Беневша - 9

                9 глава.
Был конец лета, но вместо золотых колосьев, перед глазами
Салимы и его внука расстилалось черное, мертвое поле.
Урожай, вся их надежда на зиму, сгорел дотла за несколько
страшных дней. От былого изобилия остался лишь тонкий слой
пепла, покрывающий землю.
 Запасов не было. Совсем. Амбары и чуланы, обычно ломившиеся
от зерна, сухофруктов и сушенного мяса к зиме, зияли пустотой.
Эта пустота давила на сердце тяжелее камня.
 Каждое утро, едва занималась заря, бабушка Салима брала внука
за руку, накидывала на плечи, уже потрепанный мешок, и они шли
в горы. Это был их новый «урожай», их единственная надежда не
умереть с голоду. Они с трудом подымались по склонам, выискивая
каждую ягодку, каждый съедобный корешок или полезную траву.
За весь день они смогли собрать лишь горстку кисловатых диких
ягод, пучок жестких трав и коренья. Мурад шарил по кустам и
искал гнезда птиц. Если найдет гнездо со свежими яйцами,
то это был праздник.
 И каждый раз бабушка несла домой вязанку сухого хвороста.
  - Холод внучек, страшнее пустого живота,- приговаривала она,
с трудом разгибая спину под тяжестью вязанки.
 Спускаться вниз было еще тяжелее. Хворост царапал спину, плечи.
Бабушка старалась не показывать Мураду свое состояние.
 Иногда бабушка откладывала горсть ягод или пучок трав и несла
соседке, у которой было много маленьких детей. Та, в свою очередь,
могла отломить от скудного запаса кусок хлеба и сунуть в руки
Мураду со словами:
 - Бери, Мурадик, подкрепись!
 Эта помощь была каплей в бездонном колодце общей беды.

Да и запасов в ауле не было ни у кого.
 Соседка отдавая хлеб, украдкой вытирала слезу.
 Постепенно аул опустел. Некоторые мужчины, молча собирали узелки.
Они уезжали батрачить в дальние края. Уезжали, чтобы хоть какие-то
гроши прислать своим семьям, оставшимся в обездоленном ауле.
Каждый такой отъезд был похож на похороны – тихие, без плача,
но от этого еще горькие.
 Жизнь с каждым днем становилась все хуже и беспросветнее.
То, что собирали в горах, едва утоляло голод. Тела слабели,
глаза западали, а в
душе посеялась тихая, но настойчивая тревога…
 Первый утренний заморозок. Бабушка проснулась рано, вышла на
айван и видит: первый снег тонким слоем покрыл крыши домов.
Она долго стоит, кутаясь в платок, глядя на белоснежные горы,
которые скоро станут неприступными. Снег пойдет по-настоящему,
дороги заметут – и конец. Ни в горы за хворостом или травинкой,
ни на базар не пробиться, чтобы продать хотя бы то, что собрала…
Вот тогда…
 Вечерами, уложив Мурада, бабушка сидела у потухшего очага
(берегла хворост!) и думала: «До середины зимы как-нибудь,
может и дотянем… А там – как Аллах даст!»
 Мурад притворялся спящим и поэтому слышал все, и тяжелые вздохи
бабушки, и тихие молитвы (почти, как плач) и понимал, как ей тяжело…
 Страх не за себя, а за внука, не давала ей спать…
 Есть стало нечего. Совсем нечего. Вчерашний черствый хлеб кончился
утром. Черные дни. Не просто грустные – тяжелые. Соседи сначала
давали кто что мог, а теперь обходили стороной. У самих не густо.
Мир сузился до холодных стен, до ворчания голодного желудка, до
немого вопроса в глазах.
 Иногда, сквозь эту черноту, пробивалась жгучая злость. На кого?
На Аллаха, который забрал сына? На судьбу? На всех сытых?
На врагов кровных или на дедушку Мурада. На себя беспомощную?
Ходить попрошайничать тоже некуда. Горы, снег, холодно.
Или в дороге замерзнешь, или голодные волки нападут.