Травма отверженности

На самой заржавевшей окраине бытия
Ты говоришь мне: « Бог нам сначала показывает Любовь, но а потом уж ползи сама…»
И попадаешь прямо в мою детскую травму отверженности,
И уж слишком больно словам твоим верить.
Я хотела б всегда быть в любви твоей нежности…

А вот, как в самом ужасном моем кошмаре
Вся Любовь твоя яркая и нетленная
Превращается в такое жесточайшее надо мною превозношение
И в такое неожиданное гонение,
Что возвращает меня в детство мгновенно,
Где от боли сыпятся  из глаз моих искры!

Выстрел…
Я сначала гнию год целый в депрессии,
Продолжая помнить святость твою до боли,
Потом убиваю себя на воле,
Окончательно и бесповоротно быть не хочу больше добром.

Потом , став снова злом,
Я ору  и реву прямо среди дороги
В голос на немом переходе
В трижды проклятых одиночеством чужих странах,
Ты когда уезжаешь в неизвестные дали!

Мне так нестерпимо больно,
Я как будто новорожденный,
Которого мать отделяет от любящего, теплого чрева
И бросает в огонь непонятного для младенца гнева…

К тому же бросает в мир, где все другие
Несутся жизнь мою кушать,
Нарушить, душить, не слушать!


Но вот ты вовсе изчезаешь из поля зрения.
А ведь не бывает покинувших нас матерей…
Просто не бывает…
И я тридцатилетняя в дешевом отеле
На продажной девки смене
Блажью ору в пустоту,
Мне все равно, содрогнуться что стены…

И я тебя проклинаю из такой глубочайшей боли,
Что я чувствую твой обиды страшный огонь
Под моим перерезанным горлом.
И мне так приятно чувствовать твое хоть что-то
В ледяном безмолвии.
Страшно…
Покалеченная, эта моя непринятая никем из нас, вычурная
Сексуальность измарала мне все изголовье.
Я ее боялась.
Но я никого больше не любила.
И я только с крепко любимой, но слишком иной услышала ее лиру.
Как в отвратительном фильме.
И без нее я пуста, как могила…
В моем теле только черви от самых мерзких насильников,
И зреть их невыносимо…
Невыносимо!

И настолько же невыносимо прекрасны до острой боли твои,
Созданные из всех невозможных вероятностей, обьятия
В полном принятии тьмы души моей,
Моей плоти и крови, где я стала живою…

Как будто я не приняла свои плоть и кровь,
В вечном над собою насилии,
Но а ты их нежданно сделала принятыми.
И вот я любимая.

Просто любимая.
Целованная не теми, кому я продавалась из страха,
И кто звучал во мне зловонным к ним отвращением.
А твоим нетленным крещением.

Святым откровением,
Которое вновь собирает распавшееся в поползновении.
В твоей дерзновенной смелости целить само истление,
Ни на миг не боявшимся замарать крылья белые.


И ты несла мое это проклятие
Под своим распятием.
Любовь твоя была божественной настолько,
Что взяла на себя мои ссадины.

Дети, когда матери к ним слишком холодны,
Не злятся…
Дети замирают…
Тают…
Боятся живыми быть и проявляться…

И ты стала мне ближе матери.
Потому что перерезала моей детской травмы канатики.
Сначала открыла наконец мою злость брошенного ребенка,
А потом ее взяла на себя всю как Христос.

Я никак не могла много лет переварить на мир обиду.
Живая лишь свиду.
Любовь мне пришлось создавать.

Я буквальным образом недостойна
Секунды твоего голоса.
Понять это в младенчестве совершенно невозможно…
Тогда я пойму с легкой проседью.

Да и как непонятно в незрелой юности,
Почему к нашему телу бывают грубы
Несбывшиеся, да и нелюбимые тоже мужи, которые нас тотчас бросали…
Бывают первыми поцелуи в районе тридцати и сорока…
Бывает непрожитой отнюдь самой испачканной девушки страсть,
Как и самой безгрешной и праведной девушки.

Я сижу все еще с твоей фотографией,
Потому что  яркая  боль сближает людей
Так же сильно, как ребенка рождение
Сближает мать с его выстраданным тельцем.

Потому что близость принятия другим того, от чего самой отвратительно,
Не забудется восхитительная.

И говорю несуразной безделицей:
« Спасибо за каждый взгляд.
Я действительно совершенно недостойна быть любимою.
В особенности тобою любимою.
Пожалуйста, будь самой счастливою.
Без меня. Только будь.»