Соловей-Мышелов

В лето от Рождества Христова 1187 княжич Всеволод Святославич бежал от отцовского двора. Не от гнева бежал, не от меча — от скуки бежал, от золочёных теремов и льстивых бояр, день и ночь шептавших в уши князю-отцу о выгодных браках да о торговых путях.
Коня продал в Ургенче за бесценок какому-то хивинскому купцу. Дальше шёл пешком, с одной лишь сумой за плечами да коротким мечом на поясе. К востоку от Каспия, где реки текут меж песков и оазисов, нашёл он леса — диковинные, не похожие на дубравы родной земли. Тугаи называли их местные. Деревья там росли будто в лихорадке: стволы кривые, ветви сплетаются в живой шатёр, а под ногами — не земля, а губчатый ковёр из прелых листьев и тростника.
Три дня Всеволод блуждал по этим лесам. Воду пил из мутных протоков, питался кореньями, которые находил. И вот на исходе третьего дня, когда солнце уже клонилось к закату и тени легли косо меж стволов, услышал он пение.
Такого пения не слыхал княжич отроду.
Оно било по ушам серебряными струнами, скользило в грудь и замирало там, отзываясь в каждой жилке. Не соловей это пел, не малиновка — слишком густо, слишком сладко. Будто мёд лился в уши, тягучий и дурманный. Всеволод остановился. Хотел сделать шаг — не смог. Ноги налились свинцом. Руки опустились сами собой. Меч выпал из пальцев и глухо стукнулся в мох.
Он стоял, как вкопанный, и только глаза его двигались — медленно, с усилием. Видел: меж ветвей что-то шевелится. Размером со среднего ястреба, но не птица. Пух мягкий, серебристый, переливается в сумеречном свете. А из-под пуха — лапки. Много лапок. Восемь? Или больше? Княжич пытался сосчитать, но мысли развеивались, как дым.
Существо спустилось ниже. Пело не переставая. Из брюшка его тянулась нить — тонкая, клейкая, мерцающая в полутьме. Нить обвилась вокруг ствола, потом другого. Приближалась.
Всеволод хотел закричать. Губы не слушались.
— Х;й! Х;й-х;й-х;й!
Резкий крик разорвал чары. Пение оборвалось. Существо дёрнулось, зашипело — гадкий, скребущий звук, совсем не похожий на прежнюю красоту. Из чащи выскочила девушка. Молодая, лет шестнадцати, в широких штанах и короткой рубахе, волосы стянуты в тугую косу. В руке — связка каких-то трав, дымящихся ядовито.
Она швырнула травы прямо под ноги твари.
Дым взметнулся едким облаком. Соловей-Мышелов — ибо как ещё назвать эту мерзость? — взвился в воздух, захлопал крыльями и метнулся прочь, в глубину леса. Нить, которую он за собой тянул, лопнула и осела на землю липкими клочьями.
Всеволод рухнул на колени. Дышал тяжело, будто пробежал три версты без остановки.
— Что... что это было?
Девушка присела рядом, разглядывала его с любопытством.
— Ты не отсюда, — сказала она по-русски, но с сильным акцентом. — Далеко пришёл?
— Из... из Новгорода-Северского, — выдохнул Всеволод. — Меня зовут...
— Не важно, как зовут, — перебила она. — Важно, что живой остался. Я — Ясмина. Из племени огузов, кочующего меж Аму-Дарьёй и здешними лесами. Знаю травы. Знаю тварей. Ту тварь зовут Мышелов. Он поёт — ты замираешь. Потом он тебя обматывает. К утру от тебя останется свёрток из одежды да косточки.
Всеволод похолодел.
— Почему он на меня напал?
Ясмина пожала плечами.
— Ты для него — добыча. Он не разбирает: человек, заяц или птица. Главное — чтобы замер.
Она поднялась, протянула ему руку. Всеволод принял помощь.
— Пойдём отсюда, — велела Ясмина. — Быстро. Он вернётся. Ты его потревожил, а теперь я его прогнала. Он будет охотиться. Такие твари злопамятны.
Они шли молча. Лес темнел с каждой минутой. Ветви смыкались над головой, превращая тропу в туннель. Всеволод несколько раз оглядывался — казалось, что-то движется в тенях. Что-то следит.
— Куда мы идём? — спросил он наконец.
— К Старику, — коротко ответила Ясмина. — Он живёт в пещере, неподалёку. Знает всё об этих лесах. Если кто и подскажет, как от Мышелова избавиться, так это он.
Пещера оказалась совсем близко — за поворотом тропы, в склоне небольшого холма. Вход узкий, едва видимый в сумерках. Ясмина присвистнула — три коротких, один длинный. Из темноты донёсся скрипучий голос:
— Входите, коли не боитесь.
Внутри горел костёр. Дым уходил в расщелину над головой. У огня сидел старик — худой, согбенный, с бородой до пояса. Глаза его были светлые, почти белые, но взгляд острый, пронзительный.
— Ясмина-джан, — произнёс он, улыбаясь беззубым ртом. — Опять притащила чужака? Последний, помнится, месяц у меня просидел, пока лихорадка не отпустила.
— Этот здоров, Старик, — Ясмина кивнула на Всеволода. — Но Мышелов на него охоту открыл. Нужна твоя мудрость.
Старик всмотрелся в княжича, прищурился.
— Русич? Далёкий путь проделал. — Он поднялся, подошёл ближе. — Мышелов, говоришь? Давно его не видел. Думал, совсем извелись эти твари. Но они живучие. Очень живучие.
Он повернулся к стене пещеры. Всеволод ахнул: стена была сплошь испещрена рисунками. Не христианские, не языческие — древние, как сам мир. Фигурки людей, животных, странных существ. И среди них — птица-паук. Восемь лап, крылья, тело, покрытое пухом.
— Вот, — старик ткнул пальцем в изображение. — Видишь? Люди знали его ещё до того, как пророки пришли в эти земли. И знали, как от него спастись.
Рядом с тварью была нарисована фигурка человека, держащего над головой нечто дымящееся.
— Дым? — переспросил Всеволод.
— Дым, — подтвердил Старик. — Белена горящая. Дым её слепит Мышелова, жжёт ему глаза и нутро. Он бежит, как ужаленный. Но...
— Но белена слепит и людей, — закончила за него Ясмина. — Видела, как однажды целое стойбище ослепло, когда белену жгли неосторожно.
Старик кивнул.
— Так и есть. Белена — оружие отчаяния. Если выбор между смертью и слепотой — жги белену. Но есть ли другой путь?
Ясмина задумалась. Глаза её заблестели.
— Полынь, — прошептала она. — Горькая полынь. Дым её тоже едкий, но не убивает. Мышелов ненавидит горечь — я видела, как он шарахается от зарослей полыни.
Старик медленно улыбнулся.
— Умница. Полынь не спасёт навсегда, но даст возможность. Окурите себя дымом полыни — тварь не подойдёт. Главное — не переставать жечь её, пока не выйдете из леса.
Всеволод выдохнул.
— Где взять полыни?
— Я знаю место, — Ясмина уже поднималась. — Недалеко, у старого русла. Пойдём, пока ночь не настала. Мышелов ночью активнее.
Они вышли из пещеры. Старик проводил их молчаливым взглядом. И сказал им вслед:
— Берегитесь. Он умён. Умнее, чем кажется.

Полынь росла густо — серебристые кусты по пояс, пахнущие горько и пряно. Ясмина быстро нарвала целую охапку, связала стебли в пучок. Всеволод помогал молча. Прислушиваясь к каждому шороху.
И вот — донеслось. Далёкое, едва слышное.
Пение.
— Он идёт, — Ясмина побледнела. — Быстро. Жги!
Она высекла огонь кресалом, поднесла полынь. Дым взметнулся густой, белый, едкий. Всеволод закашлялся. Держал пучок над головой, как факел.
Пение приблизилось. Теперь оно звучало иначе — настойчивей, злее. В нём была не красота, а неутолимая жажда крови.
Из чащи выскользнула тень. Мышелов парил меж деревьев, мягко шуршали его крылья. Лапки цеплялись за ветви, нити тянулись за ним — почти незримые путы.
Он кружил. Приближался. Но не решался напасть.
— Иди! — крикнула Ясмина. — Иди к выходу, не останавливайся!
Они бежали, держа перед собой дымящиеся пучки. Мышелов следовал за ними, но на расстоянии. Пел, пел без остановки. Звук его песни скрёб по нервам, ослаблял волю, пытался снова сковать ноги.
Но дым полыни защищал, отгоняя чары.
Лес редел. Показались просветы — поле за деревьями, звёзды в небе.
Мышелов взвился выше, последний раз закричал — уже не пел, а кричал, визгливо и яростно. Потом метнулся назад, в темноту.
Они выскочили на поляну и рухнули на траву, задыхаясь. Полынь всё ещё дымилась в руках Всеволода.
— Живы, — прохрипела Ясмина.
Всеволод нервно засмеялся.
— Ты спасла мне жизнь дважды.
— Просто так, — она повернулась к нему, улыбнулась. — Но теперь ты должен. По нашим обычаям, спасённый становится братом. Понял?
Он кивнул.
— Понял... сестра.
Они ещё долго лежали под звёздами, вдыхая ночной воздух и слушая тишину. Тугайные леса остались позади. А с ними — и тварь, поющая смертоносные песни.
Всеволод всю свою жизнь помнил девушку из племени огузов.
Он усвоил урок:
Даже самая прекрасная песня может быть ловушкой.