Дуинские Элегии. VIII

Всей полнотой взгляда осматривает Тварь
Открытое Пространство. Но наши глаза —
помещенные вовне ловушки,
преградившие выход в него.
О том, что снаружи, мы узнаём только
по лицу зверя; уже с малолетства
мы принуждаем ребёнка смотреть назад,
в оформленный, а не Открытый Мир,
который так глубок во взгляде зверя.
Свободные от смерти, оставляют животные гибель позади,
а впереди них — Бог. И когда зверь идёт, то идёт
в Вечность, как циркулируют фонтаны.
Ни единого дня перед нами нет
чистого простора, в котором цветок
восходит бесконечно. Всегда — ограниченный мир,
и никогда — безграничная действительность: свободная,
неназванная, естественная, как дыхание;
такая, о которой ведают, но не пытаются присвоить себе.
Как ребёнок, теряется кто-то в тишине, взволнован.
Или кто-то умирает — и вот и оно.
Ибо близкие к смерти уже не видят смерть:
они смотрят за пределы, с великим звериным взглядом.
Любящие близки к этому и удивляются,
но заслоняют друг другу обзор...
Как по ошибке видят они безграничную реальность,
но в ней уже нет никого, — и снова появляются границы.
Обращаясь к Сотворённому,
мы видим лишь отражение,
затемнённое нами. Но животное, безмолвное,
поднимает свой взгляд спокойно, сквозь нас.
Это и зовётся судьбой: быть напротив —
и ничего, кроме этого, и всегда  — быть напротив.

Если бы уверенное животное обладало
нашим сознанием, нас резко повернуло бы
в другое направление. Но его бытие для него —
бесконечно, неохватно, без взгляда
на собственное состояние, чистое, как взгляд наружу.
И где мы видим будущее, там оно видит всё —
и себя во всём — и является исцелённым навсегда.

И всё же в бдительном, тёплом животном
есть тяжесть и забота великой тоски.
Ибо оно тоже стремится к тому,
что переполняет нас — воспоминание,
как будто то, к чему стремишься,
когда-то было ближе и вернее,
а сопричастность с ним — бесконечно нежным.
Здесь всё — расстояние, а там было дыханием.
После Отчего Дома его второй дом для него —
двусмысленный и неустойчивый.
О блаженство маленького Существа,
которое навсегда останется в Материнском Лоне;
о счастье комара, который прыгает внутри него,
даже когда женится: ибо Лоно есть Всё.
И посмотри на полууверенную птицу, которая,
благодаря своему происхождению, знает о двух мирах:
душой — умершего, которого принял простор —
она, должно быть, этруска, но снаружи —
покоящийся саркофаг. И как удивляется Существо,
которое призвано летать, но происходит из Утробы.
Будто испугано само собой, оно всё же взмывает в воздух,
как трещина, пробегающая по чашке. Так след летучей мыши
проламывает фарфор вечера.

И мы: зрители, всегда, повсюду,
обращены ко всему этому и никогда — наружу!
Это переполняет нас. Мы упорядочиваем. Оно исчезает.
Мы упорядочиваем вновь — и исчезаем сами.

Кто развернул нас так, что что бы мы ни делали,
мы в позе того, кто уходит? Как будто человек
стоит на самом высоком холме, с которого перед ним
вновь предстаёт долина, — и он останавливается,
задерживается — и вновь оборачивается?
Так и живём мы, постоянно уходя.

Р. М. Рильке, "Дуинские элегии", элегия восьмая.