Постоялый двор. Глава четвертая продолжение

Глава четвертая

Неравномерно распределённая по земле божья воля в качестве ли грибного мицелия или спор от плодовых тел, или электромагнитных, или гравитационных волн, а то и сплошных чёрных дыр, не похожих на технологические отверстия и представляющих из себя чёрт знает что, а значит, уму человеческому явление непостижимое, - воля эта накладывает на судьбы России, (территории огромной, даже неприличной для государства величины), особый шарм, обдавая пространства страны то необычной погодой в разных её частях, то отсутствием или обилием событий, происходящих в одном и том же месте по божьей прихоти.

Многотерпеливому русскому люду такой расклад не в нови. Удивить его также тяжело, как и испугать. Разбудить также неподъёмно, как и перевернуть Землю, потому что он, народ русский, в отличие от Архимеда, для своего рычага опоры у других народов не ищет, а вертит им по своему разумению, ни у кого разрешения не спрашивая. Наделённый недюжинным знанием своего потенциала, геометрическим, а отнюдь не сакральным, он предназначен уравновесить мирские потуги в поисках справедливого благоустройства способом весьма необычным, исключительным для общего понимания. Он полагается на «авось», то есть понятие труднопереводимое на остальные земные языки, которое заключает в себя не мечту о счастливом исходе начатого дела, а мечту о мечте, что это дело когда-нибудь да выгорит.

И ведь горит, так иногда горит, что дым Отечества небо затмевает…

Временные рамки для него ничего не значат. Россия и для времени найдёт уголок, где бы его приголубить и дать отдохнуть, как уставшему от детских игр ребёнку мать даёт приют на своей груди, и тот замирает во сне, позабыв о том, что натворил. Благо грудь у матери большая и молоко обильное, а для забвения только этого и нужно.

Состояние в форме эмбриона, детского непосредственного бессмертия, уверенности в защите и тепле домашнего уюта, свойственно любому русскому времени, ещё не вырвавшемуся наружу. Сон как форма жизни оказывается в России главной составляющей её существования. Не даром зима, мороз и уютная берлога являются её символами: эталоном чистоты, здорового обновления и неспешного анализа прожитого вегетационного периода, случившегося в результате полуоборота Земли вокруг Солнца.

Ни для кого уже не секрет, что медведь может проспать шесть месяцев подряд без пищи ни разу не опорожнившись. А выйдет по весне, пожуёт травку, выбьет ею пробку из прямой кишки естественным образом, и пошёл себе жить дальше вершиной пищевой цепочки в любом лесу. Нет ему конкурентов и соперников. Он всеяден, силён и очаровательно глуп. Ибо ему-то как раз и незачем философствовать о вечном, он в нём живёт, хотя и не знает об этом.
Тут напрашиваются параллели. Так дадим им неевклидову силу и вольность! Хлестнём по ушам читателя правдой-маткой! Тем умением спящей медведицы, что собственную мочу и накопившийся жир способна зимой перерабатывать в молоко для рождённых медвежат! До сих пор никто не знает, как она это делает. И слава богу! Медвежата целее будут!..

Знание – сила? Что?! Смеётесь?

Спросите у любого русского, и он вам ответит: кто умножает знания, тот умножает скорбь.

И не важно, откуда он это взял… Евреи не всегда были евреями, просто они были одними из первых, кто это записал… А у русского это живёт в крови. И жило. И будет жить. Этого даже записывать не стоит.

Потому что знаниям, при определённом положении ребёнка в пространстве, можно научить любого. А вот пользоваться знаниями редко, но метко может только истинно русский человек. Доказательств тому приводить не надо. Современная цивилизация тому доказательство.

Не согласны?

А великая русская литература? А балет? А первое государство развитого социализма? А атомные бомбы?.. Цвирк! – и нет её, цивилизации-то!.. И не только её, есть и ещё рычаги… А вы мне всё про Архимеда талдычите… Кто это такой? Кто его видел?..

Радуйтесь, что спят ещё медвежата…

Впрочем, зачем о грустном?

***

Официальное открытие «Медвежьего павильона» в «Вифлеемке» было приурочено к воскресенью 1 мая (по старому стилю) 1894 года. Первые «маёвки» питерских рабочих проходили тут же, в парке, они ещё не приняли политического характера, а организовывались как пикники на природе, где можно было немного выпить и закусить, спеть понравившуюся модную песенку и посудачить между делом о классовой борьбе на только что проклюнувшейся травке, благо погода позволяла.
Помимо «чумазых», подходили к «Вифлеемке» и дачники из мещан и чиновников. Те, что посостоятельнее, подъезжали в экипажах. Было множество офицеров, барышень с маменьками, ну, и, конечно, торговцев вразнос штучным товаром в синих и серых халатах, выкрикивавших названия своей галантереи громче звуков духового оркестра, нанятого Микулой за деньги неведомо откуда у него вдруг взявшиеся.
Дюжину огромных медведей привезли на подводах в больших деревянных клетках. Лошади, тащившие их, были наняты у цыган, и, видимо, уже привыкли к медвежьему духу или были заранее опоены какою-то дрянью, потому что глаза их косили и движения ног были рассеянными настолько, что одна из подвод чуть не придавила представителя прессы, освещавшей это событие в «Петербургском листке» и других органах печати, что повлекло за собой весьма нелицеприятный отклик об устроителях празднества.

Вероятно, именно с подачи пострадавшего репортёра был пущен слух, что две «ручные» медведицы сбежали по дороге из опрокинутых клеток и теперь будут бродить по парку в ночное время, пугая своим видом припозднившихся девиц. Газета рекомендовала дамам и девушкам, проживающим на ближайших к «Вифлеемке» дачах, запастись специальными переносными подсвечниками с отражателем, на фитиль которых клался кусочек ладана. Помимо света это изобретение обеспечивало (как кадило) защиту от нечистой силы и медведей в том числе. А для мужчин в этом же магазине «Кручёных и Ко» (по указанному в газете адресу) можно было приобрести и револьвер с боковым экстрактором американской фабрики «Смит и Вессон» за 32 рубля, а также патроны к нему по цене 8 рублей за сотню. Так, на всякий случай…
Но для зрителей праздник удался на славу. Микула с Фотиньей не успевали подсчитывать барыши. Стальное ограждение и отряд полиции едва сдерживали наплыв возбуждённой публики.

Медведи в стеклянном вольере на радость людям сначала передрались друг с другом из-за богатого угощения. Потом разбежались по углам, растаскивая самые лакомые куски подальше от конкурентов. Позже начали кидаться на стекло, из-за которого их неприличными жестами дразнили мальчишки-хулиганы. Наконец, животные наелись, устали и успокоились, разбежавшись друг от друга подальше, чтобы опорожниться, развернувшись к людям спинами. И улеглись как ни в чём не бывало в большом загоне, усыпанному соломой и опилками.

В башнях гвардейцам подали ужин с дармовой мадерой. Они уже совершили над куполом по паре «звезданутых» забегов с бокалами в руках и теперь, откинувшись в бархатных креслах с девицами на коленях, делили лавры победителей над побеждёнными медведями, которые даже не подняли головы к прозрачному потолку, чтобы взглянуть на своих сатрапов.

Но когда к вечеру внутрь вольера вошли подвыпившие безоружные близнецы и начали по очереди с медведями обниматься и заигрывать, большинство дам в корсетах попадали в обмороки от ужаса, а их усатые ухажёры-гвардейцы начали поскрипывать зубами от зависти с обратной стороны стекольного ограждения, но признаков повторить безумства братьев Дурново публично так и не осмелились.
Маёвка же к ночи завершилась братаниями классовых врагов на травке под раскидистыми соснами, где они во тьме перешли на хлебное вино, полуинтеллигентных женщин из мещан и их озорную прислугу.

Духовой оркестр сменило треньканье балалайки и мандолины. А из кустов уже слышалась «Дубинушка» и «La Marseillaise». Среди общего хора отчётливо выделялись голоса будущего гетмана Украины корнета Павла Скоропадского и будущего президента Финляндии поручика Карла Густава Маннергейма. Их мерзкое интонирование, выпадая из общего полупьяного хора «маёвочников», тогда уже предполагало некую слуховую ущербность, переходящую в самостийную претензию на солирование, не оправданную ни происхождением рода, ни заслугами перед Родиной, Россией, которая их вскормила и дала им преимущественное положение перед другими авансом, в счет будущих побед, со всей своей материнской открытостью и верой в доброту и преданность приёмных сыновей.

Князь Константин, сидя в ротонде Удельного парка с обер-прокурором Победоносцевым за чашкой чая, обратил на эти голоса особенное внимание.

- Ваше Высокопревосходительство, - теребил он задремавшего старшего товарища за рукав шёлкового халата. – Вслушайтесь! И ведь «ухнут» дубинушкой, и «встанут» к оружию в батальоны. А мы чем им ответим? А? Вы вдумайтесь только:
«Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам;
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя храни!»
Шесть верноподданических строчек гимна ни о чём!  И всё, милостивый государь! И бог упомянут в контексте сохранения жизни помазанника на «нашу славу» и на «страх врагам», а о самих подданных ни слова! Как этим гимном объединить нацию на жертвенный подвиг во имя земли русской?

Костя явно лукавил, но Константина Петровича разбудил-таки.

Победоносцев поправил сползшее на кончик носа пенсне и по привычке, выработанной на заседаниях Государственного Совета, потёр пальцами кончики ушей, чтобы окончательно проснуться.

- Не ёрничайте так откровенно, Константин. Даже ваше божественное происхождение не даёт вам право сомневаться в помазаннике. Принятый в России общественный договор не предполагает, а обязывает всех граждан подчиняться его царской воле беспрекословно. Кто бы он ни был! Хоть последний смерд, хоть член царской семьи. Даже родная мать, если хотите…

- Не хочу! – обрадовался Константин живому голосу старика. – Но если царь не бог, а человек. А человек осуждён на первородный грех. Значит, и царь грешен и способен на ошибку?

На это Победоносцев процитировал сам себя, намеренно закрыв глаза:

- Стоит только признать силлогизм высшим, безусловным мерилом истины, — и жизнь действительная попадает в рабство к отвлеченной формуле рассудочного мышления, ум со здравым смыслом должен будет покориться пустоте и глупости, владеющей орудием формулы, и искусство, испытанное жизнью, должно будет смолкнуть перед рассуждением первого попавшегося юноши, знакомого с азбукой формального рассуждения. Можно себе представить, что сталось бы с массою, если бы удалось, наконец, нашим реформаторам привить к массе веру в безусловное, руководительное значение логической формулы мышления. В массе исчезло бы то драгоценное свойство устойчивости, с помощью коего общество успевало до сих пор держаться на твердом основании.

- С чего это вы заключили? – спросил князь. – Общество не держится, а движется по твёрдому основанию. Скажем, по рельсам… В совершенно определённом направлении и довольно скоро. Вера за ним последнее время едва поспевает.
 
- Куда только она бежит, эта грамотная сволочь в ваших купеческих поездах? Не подскажете ли? А я вам скажу: друг от друга и закрыв глаза! А должны смотреть в одну сторону, и вера должна быть одна, а воплощение её на земле – царь наш Российский. И никаких авторитетов больше! Единоверие и самодержавность! А остальные пусть утрутся, если жить в мире хотят. Причём в мире, защищённом от любого внешнего врага, как вы понимаете… Помните русскую сказку про «Теремок»? Жили в тесном и ветхом здании мелкие звери, весело жили, а пришёл медведь и взобрался на крышу, чтобы повеселиться со всеми, да теремок тот и раздавил. И чем сказка кончилась? Не помните? Собрали звери теремок вместе по брёвнышку и построили новый, чтобы на всех хватило… Так вот медведь – это Россия. Она разваливает чужие ветхие устои не для того, чтобы повеселиться, а чтобы собрать всех под одной крышей для пущей безопасности. А сильнее медведя в лесу зверя нет!.. Хорошая сказка, не правда ли?

Обер-прокурор усмехнулся уголком губ, не надеясь на ответ от князя. А тот и не думал отвечать. Сказанное Константином Петровичем о медведе было аллегорией уже расхожей, но Двоекуров не стал разочаровывать старика. Пусть его думает, что это ему первому в голову пришло. Чем бы старость не тешилась, лишь бы в чужие дела не лезла…

Было поздно. Над Удельным парком нависала короткая ночь, тихая и густая, полная неслышным в тумане ростом трав, листьев и биением соков под корой деревьев. Тревожную тишину ещё не осмеливалась нарушить голосом первая птица. Насекомые замерли под былинками и с ужасом ждали, когда с острых кончиков растений сорвутся и шлёпнуться о землю огромные набухшие капли росы. Неповоротливое пространство между деревьев влажно оседало на колени под тяжестью непомерной водяной ноши, свалившейся с небес на его плечи.

Комар пытался было подняться с перил ротонды на кисть Константина Петровича, тёплую, находящуюся в дюйме от него, но под взглядом Победоносцева не осмелился этого сделать – прожужжал вхолостую и замер на месте якобы ничему не угрожая. И, казалось, уснул, погрузившись в свои кровожадные сны. Мирный и безобидный…
Безвременье и незыблемость овладели молчаливым миром.

Оба Константина, символы постоянства и верности, были заняты своими неторопливыми мыслями. И если к старому наставнику цесаревичей и императоров возвращалась уверенность в надёжности его давнего выбора по продвижению царских стоп по пути истории российской, то вечно молодым потомком богов овладевало чуткое прозрение беззащитности людей перед ими же созданным хаосом, сулящим невиданные катастрофы и войны, порождённые ненасытной алчностью и самомнением, кто из них волен делать всё, что угодно выбранному им богу, а кто, сами понимаете, – нет.

Но никто из них не ведал, что в глубокой чаще у озера в обнимку со сбежавшими медведицами храпят угомонившееся от хлопот близнецы и в их снах уже нет ничего человеческого. Есть пустота. Освобождённая от вязкого семени, пролитого на блудных медведиц, чёрная похоть. Неуёмная и страшная в своей силе, как отголоски будущей классовой ненависти в эхе гражданской войны…

Не спала и Катерина Мануиловна. Они только что закончили с Микулой и Фотиньей подсчёты барышей, собранных за вечер с «маёвки», результаты были занесены в гроссбух, и в Катином математически выстроенном понимании мира возникло большое сомнение в искренности своих работников, нагревших на празднике «Вифлеемки» руки гораздо теплее, чем она сама. Построив внутри несложные причинно-следственные связи, Катерина сделала логичный вывод: её и детей собственная челядь обобрала вполовину, пользуясь тем, что деньги шли через их карманы, как тот кусок льда из притчи, когда лёд был пущен шахом по кругу между визирями и, всё истончаясь от множественных прикосновений, вернулся к нему крошечной льдинкой. Благодатная берлога, которая выращивала на своих стенах из божественного мицелия помимо грибов золото и бриллианты, была далека. Нити гифов ещё не дотянулись из Сокольнической Рощи до подвалов Удельного сада. И Катерине приходилось искать немедленный выход из положения.

Способов оказалось немного.

Первый из них – отнять у других и присвоить себе чужое (откровенный грабёж или война) – был преждевременен. К нему ещё не созрели исторические предпосылки, да и армии и флота у «Вифлеемки» для этого было ещё недостаточно. (Условное название: «Робин Гуд»).

 Второй – неограниченная власть одного иезуитского сословия и покрываемое аутодафе воровство – припахивал подленьким еретичеством, а то и внутренними беспорядками и террором. (Условное название: «Новый Ватикан»).

Третий – обман большинства народа высокой идеей построения бесклассового общества не за счёт колоний, а собственными силами – требовал преимущественного скачка в развитии производства, что могло вызвать сопротивление быдла, которое нужно было ещё и обучить, как этими машинами и орудиями пользоваться и как поверить в бесплатный рай на Земле при жизни одного поколения «чумазых». (Условное название: «СССР»).

Был и четвёртый выход – просто возвратиться в берлогу, где всё понятно и просто. Но мысли о Маннергейме и весна с грядущими белыми ночами над Невой и трепещущим сердцем влюблённой медведицы перед могучим викингом не давали Катерине покою. Что-то потустороннее вело её к этой связи, будто бы новое потомство могло объединить всю Европу для второй эпохи Возрождения, где православие, а не социалисты, будет играть решающую роль. И Средиземноморье с Ближним Востоком всколыхнётся, даст отлуп лукавым мусульманам-туркам. А там и до Византии, Третьего Рима недалеко…

Закрывая глаза, Катерина уносилась мыслями к пейзажам Тавриды, столь знакомыми ей по первой беременности, где и море на картинах было нежнее цветом, и скалы почти домашними, прогретыми будто берёзовыми дровами от русской печки, а ночи и запахи гуще и насыщеннее любовью, чем эти петербуржские холодные граниты и туманы, нагло заползающие в декольте и под подол, и засыпала с видением ржавой сосульки с крыши конюшни, которую так высоко ценил за русский дух покойный надворный советник Евлампий Христофорович Вышколев. И там, в прекрасной Ливадии, умирал сейчас в своих покоях Александр Третий. Менялась эпоха, в свою сторону, не обращая внимания на мечты Богоматери…


***
   
 Аскольд и Дир вернулись на Миллионную после ночных побед в грязных мундирах кавалергардов весёлыми и голодными.

За завтраком из их рассказов матери и брату стало ясно, что медвежья натура близнецов готова к новому преображению, способному изменить отношение к семье царственного дома.

- В Гатчину собрались? – переспрашивал князь Константин, прислушиваясь к беседе близнецов. – В императорскую свиту? Или в «Зверинец»?

- Её Императорское Величество Мария Федоровна, попечительница «Российского общества покровительства животным», самолично пригласили. У них там с медведями затыка, - объявил Дир, утирая усы кружевной салфеткой. – Редеют косолапые…

- Разберёмся, - решительно поддержал Аскольд брата, располовинивая ножом кусок печёной говядины и запихивая в рот обе половинки, помогая себе пальцами. – Уж чего-чего, а берлог мы им там нароем!

- А вправду ли говорят, что ученых медведей в Царский конвой поставят? – спросила Катерина Мануиловна, любуясь на своих молодцов. – А то и верхом ездить приучат?

- Врут, маменька! Лейб-гвардии Шатунскую медвежью роту при императрице в артиллерийском качестве формируют. Орудия и снаряды без гужевой помощи на театр боевых действий отправлять, окапываться быстро и стрелять на слух, где что зашевелится, по команде…

- Или на нюх! – подсказал Дир. – По запаху даже точней выйдет… Я, например, этих басурман за версту чую… Но тут главное – артиллерийская разведка и точный расчёт! Траектория снаряда, деривация, баллистика, одним словом, тут без численного интегрирования системы дифференциальных уравнений, описывающих траекторию полёта выстрела, маменька, хрен обойдёшься… Опять же дисциплина должна быть и ещё эта, как его?..

- Маскировка: скрытие, имитация… - подсказал Аскольд. – Берлоги, медвежьи ямы, норы… Там много чего в бумаге понаписано… В Туруханский край уже запрос на две тыщи медвежьих шкур отослан телеграфом.

- Две тысячи?! – изумилась Катерина Мануиловна, широко распахнув глаза.

- А то! – подтвердил Дир. – Да мало ещё будет… Или вам, маменька, жалко для спасения Отечества и Её Императорского Величества этих «вонючек»? Да расплодятся ещё, не остановишь! Пять лет и – полк! Десять лет – и армия! Куда их девать?.. Тут другая проблема…

- Какая? – со страхом спрашивала Катерина.

- Зима, дорогая матушка, русская зима! – усмехнувшись, подсказал Константин. -  Чтобы русскому медведю оставаться медведем, ему зимой нужно спать. Кто его на войну будить станет в январе, скажем? Артиллерия только? Да на эту побудку больше снарядов уйдёт, чем на всю Австро-Венгрию, чтобы её с землёй сравнять!

- И то правда, - согласилась Катерина Мануиловна. – А что же делать теперь?

- Вот мы к тебе, матушка, за этим и пожаловали, - честно признался Аскольд, сложив руки как за партой и заставив Дира поступить подобным образом. – Не позволила бы ты уделить нам часть грибницы из нашей родовой берлоги.

- Вам денег мало? – нахмурилась Катерина.

- Денег всегда мало, но это не важно… Мы тут на маёвке с девушками познакомились, близняшками, Еленой и Клитемнестрой, они в одной берлоге зимой не уживутся. Уж больно строптивые… Да, Дир?..

Дир молча и виновато закивал в ответ.

- Нам бы, маменька, мицелия… Пещерки-то мы сами выроем, а вот гифы пока сюда из Москвы дотянутся, не один снег растает… Мы бы девочкам-беременным берлоги тут оборудовали по первому классу, с грибами и золотом, как у нас в роду положено, а сами тогда на службу отправились, Родину защищать и Её Величество.

- Так вы думаете, что именно в грибах дело? – спросил Константин.

- А что там думать? Мы на себе испытали! – разоткровенничался Дир. – Скорость акселерации от материнского грибного молока повышается в сотню раз. А очеловечивание за пару лет в пубертатный период вообще без этого невозможно. Без наших грибов и… золота, конечно… 

- Грибов?.. А как же ваше божественное начало? Это ли не чудо? – возмутилась мать. – А брат ваш, который преодолевает гравитационное поле одной своею мыслью? А дар предвидения? А вы вместо того, чтобы делать карьеру при дворе, трахаетесь с блудными медведицами, да ещё требуете для них отдельные комфортабельные берлоги? Где ваша совесть?

Аскольд и Дир посмотрели друг на друга и прыснули со смеху.

Глаза у Катерины Мануиловны наполнялись слезами отчаяния и непонимания. Князь Константин положил ей руку на задрожавшие пальцы и произнёс шёпотом:

- Ну, ну, успокойся. Они уже давно взяли тот мицелий и привезли сюда. И берлоги своим пассиям уже подготовили.

А вслух произнёс:

- Я думаю, мама, что между богами не может быть морально-нравственных отношений, и обращение к совести бога также глупо, как и заставить его покаяться в том, что он создал не в угоду человеку, а в свою собственную. Разреши им делать то, что они просят. И им, и тебе от этого случится только легче понимать друг друга. А вы ведь этого все желаете?

- Да.
- Да.
- Да… - согласилась Катерина с сыновьями, а потом вдруг улыбнулась: - Так у меня будут уже внуки?.. Правда?.. Ах, как годы летят… Как птицы!

За окном пролетела пара ворон. Они присели на мостовую, отогнав от кучи парящих «яблок» конского навоза стайку воробьёв, и начали выискивать в ней что-то своё. Ворон вспугнула английская коляска, пронесшая к казармам запоздавшего к разводу гвардейца, и чуть не сбила на тротуаре одинокую девушку-горничную, посланную барыней с утра пораньше в дом купца Щеголихина с письмом, в котором Бетси Шувалова обещала принять его сегодня вечером в счёт списания её прошлого долга в три тысячи рублей, который она должна была вернуть после «маёвки» в Удельном саду. Пари с княжной Уваровой было проиграно. Близнецы Дурново предпочли им общество медведиц, в которых переоделись сёстры Полусердечные, Елена и Клитемнестра, и, по словам которых, дело с поставкой медвежьих шкур в Гатчину было передоверено не Щеголихинским «Мехам и шкурам», а охотничьему обществу «Кручёных и Ко».

Потребность в любви как в состоянии окружающей природы именно весной, какой бы она ни была, оставалась для Катерины Мануиловны решающим стимулом к продолжению жизни. Само по себе бессмертие её мало беспокоило. Своё вечное существование в роли богоматери она уже воспринимала как должное. Бренные заботы давались ей с лёгкостью. Мысли о будущем занимали большую часть жизни, память о прошлом им не мешала, настоящее сулило новые открытия, очередные исполнения желаний, приятные волнения и радость преображения мира.

Последовательность событий, совершенно логичная, пусть и нелинейная, а парадоксальная отчасти, представлялась ей математически выверенной и закономерной. Некоторые прорехи в цепочке «весна-любовь-страсть-беременность-дети-счастье», заключающиеся в том, где она живёт, с кем и на какие средства, были только лишними доказательствами закона сохранения импульса. В нём масса, количество вещества, которым жизнь её была наполнена, умноженная на скорость, с которой эта жизнь протекала, оставалась столь мощной, что выбранное ею направление движения, тот вектор, куда Катерина божественный импульс направляла, какой-то преграды перед собой не испытывал. Он проходил пространство насквозь, оставляя после себя колебания человеческой цивилизации на уровне звуковых волн, доступных людским ушам в виде музыки, криков, взрывов или выстрелов. А они на поступательный процесс почти не влияли. Что бы ни случалось, как и природа, люди с вращением Земли вновь попадали в весну, и цепочка к «счастью» повторяла свою последовательность, звеня цепными кольцами хоть на кандалах, хоть на нательных крестиках, хоть на грибницах в могилах. Жизнь во всех её проявлениях, дарованная однажды богоматерью, продолжалась, длилась под её покровом, безразмерным, как небо. С созвездием Большой медведицы и восьмиконечной - над Вифлеемом…

***

Баронесса Розен, задумав издать в пользу прокажённых больных литературный сборник, обратилась к Толстому в письме от 8 мая 1894 г. с просьбой ответить на три вопроса, связанных с духовной жизнью человека. Толстой отвечал баронессе в письме от 26 октября следующее:

«…Единственный разумный смысл нашей жизни состоит в исполнении воли пославшего нас в эту жизнь Бога. Воля же Бога познаётся не каким-либо необыкновенным чудом, написанием божественным пальцем закона на скрижалях, или составлением через посредство святого духа непогрешимой книги, или непогрешимостью какого-либо святого лица или собрания людей, а только деятельностью разума всех людей, передающих друг другу и делом и словом всё более и более уясняющееся им сознание истины. Познание это никогда не было и не будет полное, а постоянно увеличивается, по мере движения жизни человечества: чем дальше мы живём, тем яснее и полнее мы понимаем волю Бога и, следовательно, и то, что мы должны делать для исполнения её».

Великий старец уже тогда догадался о коллективном разуме, способном, в отличие от одиночки, постичь путь к истине. Как пчёлы в улье, птицы в клине, летящем на юг, или муравьи в муравейнике. Годам к семидесяти он понял, что одному за одну жизнь дорогу эту не одолеть, а если сесть всем миром и подумать серьёзно несколько сотен лет подряд ни на что бренное не отвлекаясь, то вот тогда человечество и наполнится осознанием истины. Остаётся только собрать всех вместе в одном из помещений, и тогда количество отдельных сознаний перейдёт в качество коллективного разума, и – на тебе! – сойдёт на народ озарение, Небесный огонь бога, который везде. Сконцентрируется он и соединится в едином фокусе под давлением миллиардов человеческих мозгов и вдруг взорвётся искрами пониманий: а зачем это всё и кому, мягко говоря, нужно?

Нисколько об этом не думая, Николай Тарасович Скоробогатько, в просторечье Микула и распорядитель «Вифлеемки», был всю весну и лето занят приёмом, передержкой и отправкой медведей в Гатчину. Аскольд и Дир осуществляли их непосредственный осмотр и с каждым призывником проводили собеседование на предмет особенностей их воинской службы.

Во-первых, им разъяснялось, что тот лес, откуда они вышли из берлоги, вовсе не их лес, а царский. И сами они не медведи на вольном выпасе, а часть подданных царя-батюшки, благодетеля, без которого и снег не выпадет. И мать у них всех одна – Катерина Мануиловна, богоматерь, раз они своим медвежьим умом о родных матерях ничего не помнят. А почитать и защищать отца и мать есть медвежий первейший долг и обязанность.

(Книжечки «Устава Лейб-гвардии Шатунского полка» были розданы всем приставленным к рядовым унтер-офицерам, челдонам из Сибири, мало-мальски соображавшем на медвежьем диалекте. К ним помимо начал несения гарнизонной и караульной службы, действий по строевой и тактической подготовке, были приложены «Таблицы Мануиловны» (будущие «Таблицы Брадиса»), логарифмические линейки с артиллерийским кругом и цитатник из «Науки побеждать» А.В.Суворова: «Ученье;—;свет, а неученье;—;тьма. Дело мастера боится. И крестьянин не умеет сохою владеть;—;хлеб не родится. За ученого трех неученых дают; нам мало трех, давай нам 6; нам мало 6-ти, давай нам 10 на одного; всех побьем, повалим, в полон возьмем»).

Призывники поначалу были дремучи и вертлявы, деревянное ломали, железное грызли, бумагу ели. Ходить весь день на задних лапах отказывались. От бани шарахались. От огня прятались. От выстрелов сбегали. Но мало-помалу Аскольду и Диру посредством лишения пищи и ударами палкой по голым лапам удавалось шатунам втолковывать, что человеческим защитником быть не так просто, хотя и почётно. А главный среди всех людей есть русский Государь Император.

Сам Александр Третий полюбоваться на потешное войско не мог: он, уже тяжело больной, лечился то в Беловеже, то в Польше, а в октябре отправился в Ливадию, в свой последний приют. Как раз к тому времени из «Вифлеемки» в Гатчину к новым берлогам дислоцировался первый отряд «шатунов», но опечаленной болезнью мужа Императрице Марии Фёдоровне порадоваться на плоды своего просвещения тоже не пришлось. Князь Константин Двоекуров звал даже обер-прокурора Победоносцева в Гатчину на медвежий смотр, но из влиятельных лиц выразили согласие появиться на смотрины только граф Витте и Пётр Дурново, да и те разругались в дороге и повернули назад, якобы вершить более важные госдела.

 На смотре присутствовал лишь Константин Павлович Гернет, генерал-майор, начальник Гатчинского дворцового управления. Этого служаку ничем было не удивить: ни испытаниями подводной лодки, ни одногорбыми верблюдами, похожими на кожаные танки, ни первыми винтовками Мосина, ни монорельсовой дорогой, ни будущим электромобилем и первым в России аэродромом, к которому и князь Константин отнёсся не без трепета, - поэтому и марширующих нестройными рядами «шатунов» он воспринял спокойно.

- Для артиллеристов весьма недурно, - сказал генерал. – Я бы только посоветовал завести при части цирюльника… Знаете ли… Ну, где побрить, где подстричь… Запах опять же… Ах, они в землянках расселены по рекогносцировке? Скрытно, так сказать? Без бани и отхожих мест?.. Ну, что ж, похвально! А экономно-то как!.. У матушки Императрицы Марии Федоровны острый датский ум, дальновидный… Да я понимаю, понимаю… Их вместе с пушками закопают на зиму и снимут с довольствия, а весной они тут как тут – бабах! – и сразу у неприятеля в арьергарде, и вся победа наша. Без шашек и лошадей?.. Да что вы говорите! Аэропланы будут бомбы на басурман сбрасывать с неба? А с электровелосипедов по ним из пулемётов будут медведи палить? Окститесь князь! Кто это профинансирует?.. Ах, матушка, ваша… А она та самая Дурново? Да?.. Ну, если такие богатые люди за армию взялись, быть виктории! Безусловно! Как говорится – бог в помощь, князь!

Генерал Гернет пожал Константину руку и пошёл разбираться с дворцовой челядью, распустившейся в последнее время за отсутствием больных царственных особ. А князь Константин с братьями последовал в Храм Святого апостола Павла, чтобы поклониться Мальтийским святыням Павла Первого, подаренных ему рыцарями с далёкого острова как Великому Магистру ордена.

По традиции частицу Животворящего Креста Господня, Филермскую икону Божией Матери и десницу Иоанна Крестителя только что доставили из Зимнего дворца в Гатчину на царское поклонение к 12 октября, а на короткое время, в связи с отсутствием царской семьи, находящейся с больным Императором в Ливадии, выставляли в храме на общее обозрение простому люду. Икона Филермской божьей матери, писаная в 46 году от Р.Х. рукой самого апостола Луки с живой матери Иисуса, Марии Иоакимовны. Братьям не терпелось узнать в лике черты своей матушки, Катерины Мануиловны. Они торопились, покрикивали на «шатунов», разбегающихся по своим подземным квартирам, и вели себя несколько нервно, будто укушенные осенней осой…

Настоятель Павловского собора, протоиерей Николай Иванович Судаков, бывший священник Петербургской Духовной семинарии, был основателем Гатчинского отделения Братства Пресвятой Богородицы, духовным просветителем и организатором православных школ для детей многочисленных чухонцев, которые до сих пор не освоили русскую грамоту и молитв, а на Рождество прятались по углам в избах, со страхом поджидая ночью «рождественского козла», который мог их похитить и утащить в лес. Счастливое своё «спасение» от ряженого в шубу навыворот мужика дети праздновали варёной картошкой с клюквой, а взрослые – овсяным пивом. О причастии вином и белыми облатками никто и не слыхивал. Императора, проживающего у них под боком в каменных хоромах, чухонские дети почитали за идола бога русских, а дам, одетых в чистые платья из невиданных тканей, представляли небесными феями, спустившимися на землю по недоразумению.

Рассказывая об этом двум гвардейцам и молодому князю из Синодальной свиты обер-прокурора, настоятель неторопливо и серьёзно поглядывал на них из-под густых бровей и вёл к Мальтийском дарам с осторожностью, принюхиваясь к близнецам, явно хлебнувшим перед посещением храма духовитого чухонского зелья.

- Надолго ли к нам, князь? – спрашивал он у Константина.

- Одним днём, батюшка. Вот молодцов своих расквартируем, да обратно двинемся… Спешим случаем воспользоваться, чтобы иконе святой богоматери поклониться, - отвечал ему Двоекуров. – Где же её ещё увидишь, как не у вас? Вещь-то царская, семейная…

Настоятель согласно кивнул и пропустил князя вперёд, показав рукой на оклад у стены.

Трое братьев подошли ближе и вгляделись в лик.

 Краски хорошо сохранились. Драгоценная риза богато покрыта золотом. На золоте, охватывающем лик Божьей Матери, - несимметричная восьмиконечная вифлеемская звезда с металлическими лучами залита белой эмалью, и риза производит впечатление воинского шлема. Он украшен девятью большими рубинами, чередующимися с крупными бриллиантами, исполненными в виде невиданных цветов. На одеянии лежит по плечам двойное ожерелье из сапфиров и бриллиантов, где сапфиры - в виде крупных капель.  А на золотой раме, окружающей изображение Божией Матери, в углах расположены золотые Ангелы. Числом четыре…

Трое братьев переглянулись. Константин вздохнул без осуждения. Аскольд и Дир поцеловали образ жирными губами и перекрестились. Князь Двоекуров приложился к святыне последним.

- На молебен останетесь? – спросил протоиерей.

- Не судьба, Николай Иванович! И рады бы всем сердцем, да временем для себя не располагаем. Служба, батюшка! – первым ответил Аскольд, целуя священнику руку.
Дир повторил жест брата, промолвив вполголоса «прости меня, господи». Константин был последним.

Откланиваясь, он подсказал протоиерею:

- Завтра, двадцатого, в половине третьего дня Одигитрия замироточит. Не сказывайте никому, святой отец. И Константину Петровичу в Синоде покойнее будет, и будущей вдове-Императрице Марии Федоровне лишние хлопоты не надобны. Надеюсь, вы меня поняли?.. Собирайте реликвии в Петербург и отправляйте поутру с конвоем. И поторопитесь!

- А как же предписание? – пытался возмутиться протоиерей.

- Без всяких предписаний! Если кто поинтересуется, скажите, что сам Победоносцев повелел! – ответил жёстко Константин. – Я ему телеграфирую.

- А как же православные? Те, что на поклонение собрались?

- Делайте, батюшка, что велено! Когда у всех на глазах слёзы по иконе побегут, поздно будет! – подтвердил Дир.

- Растопчут всё… Как медведи… И на святыни не посмотрят! – развёл руками Аскольд.

- Да-да, каждому захочется к богу первому прикоснуться. Я по себе знаю, Николай Иванович, сам летал в детстве… Не теряйте времени, свяжитесь с генералом Гернетом, он быстро всё организует, - подсказал Константин уже на выходе из храма.

Оставив собор, братья двинулись к железнодорожному вокзалу. Погода в Гатчине стояла пакостная. То ли дождь, то ли какое-то жидкое крошево сыпалось с неба: будто истончившиеся от долгого ожидания слёзы по ушедшему поезду, когда и не догнать его, а следующий состав, получается,и не надобен вовсе. И слёзы льются без пользы, не ведая, что и они опоздали…

- Ну и как вам? – спрашивал, загребая коричневые лужи по дороге, беспокойный Дир. – Похожа?

- Да матушка-то наша покраше будет! - отвечал ему Аскольд, стараясь попадать след в след за братом, чтобы меньше пачкать дорогие ботфорты. - И красотою лепа, и червлена губами, и бровьми союзна!

- Цыц! Богохульники! – прервал их князь. – За полторы тысячи лет и вы бы небось в медведей перелицевались!

Он вытер платком с губ лампадное масло и бросил тряпицу на обочину.

***

После царских похорон Петербург долго не мог войти в свою набитую колею, пока не ударили морозы. В «Вифлеемке» на месте медвежатника залили каток, а самих будущих шатунов вывезли специальным поездом на зимние квартиры в Гатчину, оставив в подготовленных берлогах восемь медведиц на сносях, обещая к весне показать их публике с приплодом.

Лёжки были устроены в каждом луче звезды и затенены по стеклянному ограждению зелёным бархатом и занавешены сеткой, а каток внутри огорожен метровым фанерным барьером, представляющем из себя прямоугольник с полукруглыми углами, внутри которого были установлены друг против друга две гнутые конструкции из металла в виде арок, размерами три на четыре аршина, с накинутыми на них мешковинами.

 Катающимся на коньках предлагались на прокат гнутые клюки из дерева, которые нужно было держать за длинную часть, а короткой частью загонять по льду чёрный короткий цилиндр из каучука, «шайбу», в створ этих игрушечных конструкций, так называемых, «ворот». При этом катающиеся должны были разделиться на две команды по пять человек и попытаться за определённое Микулой время «забить» в «ворота» соперников столько «шайб», сколько успеют, конечно же сильно мешая друг другу и ведя себя на льду, как на войне.

Результатом ледяной баталии обычно были разбитые в кровь носы и выбитые зубы, но это играющих не останавливало. Кирасиры дрались за загнанные в сетку шайбы с гренадерами, казаки с гардемаринами, семёновцы с преображенцами, уланы с гусарами, первая артиллерийская бригада со второй, не считая бесчисленных юнкеров и кадетов, а также представителей пажеского корпуса. Ставки поначалу были небольшие, но с помощью Катерины Мануиловны вскоре была разработан график чемпионата, составы команд и тренеров, судейских бригад и правил игры, сулящих игрокам минимум травм, а их дамам – потраченных нервов и ассигнаций на их восстановление.

Тотализатором руководила Фотинья с причтом из местного Дома призрения душевнобольных или больницы Святого великомученика Пантелеймона, а Микула - материальной частью спортивных зрелищ: заточкой коньков, ремонтом клюшек и подбором нужного каучука для шайб и наколенников.

 Прижившиеся на территории цыгане, крымские татары и купцы из числа караимов развернули в «Вифлеемке» розничную чайную и табачную торговлю. Цимлянское лилось рекой, а бутылку «Абрау-Дюрсо» принято было разбивать о лёд победителем в конце каждого матча. Фирменные крендели в форме буквы «В» продавались на каждом углу Удельного парка для простого народа и ребятишек. Лотереи очередного розыгрыша «Медвежьей арены» шли у лоточников втридорога. У дам в моду вошли брошки с символами их любимых команд, выполненных в финифти под знамена гвардейских полков, а фабрики Фаберже на осенне-зимнее время переключились с производства пасхальных яиц на бриллиантовые запонки в виде шайб и клюшек. 

Скоро игрища стали освещаться «Петербургским листком» достаточно широко в связи со скандалами, учинёнными участием в них отпрысков Юсуповых и Шереметьевых, Васильчиковых и Голицыных, потому как бои с клюкой принимали иногда виды боёв гладиаторских, не достойных столь высоких дворянских фамилий, привыкших разбираться с честью посредством рыцарских дуэлей на шпагах или пистолетах, а не битьём друг друга палками. Но просвещённый молодой Император Николай, якобы прослышавший об этом коллективном действе от Победоносцева как об иноземном, завезённом в самодержавную Россию из парламентской Британии, связался со своим двоюродным братом, английским королём Георгом Пятым, и тот подтвердил, что лорд Фредерик Артур Стэнли, 16-й граф Дерби, бывший генерал-губернатор Канады, назначенный на этот пост королевой Викторией, их общей бабушкой, учредил год назад на подчиненной ей территории Кубок собственного имени для победителей этой игры. И осторожный самодержец отложил решение о запрещении «хоккея», как он его называл, на неопределённое время.

Столь неразумный поступок расстроил Константина Петровича Победоносцева донельзя. В спорах своих с Государем он доказывал, что русский кулачный бой на льду полезнее, честнее и проще, если уж так гвардии угодно морды друг другу бить. Что для этого незачем гонять по льду на коньках с палками, бить по резиновой болванке, что есть мочи, попадая в арку ворот, и увечить своих сотоварищей по ходу членовредительской игры. Что это не только ничему в будущем бою не научит, но и приведёт к озлобленности не на противника, а на своего же вахмистра, который по растерянности даст не тот "пас".

Император же ему резонно отвечал, что такая гимнастика для лейб-гвардейцев куда как дешевле, чем проведение учений со стрельбой и тратой дорогих снарядов.
«Одного овса для лошадей сколько экономим! А пороху! А провианта!» - говаривал царь. – «А что друг друга изувечат, так грош им цена, таким гвардейцам! Новых наберём! Вон в Гатчине целый полк шатунов спит до весны и правильно делает. Ему государственная казна дорога. Экономит. А эта золотая молодёжь пусть мордуется прилюдно, раз им больше заняться нечем. Авось на свои деньги пьёт и бьётся…»

С этими доводами обер-прокурор вынужден был соглашаться. Беречь казну первое государственное дело, сам цесаревича учил, тут уж деваться некуда. А вот насчёт шатунов не мог не сказать…

- Так если война зимой грянет, как же быть, Ваше Величество?

- Разбудим! – просто отозвался государь. – Как декабристы разбудили Герцена… Не слышали о таком? И не услышите!.. Не вы ли ему в Лондон по молодости памфлет на графа Панина отсылали?.. А?.. Молодость всегда либеральничает. А к старости консервируется…

Николай Александрович сам улыбнулся своей шутке. Но почти незаметно, в усы. И добавил серьёзно:

- Отец-то процарствовал без войны, а мне это вряд ли удастся… Навоюется ещё гвардия, успеет родину позащищать… А пока пусть в хоккей играет. Глядишь, чему-то и научится. А как научится, тут мы её в Канаду-то и пошлём с дружественным спортивным визитом. Пусть поглядят на русских медведей, оценят силу богатырскую, а там, возможно, и поостерегутся клюшками своими где ни попадя махать. Отложат делёж мира на пару лет, а мы за эти годы так в части прогресса и металлургии скакнём, что ни Европе, ни Америке мало не покажется. Так что, Константин Петрович, мирный путь по разрешению мировых конфликтов – в британском спорте! Теннис, футбол, хоккей, даже бокс – вот голуби мира. 
 
Обер-прокурор скрипнул от досады зубами и мелькнула у него крамольная мысль:

«Какие же это голуби? Это ястребы капитализма!.. Нет! Такой хоккей нам не нужен!»

***

Князь Константин тем временем был занят делами внутренними и отчасти семейными. Влюбленная богородица-Катерина преследовала на ипподроме Карла Густава Маннергейма, а после неоднократных попыток пересадить кавалергарда в свое седло изливала сыну душу о своих невыносимых страданиях, моля его как бога проявить каплю милосердия к очередной страсти матери и совершить нечто безумное, переселив её тело в тело его любовницы Бетси Шуваловой. Но Константин был непреклонен: четвёртым братом он был бы озадачен не мало. А до того ли ему сейчас?

Двоекуров завалился дома с сапогами на диван и заказал себе через Микулу свежих шанежек с топлёным маслом, обдумывая после беседы с Победоносцевым создавшееся положение.

«…К осени вернется в Петербург из Швейцарии молодой Ульянов (Ленин) и примется с Мартовым (Цедербаумом) за создание «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», золотые полуимпериалы пойдут уже за 7, 5 рублей в кредитных билетах, а Попов откроет беспроводной телеграф.

Божественный мицелий отойдёт на вторые роли, освобождая место бумаге вместо золота, передаче информации на расстояние с помощью волн, а плодовые тела грибов скоро заменят листовки и прокламации на обшарпанных заборах и стенах.
 
Бог, который везде, не может остановиться в своём перемешивании событий, происходящих на территории Империи, как не могут остановиться циклоны в земной атмосфере, сердца медведей в берлоге и течения жидких вод сверху вниз. Непостижимые божьи законы, основанные на энтропии, (исчадии хаоса в распределении сущего по вселенной), зашкаливают иногда во времени, то пробуксовывая, то вырываясь вперёд событий и дат, не оставляя после себя даже запаха, не говоря о более явных следах в пространстве: свете или звуке. Из российского сора родится поэзия Серебряного века, из евреев – революционеры и учёные, из политического противостояния – атомная бомба. И она выступит как гарант всеобщего мира.

Науку двигают войны. Люди убивают друг друга из любви к прогрессу. Смерть становится страшна, потому что ни на рай, ни на ад фантазии уже не хватает. Всё истрачено на жизнь, которая с каждым сном становится всё короче. И бессмысленней…»

Князю Константину всё чаще становилось скучно. Быть человеком оказалось не таким весёлым занятием.

Ему уже двадцать лет, а ничего ещё не совершено. Присутствие бога, который везде, не избавляет людей от суеты жизни. А суета не оставляет времени на то, чтобы эту жизнь изменить в божественном направлении. Нет желания собирать сакральные смыслы в ясную картину вселенной, понимая, что изменить ничего не успеешь, и те редкие попытки ясности, к которым прибегают Чеховы, Толстые и им под стать, падают непрожёванными кусками в человеческие рты подобно сосулькам с крыши и истаивают, не оставляя следа. Даже русского духа, который собой не пахнет. Всё уходит в землю, аки расплёсканная в суете вода. Вместе с людьми, когда-то созданными по божескому недоразумению, и в бога ушедшими. Безвестными, распавшимися опять на крошечные частицы, те, из которых, возможно, и были собраны.

Князь Константин погружался в дрёму.

В соседней комнате, за стеной, готовила шанежки и что-то напевала Фотинья, обращаясь как будто к своим покойным младенцам. Слова её песен были непереводимы на человеческие языки. А мелодия скатывалась всё более в мажорные гармонические сочетания, словно она радовалась тому, что им так и не удалось вкусить ни горечи, ни сладости зыбкого земного существования. Что её мертворождённые ангелы познали только материнское чрево, так и не став детьми с открывшимися на этот мир глазами. И это было хорошо, пела Фотинья. Мать всегда знает, чувствует, что надо ребёнку. Её детям повезло, они вовремя умерли. И она радовалась за них, как радовалась бы любая мать, что именно её детям выпало счастье, другим неведомое: переместиться из судилища жизни сразу в рай, не познав ни жизни, ни смерти…

Еще не открыв глаза, князь почувствовал аромат печёного теста с нотками картофеля и топлёного масла. В желудке явно обозначилась пустота, требующая немедленного заполнения. Жизнь в его божественном нутре показывала жирную дулю смерти и той вечности, что каждому человеку предстоит. Константин открыл глаза и поднял брови, уставившись на тарелку с шанежками, поднесённую ему к самому носу Микулой.

- А?.. Что?.. Уже готово? – спросил он с удивлением.

- Вставайте, князь! – скомандовал ему старик. – Вас ждут великие дела!