Беневша - 7

7 глава

Мурад несся по тропе, как затравленный зверек, спотыкаясь о камни.
Корни хватались за его ноги, будто пытаясь удержать. Тропа, вчера
еще знакомая под защитой материнской руки, теперь зияла пропастью
по краю. Где-то там, за этим слепым поворотом, он надеялся
настигнуть ее – мать, ускользающую с чужим мужчиной. Опасность
тропы, прежде сглаженная ее присутствием, теперь обнажилась во
всей своей остроте: каждый камешек под ногой грозил обвалом,
ветер свистел в ущельях ледяным предупреждением. Но в ярости и
боли он был глух к этим голосам, его гнала лишь одна мысль.
 Чем дальше уносили его ноги, чем безлюднее становились скалы,
тем сильнее в его израненное сердце вползал холодный червь
сомнения. Вот то место. Здесь, на этом клочке вытоптанной земли
под нависающей скалой, чужак ударил его – удар, от которого до
сих пор горела щека и звенело в ушах.
 «Назад!» - бросил тот, и они умчались прочь, топот копыт быстро
растворился в горном эхэ, оставив после себя лишь пыль и ледяное
одиночество.
 Оставшись один посреди безмолвных каменных исполинов, Мурад вдруг
осознал весь ужас своего положения. Горы, вчера еще просто большие,
превратились в бездушных стражей, враждебных и непостижимо огромных.
Куда идти? Паника, густая и липкая, как смола обволокла его.
Рыдания вырвались прерывистыми всхлипами.
Вчера, от дикого страха перед незримыми хищниками ночи он шмыгнул в
колючие объятия кустов, как маленький зверек в нору. Там, истощенный
слезами и ужасом, он и провалился в беспамятство сна.
 Теперь же, придя в себя окончательно, холодная ясность обрушилась
на него всей тяжестью скалы. Вчера случилось непоправимое.
Самое страшное, что может сломать хрупкий мир ребенка – убийство
любви, доверия, самого понятия «мама». Мать – предательница.
Мать – убийца его мира.
 Теперь страх был уже иным – не острым уколом, а всепроникающим
холодом, сковавшим кости. Онемевшее тело дрожало мелкой дрожью,
как осиновый лист на ветру. Куда идти? «Мама!» - это слово умерло
навсегда, превратившись в горький пепел на языке. Для него, такого
маленького, мамы больше не существовало. И тогда из его горла,
с надрывом, рвущим ткани, вырвалась вопль, от которого перехватило
дыхание:
 - Ба-а-а-бушка-а-а-а!!!
Крик, обжигающий губы, полный такого отчаяния, что, казалось, сами
скалы содрогнулись. И эхо – странное, могучее, пронзительное –
подхватило это священное имя там, где эха отроду не бывало.
 Такое ощущение, будто горы хотели донести эхо до матери, чтобы она
знала, что она умерла, как мать, как человек и как женщина.
Что ее появление на свет было ошибкой. Что она уже никому не нужна.
 «Ба-а-бушка-а-а…» - катилось по ущельям, множилось, отражалось от
каменных стен, как будто древние горы, тронутые детским горем, сами
помогали ему кричать. Это было единственное, самое святое слово на
свете - «Бабушка». И тут же, той же первозданной силой, горы отозвались
на его собственное имя:
 «Му-у-р-а-а-ад!..» - будто ставили печать на его детской судьбе.
 -«Мурад!» - кричала бабушка, забыв про возраст и боль, спеша навстречу
невидимому зову, надрываясь от страха за кровиночку.
 Голос. Сперва далекий, как шепот ветра, становился ближе, яснее.
И, вот, на тропе, среди серых камней они увидели друг друга – маленькая,
дрожащая фигурка и согбенная, запыхавшаяся старушка. Они бросились
навстречу и сжались в объятиях – два островка тепла посреди холодного
каменного моря. Бабушка рыдала, слезы текли по ее морщинам, как ручьи
по высохшей земле. Мурад же, странно взрослый в своем горе, гладил ее
по спине, шепча что-то успокаивающее.
 Но его неестественное спокойствие, его глаза, слишком взрослые и
глубокие, всколыхнули в бабушке новый, леденящий страх: «Неужели… с ума
сошел мой внучок?»
 Отдохнув некоторое время в тишине кустов, их дыхание наконец выровнялось,
а сердца перестали колотиться, как перепуганные птицы в клетке.
Они успокоились, но в тишине звенело что-то тяжелое, гнетущее.
Решили идти назад. Мурад внешне казался спокойным, почти отрешенным,
будто на нем не было ни пыли с дороги, ни следов пережитого кошмара.
Но внутри все сжималось в тугой, болезненный комок. Он шел, глядя себе
под ноги, стараясь не думать, не вспоминать… но воспоминания накатывали
волнами, соленые и жгучие, как слезы.