Снимок для вечности

Застыл в окопе, будто в раме кадра,
Не человек — прибор, что ловит ад.
Затвор отстукивает сердце: «Раз-два…»
И в объектив вползает Сталинград.

Не в видоискатель — в прицел гляжу я,
Где «Лейка» — щит от свистящей тьмы.
И на плёнке, что дороже рубля,
Проявляется суровый лик войны.

Не для газетной пёстрой позолоты
Я этот кадр, рискуя жизнью, жму —
Там, за спиной, ещё остались кто-то,
Кто должен знать. Кто должен помнить. Жму.

Вот мальчик, пулей у забора срезан,
Застыл в паденье, будто на кресте.
А вот старуха, что у развалин села
Ищет в пепле корки в жестяном котле.

Мой «ФЭД» с насадкой светосильной
Пьянеет от пожарищ и крови.
Он фиксирует труп в канаве, пыльной,
Как веху на пути к чужой Москве.

А после — грохот. Уши заложило.
И осколок, жалящий, как оса.
И я сжимаю не стекло, а жилы
Винтовки, что легла в мою постель.

И понимаю в этот миг проклятый,
Сливаясь с глиной, становясь ничем —
Не я снимаю. Снимают меня, ребята,
На плёнку вечности. Без всяких схем.

И проявится в каком-то старом, пыльном
Архиве, через сто иль двести лет —
Мой силуэт на фоне неба мыльном,
Глаза, в которых гаснет белый свет.

И кто-то скажет: «Вот она, эпоха…»
Не зная, как скрипит под сапогом
Земля, где кровь мешается с чертополохом,
И как твой снимок станет оберегом.

Для тех, кто не был. Кто уже не спросит,
Как пахнет правда гарью и бедой.
И почему фотограф в сумке носит
Последний кадр. Снятый им. Собой.

И этот кадр, последний, самый честный,
Не выйдет в сводках, и не альманахах.
Он — просто точка в тишине небесной,
Застывший крик в обугленных туманах.

Он — негатив, где выжжено добела
Всё то, что было жизнью и судьбой.
Где камера, что так снимать умела,
Лежит, накрыта павшей головой.

И объектив, разбитый и холодный,
Последний раз поймает блик зари.
И станет частью хроники народной,
Что кровью пишут на клочках земли.

И пусть потом историк близорукий
Напишет том про доблесть и УРА!
Но этот снимок — скрюченные руки,
И есть вся правда. С ночи до утра.

Вся правда в том, что мир — одно мгновенье
Меж вспышкой взрыва и щелчком свинца.
И вечность — лишь немое отраженье
В стеклянных глазах мертвеца.

И нет ни славы в нём, ни искупленья,
Лишь стылый холод вечного поста.
Где ты — и экспонат, и наблюденье,
И плёнка, что отныне так пуста.

И кто-то скажет: «Вот она, правда…»
Не зная, как пахнет эта правда — медью, блевотой.
Как кассета прижата к животу, чтоб не украли,
И как солили хлеб твои слёзы, фотохроникёр святой…

И как молчание после канонады
Страшнее грохота, плотней свинца.
И как в зрачках у павшего комбата
Ты видел отражение своего конца.

Как пальцы, вмёрзшие в металл холодный,
Уже не слушались, но продолжали жать.
Не на затвор, а на курок голодный,
Чтоб просто выжить. Чтобы не лежать.

И эта правда — не в газетной строчке,
Не в глянце выставок, не в бронзе монумента.
Она — в последней выдохнутой точке,
В оборванном дыхании момента.

Она в земле, что приняла без спроса
И объектив, и сердце, и вину.
И в тихом шелесте седого ковыля-откоса,
Что вечно фотографирует войну.