Свой или чужой?

Лены больше нет. Эти слова звенели в тишине, бессмысленные и чудовищные. Они не несли в себе смысла, только свинцовую тяжесть где-то под сердцем. Я смотрела в окно на серое небо и не видела его. Я видела ее улыбку. Видела её детей.

Два дня. Всего два дня назад их мир был целым. Пусть с трещинами, пусть со сложностями, но целым. А потом звонок. Срывающийся голос. И всё. Контур Лены, жены, матери, подруги, расплылся и исчез, залитый алой краской одного слова — «застрелил».

Муж. Свой. Тот, с кем прожили двадцать девять лет. Рожали детей, строили дом, встречали рассветы. Тот, кто должен был защищать. Он стал тем, от кого нужно защищаться. И не успели.

Я машинально листала ленту новостей. Мои глаза скользили по заголовкам, и каждый был как удар хлыстом.
«Свошник убил жену и семилетнюю дочь...»
«Свошник зарезал свою девушку на глазах у соседей...»
Не "военный", не "ветеран". " Свошник". Какое ёмкое, какое страшное слово. Оно ставило клеймо. Оно описывало не просто профессию, а нечто иное. Чуму. Эпидемию, которая пришла не с поля боя, а изнутри, из самых укромных уголков души.

Я представила детей. Старшие сыновья. Один мчался из-за границы, другой — из другого города. Они летели в ад, который когда-то назывался их домом. Каково это — получить такой звонок? Рухнет ли их мир в одну секунду? Или он будет рушиться медленно, год за годом, под грузом вопроса "где же я был?".

А младшие... Настя. Тринадцать лет. Возраст, когда весь мир — это большая рана, а собственные чувства кажутся вселенским масштабом. А тут — вселенская боль по-настоящему. Выстрел. Кровь. Крик, застрявший в горле. И отец, которого ты, наверное, вчера еще любил, превращается в монстра. Ее фундамент не просто дал трещину. Он взорвался, и осколки впились в душу.

"Как ей не сломаться?" — единственная связная мысль в этом хаосе. Психолог? Да, обязательно. Но я понимаю, что одного кабинета раз в неделю - мало. Чтобы вытащить человека из пропасти, нужны руки. Много рук. Нужно молча сидеть рядом, когда она будет плакать или кричать. Нужно водить ее в школу, даже если она не говорит ни слова. Нужно покупать ей краски и не удивляться, если первые месяцы она будет рисовать только черные и красные пятна. Нужно стать для нее "контейнером", который сможет вместить в себя весь ее ужас, всю ее ярость, и не развалиться на части. Нужно напоминать ей, что кроме этой боли, в мире есть запах свежего хлеба, есть смешные тиктоки и теплая кошачья шерсть. Маленькие, глупые, но живые кусочки жизни.

Я представила себе мать того человека. Ее сын. Мальчик, которого она пеленала, учила ходить, провожала в школу. Он был ее плотью, ее кровью. А теперь он — убийца. Что сильнее — материнская любовь или человеческое отвращение? Ее сердце стало полем битвы, где нет и не будет победителя. Только пепел.

А что он чувствует сам, за решеткой? Шок? Раскаяние? Или его мозг, перемолотый войной, уже не может отличить дом от передовой, а жену от цели? Может, он тоже жертва? Жертва машины, которая сначала сделала из него солдата, а потом бросила, не рассказав, как снова стать человеком.

Я сжала кулаки. Это не единичный случай. Это система. Это война, которая не кончается на линии фронта. Она ползет по тылам, отравляя души. Она стирает границу между своим и чужим, и в итоге свои начинают убивать своих. Не из злобы. Из сломанной, искалеченной, не нашедшей выхода боли.

Вытираю ладонью слезы. Бесполезно — новые застилают взгляд. Лены не вернуть. Но дети остались. Настя осталась... И три брата...

Мой тихий, отчаянный вопрос "почему?",  моя попытка понять,  готовность каждого быть одним из тех "контейнеров"  для чужой боли — это и есть наш фронт. Сопротивление чуме. Единственный способ не дать ей уничтожить еще кого-то.

Пока кто-то плачет и спрашивает "почему?"— война не выиграла до конца.

Царствие Небесное тебе, Лена... Помню, люблю, скорблю со всеми нашими друзьями, со своими детьми... Страшная трагедия пришла в твой дом... И ничего уже не исправить. Но я знаю, что ты даже Оттуда будешь наблюдать за своими детьми и защищать каждого из четверых детей своей материнской любовью.