Шляпа

Шляпа.

Мой подруга любимая, заходи ко мне на темя.
Ты постоянно гостишь в моих мыслях,
закрываешь пьяный взгляд и не даёшь смотреть на казнь людскую,
спасаешь центр черепа от солнечных лучей
и делаешь меня намного выше — тянешь до самых облаков.

Только с лбом ты не подружилась — уж слишком он велик и блестит навязчиво,
надменный, горделивый, корчит складчатые гримасы перед всеми.
Его пульсирующие вены видеть не хочешь ты —
эти венозные паутины, которые планомерно движутся, создают странные узоры.
А его жадные мысли накаливают до предела,
заставляя белеть сильнее и сильнее,
пока оболочка не лопнет и из неё не потечёт психоз.

Помнишь, мы с тобой увидели друг друга где-то за горами,
в буддийском королевстве, где осанистые горы
в розовых пуховых накидках незыблемо стоят,
а под их ногами раскидываются зелёные деревья;
утро переливается перламутром,
а ночное небо горит разноцветными бульварами.

Там, в глубокой бездне, лежит древнейший город —
с узенькими улочками красно-чёрного оттенка,
обвитый проводами, с острыми шипами на крышах.
Стоят величественные храмы,
и где-то там, между ними, прячется маленький жёлтый дом с мезонином.
К нему облокачивались велосипеды,
его шпаклёванную кожу проела сырость, плесень и вода.
Со стороны он напоминал сыр Рокфор с надкусанной крышей.

Вокруг него кружились маски;
морщинистые шаманы с дубинами и деревянными доспехами
танцевали игриво с женщинами-торговками.
Каждый раз, когда шаман поднимал руки,
женщины клали им в карманы апельсины размером с пушечное ядро.
Казалось, что в какой-то момент плод реально разорвётся —
и вместе со сладким соком сольются женщины и мужчины в экстатический поток.

Пьяница сварливый, с фиником вместо носа
и телом, схожим с набитой соломой куклой,
лежал на коленях у монаха на лестнице возле входа в магазин.
Сидел, смотрел на пустой графин и плакал:
— Ничего ведь нет… и смысла нет,
и впредь его не увидишь — ведь все закрыты магазины.

Монах, как огромная пухлая оранжевая хризантема,
сидел, гладил его своими зелёными костлявыми руками,
молчал, улыбался и одобрительно кивал.

Улица кричала голосом мотора — по ней топтался целый мир.
Вправо посмотреть — а там мужчина с челюстью бульдога
лепит белые жемчужины и варит их медленно в огне.
Толстый был мужчина, но взгляд его был голоден безумно.

Влево посмотреть — китаец старенький, горбатый,
в велюровой жилетке, пьёт чай из люстры красных,
правильных, общественных времён.

Сзади — дети, пятнышки цветные, улыбаются, свистят,
прижались ко мне и щекочут мою сумку.
Та смеётся до упаду, раскрывая рот всё шире.

Снизу — земля горячая, живая, раскуривая воздух,
чахоточно кашляет. Рикши с мотоциклами подлетают.
Роняют арбузы толстые старухи,
головешки в смятку, яичная скорлупа на чёрных лестничных пролётах,
глаза в слезах, а детский смех звенит в ушах.

А наверху — солнце, что так долго выслеживало меня,
грея жёстко и надменно, не желая слушаться.
Как желток на сковородке —
мне с лица его не отодрать.
Проклятое ты солнце, дай спокойно помечтать!


---

Войдя к тебе в гости первый раз,
увидел многих я твоих подруг.

Первая — с павлиньим пером, из лёгкой сетчатой ткани,
внутри покрытая розовым бархатом.
Такое носит только французский клошар —
эта шляпа не по мне.

Вторая— из кожи, с ярким агатом спереди,лентой бирюзовой и очень большими полями как кольца сатурна
В такой работать только гробовщиком или судьёй.

Третья — чёрная, из блестящей латексной кожи,
с подкладкой из барашка.
И приклееной картой ,,Суд''
Я не изотерик а истерик это точно ни к чему.

Но ты была другая —
цвета болота, зеленеющего, окаймлённая белыми нитями,
опоясанная ремнём с заклёпками.
В тебе было что-то американское.
Американец в тибетском королевстве — что может быть смешней?

Гордость, надменность, фиглярство
спотыкаются о великое горное мистическое наследие.
Форма импералиста, материя монарха.
Деревенский житель из Оклахомы идёт по полю
в рубиновых одеждах Кумари.
В этом есть что-то благородное, смешливое.

Как же долго выторговывал я тебя из рук индийского купца!
Увидел он янтарный блеск в моих глазах.
Пухлый, усатый, бочковидный юноша, настырный,
в зелёных покрывалах, сражался со мной до конца.

Предлагая суммы, я в слезах бежал, как обиженная жена.
Мы танцевали с ним в объятиях крепких —
как любовник, жаловался он мне на семью,
как с голоду погибает — все двенадцать у него детей.
А я ссылался на свой жалкий вид
и что нельзя человеку жить без шляпы.

— Уже не двести, ведь ты мой друг.
— Уже не сто, ведь ты мне как супруг.
— Уже не пятьдесят — ведь глаза твои
точь-в-точь как у моей тётки-японки,
перевозящей кассеты с эротикой через границу Бутана.
— Уже не тридцать — ведь ты знаешь гуру Падмасамбхаву.
Но уже тридцать пять — ведь не знаешь, где он спрятал свои ученья.

Уже и денег мне от тебя не надо,
ведь мы прожили целый миг.
Миг и жизнь — а в чём же разница, по сути?
Ведь я могу представить Бога в миг, в уме,
а идти к нему — до старости.

Получается, я могу считать себя умным,
а жить — полнейшим дураком.

Закончили мы танец и поняли про себя:
время — удел несчастных,
а наше дело — мигом наполнять жизнь.

Теперь я защищён и смешан с Новым светом.
Мы — одно целое с тобой.
Оголять мозги теперь не надо,
взгляды девушек не заставляют меня синеть,
а перуанский мафиозник Педро давится от счастья — молодец!

Теперь я не калека, ведь на мне есть шляпа,
а ты — не вещь, ведь теперь у тебя есть я.