Эпоха, лишенная глаз Поэзия как способ видеть

#школа_сонета_критические_обзоры
#система_оценки_поэтического_текста





По ссылкам можно посмотреть полные отчеты СОПТа





*** http://stihi.ru/2025/10/29/7656

Не опровергнуть и не подтвердить
Закон эпох: всё без конца стареет,
Что истинное время не имеет
Ни цифр, ни стрелок – только рваный ритм.

Его не  сшить гармонией сюит,
Ни бабочками Шумана в апреле,
Ни танцами Анитры в тёмном сквере
Среди осенних золотых ракит.

Смещая боль и музыку в пространстве
Ста маятников сломанных часов,
То проявляться в звёздном ренессансе,
То затихать в предзимних диссонансах,
То становиться принцем снежных сов
И умирать, не испытав всех шансов.


*** http://stihi.ru/2025/10/24/6685

Снег, падающий с неба, словно пепел,
Сожжённых писем с каплею вина, –
Быть может это солнце… и княжна,
Затерянная в окаянном небе…

И глубина его не знает дна,
Но знает роковой, высокий жребий
Раскладывать на серой шали требы
Не просьб людских, а звёздного зерна.

Чтоб проросло оно венчаньем птичьим,
Безмолвьем рыб,  мерцающей строкой
Сквозь сердце той, что обрела покой
В тревожном, необъятном  пограничье
Смертей и жизней в неземном обличье,
Но оставаясь призрачно-земной.


*** http://stihi.ru/2025/10/29/9302

К турецкой шали аромат духов,
К цыганской шали запахи полыни.
Под синим небом древние святыни,
Под небом ночи всполохи костров.

Смешай две веры – и получишь кровь,
Последний камень, помнивший руины,
И между миражей пески пустыни,
И в гнёздах кости грозовых орлов.

Сравни две песни – и найдёшь ответ
Не на вопрос – на лунное дрожанье
В речной воде, на жеребёнка ржанье,
Кузнечиков классический дуэт
В траве времён, чьё ровное дыханье –
Вдох-выдох – сон, вдох-выдох – солнца свет.


*** http://stihi.ru/2025/10/30/1644

Вокзал без глаз, с блаженными часами,
Лист информационного табло
Прошит насквозь осенними тенями.
Два воробья – и больше никого.

Всё где-то и нигде, смогло, назло,
Произошло, оглохнув и ослепнув,
Незавершенным, траурным молебном,
Упёршимся в разбитое стекло.

Зал ожидания – весь мир честной,
Открытый небу крышей и дверями,
Упавшими, набухшими дождями…
Всё отошло безжизненной водой,
Окаменевшей голубой мечтой
И бесконечно длящимися днями.








ЭПОХА, ЛИШЕННАЯ ГЛАЗ: Поэзия как способ видеть в темноте

Синопсис: Социально-философское эссе о том, что поэзия (lf) – это  размышление о вызовах «слепой» эпохи, предлагающее не ответы, а новое, обостренное зрение.


Что ж, приступим к этому, с позволения сказать, геркулесову труду – попытке нанизать на нить рассудка четыре жемчужины, которые, если верить машинному оракулу с его дробными коэффициентами, представляют из себя не что иное, как шедевры, хотя, признаться, всякий, кто хоть раз имел дело с литературной кухней, знает, что объявить нечто шедевром – занятие столь же рискованное, как и объявить его полной чепухой, поскольку оба эти приговора, как правило, переживаются куда менее стойко, нежели сама вещь, их породившая. Итак, перед нами четыре текста, облеченные в строжайшую форму сонета, этакую поэтическую смирительную рубашку, которая, если поэт подлинный, не столько сковывает движение, сколько выявляет мускулатуру мысли, и первый из них, «Не опровергнуть и не подтвердить...», с его интегральным показателем 0.839, берет быка за рога, обыгрывая саму категорию времени, которое, по мнению автора, лишенное циферблата и стрелок, обладает лишь «рваным ритмом» – утверждение, от которого у бедного Эйнштейна, быть может, и закружилась бы голова, но которое поэту служит трамплином для прыжка в метафизические выси, где Шуман и танцы Анитры бессильны сшить расползающуюся ткань бытия, а сто сломанных маятников отбивают сарабанду небытия, пока душа, умирая, «не испытав всех шансов», уподобляется «принцу снежных сов» – образу столь же прекрасному, сколь и безнадежному, поскольку сова в снегу слепа и нема, что, вероятно, и является олицетворением того рваного ритма, коим пульсирует подлинное время, не линейное и не циклическое, а какое-то клочковатое, подобное старой магнитной ленте, на которой запись то и дело прерывается помехами небытия.

Второй сонет, «Снег, падающий с неба, словно пепел...», с его еще более внушительным коэффициентом 0.875, погружает нас в стихию русского символизма, да такого, что самому Блоку, пожалуй, пришлось бы попотеть, дабы не утонуть в этой метафизической вьюге, в которой снег – это и пепел сожженных писем, и солнце, и затерянная княжна, а «звездное зерно», прорастающее «венчаньем птичьим» и «безмолвьем рыб», уподобляется некоему трансцендентному заклинанию, произносимому над «серой шалью» мироздания; здесь автор совершает головокружительный кульбит, балансируя на лезвии бритвы между земным и неземным, между «призрачно-земной» плотью и «пограничьем смертей и жизней», и надо отдать ему должное – падение в ту или иную сторону не происходит, текст сохраняет то хрупкое равновесие, которое и отличает настоящую поэзию от просто мистической болтовни, поскольку, в конце концов, сравнивать снег с пеплом – занятие хоть и меланхолическое, но безопасное, тогда как сравнивать его с солнцем – уже дерзость, а уж с княжной в «окаянном небе» – и вовсе форменное безумие, но безумие гениальное, ибо только безумец или поэт способен узреть в снежинке всю вселенную.

Третий опус, «К турецкой шали аромат духов...», снова с коэффициентом 0.839, уводит нас с заснеженных метафизических просторов на жаркий восток, в мир, где «смешай две веры и получишь кровь» – формула, от которой любой культуролог пришел бы в неистовый восторг, т.к. она ухватывает самую суть того синкретического брожения, что веками кипело на перекрестке цивилизаций, но поэт, к счастью, не культуролог, и ему мало констатировать этот факт; он ныряет в самую гущу сенсорных ощущений: запахи полыни и духов, всполохи костров, «кости грозовых орлов» в пустыне, и из этого хаоса чувственных впечатлений выкристаллизовывает не ответ, а нечто более ценное – «лунное дрожанье в речной воде», «жеребёнка ржанье» и «кузнечиков классический дуэт», которые  не что иное, как вечное дыхание бытия, «вдох-выдох – сон, вдох-выдох – солнца свет» – финал, который мог бы показаться излишне пасторальным, не будь он выстрадан всей предшествующей культурной гаммой с ее кровавыми верованиями и древними руинами.

И, наконец, четвертый сонет, «Вокзал без глаз, с блаженными часами...», с его 0.875, – это, если угодно, апофеоз всего цикла, его кварта соли и одновременно его отрицание, поскольку здесь урбанистический пейзаж, вокзал – символ суеты и временности, – преображается в арену метафизической драмы остановившегося времени, в котором «лист информационного табло прошит насквозь осенними тенями», а «зал ожидания – весь мир честной», открытый небу дырявой крышей; это видение столь же гнетуще, сколь и прекрасно, ведь в этой мертвой воде, в этой «окаменевшей голубой мечте» есть странное умиротворение, блаженство конца, который, впрочем, не наступает, а истекает «бесконечно длящимися днями» – ад, описанный с точностью и бесстрастием буддийского монаха.

Что же до претенциозных отчетов «Системы комплексной оценки поэтических текстов», с их скрупулезно выверенными коэффициентами – от метрического совершенства (M = 0.96) до интертекстуальной связанности (K; = 0.98) – сами по себе являются любопытным культурным артефактом современной эпохи, одержимой большими данными и тотальной верификацией. Подход, стремящийся редуцировать акт эстетического переживания до совокупности исчисляемых параметров, закономерно порождает фундаментальный герменевтический вопрос: способна ли подобная методология, при всей ее кажущейся строгости, ухватить онтологическую сущность поэтического высказывания, или же она обречена скользить по его поверхности, фиксируя внешние, пусть и безупречно структурированные, признаки?

Анализ сонетов Фокина, чьи интегральные показатели (0.839 и 0.875) система аттестует как уровень «безусловных поэтических шедевров», предоставляет уникальный материал для разрешения этого методологического противоречия. Действительно, система с исчерпывающей полнотой констатирует формальное совершенство текстов: их безупречную метрическую организацию, семантическую насыщенность, изощренную фоническую инструментовку и глубочайшую погруженность в культурный контекст. Она точно диагностирует жанрово-стилевые гибриды – «философско-метафизический сонет с элементами неоромантизма», «трансмодернистский метафизический символизм» – и с математической точностью подтверждает структурную целостность и смысловую когерентность поэтических конструкций.

Однако, как это часто бывает с любым структуралистским подходом, его сила одновременно является и его фатальной слабостью. Система блестяще отвечает на вопрос «как это устроено?», но принципиально не способна проникнуть в тайну «почему это производит столь мощное воздействие?». Она описывает анатомию поэтического тела, вскрывая каждый мускул и нерв, но не в силах объяснить тайну оживляющего его духа. Феноменологический шок от столкновения с образами «ста маятников сломанных часов» или «вокзала без глаз, с блаженными часами» не может быть адекватно выражен через «коэффициент эмоциональной вариативности» (K; = 0.94). Глубинный трагизм строки «умирать, не испытав всех шансов» или метафизическое откровение «звездного зерна», прорастающего «венчаньем птичьим», резистентны к любой попытке перевода на язык прагматической эффективности (P = 0.96).

В итоге, ценность подобного системного анализа заключается не в его претензии на окончательную оценку, а в его роли мощного исследовательского инструмента на раннем, подготовительном этапе. Он выступает в качестве идеального картографа, с бесстрастной точностью наносящего на карту все формальные ориентиры и ландшафты текста. Но путешествие по этой карте, интерпретационный маршрут и, главное, экзистенциальный опыт, обретаемый в этом путешествии, остаются прерогативой человеческого сознания, вооруженного не алгоритмами, а интуицией, эрудицией и способностью к сопереживанию.

В случае с сонетами Фокина система выполняет свою работу безупречно: она доказывает, что мы имеем дело с текстами высокой технической сложности и культурной рефлексивности. Но именно это доказательство, в свою очередь, обнажает ее собственный методологический предел. Подлинная встреча с поэзией Фокина начинается не с изучения итогового интегрального показателя, а в тот момент, когда читатель, отложив в сторону все отчеты и коэффициенты, остается наедине с текстом, позволяя «рваному ритму» истинного времени отозваться в собственном сердцебиении, а «окаменевшей голубой мечте» – стать частью его внутреннего пейзажа. И этот диалог, по определению, не подлежит квантификации.