Солёный шёлк

Не вымысел, а быль, не стих — рассказ.
Шёл сорок третий. Степь в дыму и пыли.
Под Курском, где земля горела враз,
Медсестры хрупкие бойцов носили.

И Таня, в глину падая лицом,
Тащила с поля обгоревшего танкиста.
Он был тяжёл, обуглен, был свинцом
Набит тот воздух, полный гула, свиста.

Его машина, вспыхнув, как свеча,
Его швырнула в огненное месиво.
Крюком башенным стукнуло с плеча,
И жизнь в нём тлела горько и не весело.

Она ползла, не поднимая глаз,
Под шрапнелевый дождь, срезающий ковыль.
Комбез дымился, и в который раз
Она срывалась в раскалённый штыль.

Солёный пот срывался с подбородка,
Стекал на веки, застилая свет.
До медсанбата, до землянки кроткой,
Где смерти — «да», а вот спасенью — «нет».

Там пахло йодом, кровью и карболкой,
И начинался главный, страшный труд.
Ножом тупым, кусачками иголкой
Она спасала из телесных пут.

Ткань отдирала, что к живому въелась,
А он стонал и звал её, как мать.
Она, губу кусая, всё терпела,
Чтоб нитью тонкой жизнь его связать.

Искала вену, чтоб вогнать камфору —
Зацепу хрупкую для трепетной души.
Потом кофеин — шоку дать отпору,
Чтоб свет вернулся из кромешной тьмы.

И новокаин, чтоб утихла мука,
Чтоб боль хоть на мгновенье отлегла.
И самой страшной становилась штука —
Когда бинты присохли, как смола.

Их физраствором Таня отмывала,
Чтоб от живого шёлк повязки снять.
И стрептоцидом раны посыпала,
И снова день, и ночь, и день опять.

Прошли года. И в госпитале белом,
Где пахло хлебом, а не едкой мглой,
Он, весь в рубцах, но с уцелевшим телом,
Сказал ей тихо: «Будь моей женой.

Я помню только, Таня, в той геенне,
Как шёлк волос твоих касался ран,
И соль твою на веках, на колене,
Что ты смахнула в огненный туман.

Дай руку мне. Я выжил в том пожаре,
Чтоб стать твоим. Навеки. Навсегда».
И та рука, что вырвала из гари,
В его руке ответила ей «да».

Не потому, что был он славным, смелым,
А потому, что знала наизусть
Все шрамы на его исхлёстанном теле,
Как карту той земли, где смерть сдалась.

И соль того пота, и шёлк в той метели
В одну судьбу навеки улеглись.
Она вела по ним дрожащим пальцем,
Как по дорогам, где прошла война.

Он был не принцем и не постояльцем —
Он был её единственной судьбой.
И в этом мире, хрупком и зеркальном,
Она была ему одна верна.

И пусть твердили все, что он — проклятье,
Что в нём живёт лишь холод прошлых гроз,
Она в его израненных объятьях
Нашла приют от всех мирских заноз.

И это было больше, чем распятье,
И чище самых непорочных слёз.
Их связь была невидимою нитью,
Сплетённой из доверия и снов,

Где каждое простое рукопожатье
Снимало тяжесть каторжных оков.
И он, привыкший к вечному проклятью,
Впервые был поверить в свет готов.

Она в его душе, как в тёмном храме,
Зажгла свечу дрожащею рукой,
И тени, что метались за плечами,
Вдруг обрели божественный покой.

Их мир, очерченный двумя телами,
Стал крепостью за каменной стеной.
И пусть снаружи выли злые вьюги,
И осуждал их близость белый свет,

Они нашли спасение друг в друге —
На главный свой вопрос нашли ответ.

**********

Не вымысел, а быль, не стих — рассказ.
Но в нём герой, израненный войной,
Предстал таким, что отводили глаз,
Как будто был отмечен сатаной.

Как будто шрамы, что легли на грудь,
Не доблести печать, а знак беды.
Как будто он, прошедший страшный путь,
Принёс с собой лишь горечи следы.

И люди, что не видели огня,
Не ползали в грязи передовой,
Шептали вслед, героя не виня,
Но сторонясь, как будто он чужой.

«Смотри, идёт, как тень из тех полей,
Где смерть косила, не жалея сил.
Он жив, но сколько он друзей, парней
В той мясорубке страшной схоронил?»

«А кожа, глянь, рубцами вся пошла,
Как будто пекло выжгло пол-лица.
Война его дотла, дотла сожгла,
Оставив облик мертвеца».

Так судят те, кто знает о войне
Лишь из газет, из сводок позывных.
Кто не горел в подбитой броне,
Не хоронил товарищей своих.

Герой не тот, кто в мраморе отлит,
С лицом спокойным, с гордостью во лбу.
Герой — вот он, кто ранами покрыт,
Кто вырвал жизнь свою в слепом бою.

Кто помнит дым, и гарь, и лязг, и стон,
И медсестру, что ползла рядом с ним.
Кто был войной навеки опалён,
Но не сломался, выстоял, храним.

Храним той верой, что в кромешной мгле
Ему шептала: «Милый, потерпи».
Он — памятник нерукотворный на земле
Всем тем, кто пал в обугленной степи.

Его рубцы — не дьявола печать,
А карта боя, летопись огня.
И мы должны не трусить, а молчать,
Святую память трепетно храня.

И если страшен вам его суровый вид,
И шрамы кажутся уродливой чертой,
То знайте: в каждом шраме том горит
Звезда, что он для вас добыл. Герой.