Благородное сердце

Солнце Самурской долины щедро заливало светом просторный двор
самого богатого человека в ауле — Абдулы. В тени фруктового
сада на мягком топчане нежился его единственный сын Султан.
Его жизнь была соткана из шелка беззаботности. Утро начиналось
не с работы, а с ароматного чая и сладостей; день тянулся
медленно, за беседами или игрой на чунгуре; вечер приносил
прохладу и рассказы сказителей. Ни голод, ни холод, ни тяжкий
труд его не касались. Богатство отца казалось несокрушимой
крепостью, а мир за её стенами — лишь декорацией для его
благополучия.               
Однажды, когда султан дремал под шелест чинары, до него донёсся
шум у ворот. Слуга с кем-то препирался. Султан лениво поднялся
и подошёл. У ворот, опираясь на посох, стоял человек.
Одежда его была в пыли и заплатах, лицо осунулось, в глазах
горела не просьба, а глубокая, животная тоска.
Султан присмотрелся.               
— Бакир? — удивился он. — Это ты? Что случилось?
Ты же был крепким хозяйственником!
Бакир из соседнего аула опустил взгляд. Голос его, когда он
заговорил, был сухим и прерывистым, как треск ломающейся ветки.               
— Беда, Султан… Беда невиданная. Ливень… не ливень, а потоп с
гор обрушился на нас. За одну ночь. Все… все смыло. Поля, сады…
амбары затопило, зерно сгнило. Ни колоска, ни яблока… — Он махнул
рукой в сторону своего аула, скрытого за холмами. — Дети плачут
от голода. Старики… старики тихо угасают. Мы выкопали последние
коренья… Я ходил к родне за три перевала, но там не лучше.
Вернулся с пустыми руками… Осталось только просить… или…               
Султан смотрел на знакомого, когда-то сильного мужчину,
превратившегося в тень. Слова Бакира обрушились на его
безмятежный мир, как тот самый ливень. Он увидел голод.
Увидел не абстрактную беду где-то далеко, а в глазах человека,
который когда-то смеялся с ним за одним столом. В груди что-то
сжалось, стало холодно и тяжело. Не раздумывая, Султан
развернулся и прошел в прохладные, богато украшенные комнаты
отцовского дома. Абдулла сидел на низком диване и пересчитывал
шелковые мешочки с монетами. В воздухе витал запах дорогих
благовоний.               
— Ада (отец), — начал Султан, и голос его звучал непривычно
твёрдо. — Ты слышал о беде в ауле за холмом? У них всё смыло
ливнем. Люди… люди умирают от голода. К нам пришёл Бакир… он
едва держится на ногах.               
Абдулла не поднимал глаз от монет. Его брови сдвинулись.               
 — Слышал. Горькая участь. Аллах посылает испытания каждому
по силам.               
 — Но мы можем помочь, ада! — В голосе Султана зазвучала страсть.
 — У нас полные амбары! Пшеница, масло... Нам хватит на годы!
Мы можем поделиться, спасти их! Целый аул!
 Абдулла наконец посмотрел на сына. Взгляд его был спокоен,
как гладь глубокого озера, но холоден.
— Зачем тебе это, Султан? — ровно спросил он. — Они нам никто.
Не родня, не друзья, которым мы должны. Их аул — это другой мир.
Наше богатство — плод наших рук и милости Аллаха к нам.
Разве станешь ты черпать воду из своего колодца, чтобы напоить
чужое высохшее поле? Оно тебе ничего не даст взамен.
Пусть сами ищут выход. Сила — в умении сохранить своё.               
Слова отца, такие логичные и привычные, вдруг показались
Султану ядовитыми.
Он увидел перед собой не мудрого отца, а человека, запертого
в золотой клетке своего достатка. Внутри него поднялось что-то
горячее, незнакомое.      
 — Сохранить? — переспросил Султан, и голос его дрогнул.
— Сохранить зерно, пока дети рядом грызут траву?
Сохранить сытость, зная, что старики засыпают навсегда с
пустым желудком? Ада, если я не помогу им… если я пройду
мимо этой беды, спрятавшись за нашими стенами и амбарами… —
он сделал паузу, сглотнув комок в горле, — …то кем я тогда
буду? Смогу ли я после этого называть себя человеком?
Смогу ли я смотреть на себя в зеркало? Разве богатство — это
груды зерна и мешки с тряпьём, пока вокруг умирают люди?
Чего оно тогда стоит?
Чего тогда стою я? Пустоты! Горькой, позорной пустоты!
В комнате повисла густая и тяжёлая тишина. Звуки аула снаружи
казались далёким эхом. Абдулла смотрел на сына.
Он видел не избалованного юношу, а мужчину, в глазах которого
горел огонь неведомой отцу правды.
Этот огонь растопил лёд привычных расчётов. Впервые Абдулла
увидел не абстрактных «чужих», а реальных людей, страдающих
у его порога. И увидел своего сына — не наследника имущества,
а наследника чести.
Абдулла медленно, словно нехотя, отложил мешочки с монетами.
Его грудь сотряс глубокий вздох.
— Ты... — начал он, и голос его звучал тише обычного, — ты
говоришь о вещах, которые... ценнее меры зерна. — Он поднялся.
 — Пусть так. Распоряжайся. Делай, что считаешь нужным.
Ведь всё это для тебя. Но если для тебя честь дороже богатства,
то так тому и быть, открой амбар. Пусть наша арба везёт пшеницу
в тот аул. На следующий день арба, нагруженная мешками с
золотистой пшеницей и кувшинами с маслом, отправилась по дороге
в соседний аул. Султан ехал впереди.
Он не испытывал легкомысленной радости, но на душе у него было
тепло и спокойно, как после тяжёлой, но нужной работы. Он видел,
как сначала настороженные, а потом всё более просветлённые лица
встречали его. Он слышал сдавленные рыдания женщин и тихое
бормотание стариков, благодаривших его. Он увидел, как дрогнули
впалые щёки Бакира и по ним скатились грязные капли слёз — первых
слёз не отчаяния, а надежды.
Мораль:               
Истинное богатство измеряется не количеством зерна в амбарах,
а широтой души и способностью чувствовать чужую боль как свою.
Безразличие к страданиям ближнего превращает любое богатство
в тюрьму для души.
Помощь в беде — это не просто долг, это пшеница, посеянная на
поле собственной человечности, из которой вырастает подлинное
достоинство и мир в сердце. Иногда самый важный урок доброты
преподаёт не мудрец, а пробудившееся сердце, осмеливающееся
услышать тихий стон чужой беды.