Батарея. Последний рубеж

«Не отступать!» — сквозь треск, и вой, и скрежет,
Приказ хрипит из рации скупой.
И небо, словно лезвием разрезав,
Ныряет «рама» с мёртвою петлёй.

Земля дрожит. Идёт стальная лава,
Кресты на башнях — дьявольский оскал.
Их семьдесят шестая — Божья слава —
Впилась в суглинок, вжалась между скал.

«По танкам! Цель — берёзовый обрубок!
Осколочным! Залпом! Двести! И Огонь!»
Команды рвутся из прожжённых трубок
Горячих лёгких. И стальная бронь,

Прошитая, дымит. И первый танк застыл.
Расчёт — единый, слаженный мотор:
Заряжающий гильзу подхватил,
Наводчик к панораме врос в упор,

Замковый — тень у жаркого казённика,
Живой придаток кованой брони.
«Прямой наводкой! Ближе! Бронебойным!»
Осколки бьют, как дьявола огни.

И вот уже, не выдохнув ни звука,
Упал заряжающий Лёша просто ниц,
Не доложив, что смертная наука
Ему открыла край своих границ.

Их выбивало, вначале одного потом другого.
Без выбора. Без жалости. В упор.
Наводчик Пётр — пуля у виска седого.
И командир, чей прерван был осколком разговор,

Хрипит: «Огонь!» — и падает на бруствер,
Где кровь и глина смешаны в едино.
Остался он. Один. В безумном буйстве,
Где в линзе пляшет чёрные кресты.

Один. И в перепонках оглушённых —
Лишь звон и хрип. И сердца гулкий стук.
Алексей, парень из Смоленска, сонных
Не помня ног, рвёт шнур из мёртвых рук.

Он снаряды катит, в кровь сдирая кожу,
И сам наводит, сам кричит приказ.
Он стал расчётом. Он теперь дороже
Всех жизней, чтоб огонь врага угас.

«За Лёшку!..» — залп. «За Петрова!..» — и снова
Откат и грохот. И затвор заклинит.
Он бьёт его нагою, яростно, сурово,
Как будто сам стал орудием отныне

Он стал. Не человек, а просто мщенье,
Готовое взорваться, всё спалив.
И «Тигр», прервав неспешное движенье,
Ствол развернул, его в прицел словив.

Он видит крест нацеленной угрозы,
И ловит танк в ответ, в свой прицельный ад,
И шепчет в мир, стирая кровь и слёзы:
«Ну, получи же... Получай же, гад!»

Взрыв. Тело — тряпкой — брошено к лафету.
В груди осколок. Боль. И нет пути.
Он отдал всё за эту вот победу,
Чтоб кто-то мог по той земле идти.

Он видит небо, ставшее багровым,
И слышит крик, но крик уже не свой.
И мысль одна, последним бьётся словом:
«Я сделал... всё... Я ухожу... живой...»

Живой в полях, где вызревает колос,
В сердцах друзей, в молчании седин.
И ветер вдаль несёт беззвучный голос,
Что он в той битве был не зря один.

Не зря горел в огне стальной метели,
Не зря впивался в землю, леденея.
Его глаза на мир ещё глядели,
Сквозь пелену, что делалась темнее.

Он видел мать, склонившуюся в горе,
И дом родной, и яблоню в цвету...
И растворялся в этом вечном хоре,
Переступая смертную черту.

Но та черта — лишь горизонт для взгляда,
За ней не тьма, а утренний рассвет.
Он стал травой, он стал листвой у сада,
Он стал бессмертным отблеском побед.

И каждый раз, когда весна вернётся
И мир проснётся в майской тишине,
Его душа с лучом зари коснётся
Тех, кто живёт на выжженной земле.

Он не прочтёт в газетной полосе,
Что этот бой был — два часа всего.
Что он, парнишка в выжженной росе,
Стал небом для живых. И божеством

Для тех, кто ищет в будущем ответ,
За что он отдал юные года.
Он стал не просто памятью побед,
А совестью. Надолго. Навсегда.

Он стал вопросом, брошенным в века,
Кричащим с пожелтевших тех страниц:
Достойна ли спокойствия река,
Что куплена ценой упавших ниц?

И в каждом майском праздничном салюте,
Взлетающем над мирной головой,
Есть отблеск той отчаянной минуты,
Когда он принял свой последний бой.