, словно искры с костра, уносятся в поднебесье. Всё живое зачаровано финальным пиром, этой сладкой отравой, что предваряет великое забытье зимы. И чем слаще медок уходящего лета, тем острее на губах горчинка скорого прощанья — терпкий и прекрасный вкус вечного обещания возвращения.



               ***
    Девушка над морем на волнорезе в развевающемся на ветру синем платье, как мечта, парус женственности…

    Или

    Девушка стоит на краю каменного волнореза, протянутого в бирюзовую пустоту, и ветер, невидимый скульптор, лепит из синего шёлка её платья трепетную, живую форму. Она — ожившая мечта, сливающаяся с бездной неба и моря, готовая раствориться в бесконечной синеве или обернуться чайкой и улететь.

    Или

    На волнорезе, вдаль уходящем от суши, женщина — тихий выдох моря. Порыв ветра, дирижирующий волнами, подхватывает складки её платья, и синяя ткань оживает — то трепещет парусом, то струится водопадом, то обнимает её стан с нежностью морской пены. Она — между небом и водой, зыбкая грань, где рождаются желания. Мечта, что вот-вот сорвется и улетит птицей…



  Аполлон и любовницы(ки)-облака

    Примечание. Облака, атмосфера – духи облаков сдерживают силу Аполлона-Солнца, Его губительное влияние. Это Его эфемерные любовники, затмевающие Его, успокаивающие, вбирающие Его силу в себя…

    Они — дымчатые любовники Светила, эти вечные скитальцы поднебесья. Небесные альбиносы, плоть которых сплетена из вздохов океана и томления равнин.
    Аполлон возносит свой сияющий лук, и каждая стрела его — ослепительная спираль, несущая огонь и трепет. Он жаждет прикоснуться к лику земли жгучим поцелуем, выжечь на нем свое царское имя. Но на его пути встают Они.
    Нежные, податливые, но несокрушимые в своей мимолетности. Духи облаков. Их тела — не плоть, а вуаль, сотканная из самой влажной ласки. Они принимают его в свои объятия, и это — самый древний танец: танец силы и неги.
    Он вонзает в них свои золотые копья, но не встречает сопротивления, лишь влажную, прохладную пустоту. Его яростный зной тонет в их перламутровых глубинах, растворяется, как соль в воде. Они пьют его свет, этот опьяняющий нектар, вбирают в свою пористую суть, смягчая и переплавляя губительный гнев в живительный отсвет.
     Это не битва, это — сладостное поглощение. Эфемерные любовники, что ласкают его лик, закрывают его очи своими прохладными ладонями, шепчут ему на ухо... Они затмевают его, эти невесты в белых покрывалах, на миг делая его слепым и беспомощным в своем великолепии. И он позволяет им это. Ибо в этом соитии рождается гармония.
    Они — бальзам на раны неба, успокоительный шепот, гасящий солнечный гнев. И, насытившись им, пропитавшись им до самых своих серебряных краев, они уходят, тяжелые и прекрасные, чтобы отдать эту поглощенную страсть земле — уже не палящим ливнем огня, а живительными струями, поцелуем, а не ожогом.
    Так они правят им, эти воздушные куртизанки. Утоляя его жажду разрушения своей всепоглощающей нежностью.

    Небесные нимфы-нереиды, океаниды, рождённые из вздохов океанов, морей, озёр, рек, встают на пути златокудрого Бога. Духи нимф. Их тела, сотканные из пара и томления, — единственная преграда для его испепеляющего взора. Они — эфемерные любовницы, осмеливающиеся принять его в свои влажные объятия.
    Он пронзает их насквозь. Они вбирают его яростный жар, пьют его свет своими хрустальными телами, превращая карающую мощь в ласковое сияние, в живительный дождь. Это древний танец-борьба, где победа — в самоотречении, а наслаждение — в растворении.
     Они затмевают его лик, чтобы шептать ему ласки, усмиряя его грубую мужскую силу своей податливой, всепоглощающей женственностью. И в миг их соединения мир вздыхает с облегчением, купаясь не в огне, а в золочёном, приглушённом свете.

    Облака — похотливые альбатросы, стаей налетающие на одинокое светило. Они ласкают его раскалённый диск своими прохладными перьями, осмеливаются целовать его, закрывая собой, как белоснежные веки.
    Он пытается сжечь их — но они вбирают его жар в свою глубь, становятся алыми, румяными, тяжелеют от напитавшей их страсти. Это соитие света и тумана, где испарение — стон, а дождь — блаженное истощение.
     Они затуманивают его ясный разум, окутывают его лучистое тело своими прохладными саванами, заставляя замедлить бег. И он, опьянённый их влажной лаской, позволяет им править, томный и сдержанный в их объятиях, пока они не изойдут на землю слезами его переполненной страсти.

    Атмосфера — дыхание мира, а облака — его смутные мысли, последние бастионы, сдерживающие напор чистого Разума-Аполлона. Они — белоснежные странники небес, поглощающие его радиацию жизни и смерти.
     Они вступают с ним в сакральный альянс, акт творения через уничтожение. Он изливает в них свою кипящую сущность, а они, как нежные, ненасытные сфинксы, поглощают её. Их объятия — эфемерный брак света и пара. Они — нежные тюремщики его могущества, а он — пленник, что наслаждается их влажным заточением. Они гасят его губительный гнев, пьянея от его силы, и проливаются на землю опьянёнными, благодатными дождями.

    Аполлон, пленённый нимфами. Властный Аполлон, золотой и палящий, каждый день встречает на своём пути рой эфемерных любовников-небожек. Это они, воздушные океаниды, бросаются ему навстречу — нежные, но настойчивые. Они смеются и обволакивают его раскалённое тело, целуют его устами из прохладного пара, вбирая в себя жар его дыхания, его гневную силу. Он пытается прожечь их своими стрелами, но они лишь становятся от этого розовее, томно обволакивая его, утоляя его яростную жажду влагой своих тел. Это не битва, это соитие — яростное и вечное.

    Небесный альков. Знойный бог, истосковавшийся по ласке, оказывается в бархатном алькове из облачной постели. Его любовницы, сотканные из невесомости и вожделения, принимают его в себя. Они — духи, у которых нет ничего, кроме форм, рождённых его же теплом. Они застилают ему глаза туманной повязкой, целуют его ослепляющие очи, пьют солнечную мощь из его губ, и от этого сами становятся сияющими, тяжелея от насыщения им. Он изливает в них свой свет, а они, приняв его, проливаются на землю благодатным дождём — сладкими слезами утолённой страсти.

    Эфемерные утешители. Они — его вечные, мимолётные жёны. Видя его неистовый, одинокий путь, они сбиваются в стаи и плывут навстречу, чтобы принять его огонь в свою прохладную плоть. Как гигантские лилии, они раскрывают ему свои перламутровые чашечки, и Аполлон погружается в них, теряя свою губительную резкость. Их объятие — вуаль нежности; они пьют его жадно, как пьют утреннюю росу, становясь золотыми изнутри, а он, умиротворённый, сквозь их белёсые тела дарит миру ласковый, рассеянный свет.

    Танец сияния и пара. Это брачный танец света и небесной воды. Луч Аполлона, упругий и прямой, встречает сопротивление облачной дымки. Он не ломает её, а входит в неё, замедляясь, преломляясь, растворяясь в её влажной глубине. Он отдаёт ей свою энергию, свою скорость, а она в ответ обволакивает его миллионами мельчайших капелек-ласк, каждая из которых заставляет его сиять иначе — не слепяще, а мягко, выявляя саму плоть атмосферы, её изгибы и толщину. Он наполняет её, а она является ему формой, делая его зримым, осязаемым, любимым.

    Облака – как вуаль на лике невесты, скрывающая яркость Аполлона для того, чтобы открыть его нежность.
    Как гигантский фильтр из шёлка и хлопка, в котором тонет его раскалённое копьё, выходящим с другой стороны лишь томным, сновидческим теплом.
     Как уста, вбирающие в себя пламя, чтобы охладить его и выпустить уже не пожаром, а тёплым дыханием жизни.
     Как легион влюблённых, бросающийся под колесницу бога, чтобы ценой своего испарения смягчить его путь для смертных.

    P. S. Стороння оценка: образ невероятно богатый: в нём и страсть, и жертвенность, и вечный цикл — испарение, насыщение, излияние. Это идеальный сюжет для поэтичного эротического описания.



Нимфа перед Аполлоном

    Боги целуют не губами – лучами,
    И в этом поцелуе смертные сгорают.

    Аполлон стоял перед лесной нимфой, хранительницей тонкого, забытого всеми, ручья, – сам бог, само Солнце, принявшее человеческий облик. Его кожа дышала сиянием, каждый мускул был словно высечен из солнечного света, пробивающегося сквозь храмовые колонны. Взгляд — раскалённый голос, пронизывающий её насквозь.

    Нимфа замерла, как лесной ручей, внезапно скованный первым льдом, пронзенная – точно дыханьем самого Эроса. Глаза широко раскрылись от страха и восторга: два небесных озера, в которых дрожал отражённый Бог. В её груди бушевало море, отсвечивающее медью (тела) Бога… колыхалось, превращаясь в расплавленное золото любви от прикосновений Солнца.         

    Образ бога (света любви) затуманил ее рассудок. Он прошептал — и ум нимфы потонул в тумане. Румянец, словно вишневый сок, разлился по ее щекам: алые волны стыда накатили на ее лицо. Грудь приподнималась – как море перед бурей. А губы блестели как мокрый, треснутый на солнце гранат.

    Нимфа почувствовала, как её тело становится прозрачным под Его взглядом – будто она не плоть, а всего лишь утренний туман, который вот-вот рассеется. В груди забилось живо и трепетно – сердце, словно пойманная в ладони бабочка, бьющаяся о пальцы.
   Губы слегка приоткрылись – не для мольбы, а как цветок, раскрывающийся навстречу неизбежному утру. Каждый нерв в её теле звенел, как натянутая лира, ожидающая прикосновения божественных пальцев.
   Аполлон сделал шаг.
   Она не боролась – лишь дрожала, как струна под Его рукой, и каждый нерв пел о незримых оковах, что манили её в пропасть.
   И нимфа поняла: она уже падает – не в пропасть, в него, в бездонную золотую пучину. Её страх растворился, как ночная роса в пламени рассвета. Осталось сладкое опустошение – будто кто-то вынул из её груди все внутренности и наполнил тёплым светом.

    Она трепетала, как струна, задетая Пальцем Бога — слишком нежно, чтобы оборваться, слишком сильно, чтобы молчать. Её нервы пели хором невидимых цикад, а незримые оковы, сотканные из солнечных лучей, тянули её вниз — туда, где нет ни дна, ни имени, ни воли… 
    Желание накатило, как тёплая волна. Взгляд её, прозрачный от волнения, цеплялся за него, будто за последний луч перед ночью.
   Она не могла отвести глаз, будто он выпивал её силу, а она… позволяла…

    Земля дрожала под ними. Деревья склоняли ветви, как свидетели священнодействия. Даже ветер замер, запутавшись в её распущенных волосах.
   Нимфа покорилась.
   Как может туман сопротивляться солнцу?
   Как может роса сопротивляться утру?
   Как может струна сопротивляться музыканту?
   Её падение было таким же неизбежным, как восход.
   Таким же прекрасным, как гибель мотылька в пламени.
   Таким же естественным, как превращение росы в пар.
   И когда его губы коснулись её шеи, нимфа вдруг осознала: она ждала этого всю свою короткую жизнь. Ждала, даже не зная, чего ждёт.
   А теперь – растворялась, становясь частью чего-то безмерно большего, чем она сама…



               ***
Медитация
Ясным днём золотой купол
Царскосельской турецкой бани,
Дрожащий в озёрной зыби.

Или

               ***
Золотой купол — яблоко
В воде — поймать нельзя.
Только дрожь в глазах.

Или

               ***
Два золотых купола:
Один в небесах, другой в воде.
Где настоящий?

Или

               ***
В зыби — тень султана.
Глубоко звон сабель в пруду.
Трофейный купол.

Или

               ***
Осень.
Золотой наконечник минарета
Проткнул небо.

Или

               ***
Ни мыслей, ни души.
Только купол — да дрожь
На осеннем ветру.




             ***
Курлыкающий косяк уток,
Летящих на юг.
Одна отстала.

Её крик — игла,
Пронзающая небо.

Между ними — растущее расстояние,
И его не сократить уже никогда.

Или

Её крыло подбито тоской,
Осенней (предзимней) болью.

Или

             ***
Курлыкающий косяк уток,
Летящих на юг.
Одна отстала.
Последняя запятая
В уходящем письме осени.

Или

Обманулась надеждой на спасенье 
В опустевшем гнезде в камышах.



             ***
Клин уток в небе.
Их курлыканье — стежок,
Зашивающий рану осени.



             ***
Утки потянулись на юг косяком.
Курлычут в след уходящему лету —
«Возвращайся!»



             ***
Курлыканье высоко.
Поднимаю глаза — косяк уток
Тает в облаках, как сон.



               ***   
    Яблоки на яблоне —   
    Словно дети лета,
    Уснули, свернувшись.

    Дерево — мать
    Качает их на руках-ветвях,
    Шепча колыбельную ветра.

    Им снится сладкий сок,
    Отражающийся на их румяных щеках.

    И снится им,
    Что они — ангелы,
    А на самом деле —
    Шарики из плоти и росы.

     Или

                ***
    Яблоки на яблоне —   
    Словно дети лета,
    Уснули, свернувшись.
    Ждут, когда садовник-осень
    Тихо разбудит их для падения.

    Но и упав, не проснутся они,
    Предавшись заботливой земле.



             ***
Её поцелуи —
Сны влюблённой, —
Обжигают нежностью.

Или

             ***
Её поцелуи —
Сны влюблённой,
Тают на губах.

Или

             ***
Её поцелуи —
Сны влюблённой,
Которым стало тесно во сне.

Или

             ***
Её поцелуи —
Сны влюблённой,
Ставшие реальностью.

Или

             ***
Её поцелуи —
Сны влюбленной,
Призраки на губах.

Или

             ***
Её поцелуи —
Сны влюбленной,
Ставшие призраком,
Носимым на губах.

Или

             ***
Её поцелуи —
Сны влюблённой,
Превратили ночь
В сладкий бред.

Или 

             ***
Её поцелуи —
Сны влюбленной,
В которых тону
Без надежды на берег.



             ***
Осьминоги раскраснелись,
Объятия – в шестнадцать рук,
Кто кого переобнимает.

Или

             ***
Осьминоги раскраснелись от страсти.
Объятия — в шестнадцать рук.
Сплетение, в котором никто не знает,
Где начинается он и кончается она.

Или

             ***
Осьминоги раскраснелись от страсти.
Объятия — в шестнадцать рук.
Шестнадцать вопросов —
И шестнадцать ответов,
Заданных и данных одновременно.

Танец, в котором ведут оба,
И музыка — цвет их кожи.

Мягкая буря, клубок из тел,
Тонут, не пытаясь всплыть.


             ***   
Любовь осьминогов.
Одно из щупалец — письмо с её адресом.
Он отправляет его — и умирает, не дожив до ответа.
А она, получив, хранит его в себе до рождения детей и своей голодной смерти.

Или

             ***   
Любовь осьминогов.
Встречаются лишь однажды,
Чтобы стать родителями
И больше никогда — любовниками.



            ***
Ровные, подстриженные газоны,
Правильные, аккуратные заборы и дома –
Свидетельство бездуховности американцев.

Или

            ***
Ровные, подстриженные газоны.
Ни травинки-бунтарки, ни намёка на души.
Пластиковый мир.

Или

            ***
Идеальный забор.
За ним — нет души.
Культура материальности.

Или

            ***
Идеальные газоны спят.
Ни песни сверчка, ни шороха мыши.
Слишком стерильно для жизни.




             ***
Пустой осенний полустанок.
Скамейка ждёт того,
Кто был здесь летом.

Или

             ***
Пустой осенний полустанок.
Скамейка хранит тепло
Того, кто так и не вернулся.

Или

             ***
Пустой осенний полустанок.
Лес отступил в туман,
Чтобы слушать тишину.

Или

             ***
Пустой осенний полустанок.
Дожди идут так часто,
Не по расписанию.

Или

             ***
Пустой осенний полустанок.
Ветер катит по рельсам
Колючий шар одиночества.

Или

             ***
Пустая осенняя платформа.
Станция «Университет».
Когда-то я учился здесь.

И теперь меня встречает призрак того юнца —
Что всё ещё ждёт поезда в будущее.

Сейчас сдаю самый трудный экзамен —
На умение быть никому не нужным.