***

  Одесса, ноябрь 1991. Подвал на Троицкой.
    Дождь стучал по жестяным подоконникам Троицкой, словно пытался выучить ритм чужого стиха. В подвале, где пахло сыростью и старой бумагой, пять поэтов теснились вокруг кипятильника, сворованного у физиков из университета. Вода в банке из-под болгарского салата булькала, выпуская пар, который клубился под низким потолком, как призрак недописанной строфы.
    - Яни, читай Лорку! — крикнул Семён, худой, как вопросительный знак, поправляя очки, заклеенные пластырем.
    Яни, девушка с волосами цвета махорки, достала из сумки тетрадь, переплетённую нитками. Её голос, хрипловатый от папирос «Сальва», зазвучал по-испански, будто в подвале внезапно расцвели красные гвоздики. Потом перешла на русский, переводя строчки о луне и крови, о гитарах, которые плачут. Слова падали в тишину, как капли с потолка — сквозь дыру в углу просачивалась осенняя вода.
   - Это не перевод, это пересадка сердца, — пробормотал Борис, бывший доктор, теперь писавший сюрреализм под водку. Он тыкал вилкой в печенье «Юбилейное», крошившееся на газету с заголовком «СССР: Последние дни». Вилка блестела, как недоумение — зачем она тут, среди бумаг и свечей? Но когда кипятильник захрипел и погас, именно ею подцепили спираль, оживив огонёк в банке.
    - Поэзия — это кипятильник, — сказала Яни, смеясь. — Греет, пока не сгорит.
    Снаружи Одесса тонула в перестройке: пустые магазины, павловские рубли на ветру. Но здесь, в подвале, Лорка пел о цыганах, дождь отбивал такт, а крошки печенья на полу казались звёздами. Они читали стихи до рассвета, зная, что мир рушится, но не стихи.
    «…И смерть войдёт, притворившись дождём», — закончила Яни.
    Кипятильник захлопал, будто аплодируя. А вилка, воткнутая в трещину стены, держала их общую тень — пятёрку поэтов, слившихся в одного, вечного, как голос Лорки в одесской ноябрьской мгле.
________________________________________