Дым из гончарни

 Вопрос о вере в мистику — занятие праздное. Она есть.
Живёт своей жизнью, как подземный ключ, не спрашивая нашего
разрешения. Умный человек не станет бороться с ней в лоб.
Он либо подружится с её течениями, либо, на худой конец,
научится обходить их стороной, уважительно храня молчание.
Она не подчиняется ничьей воле, особенно воле тех, кто пытается
тупо доказать лишь то, что им выгодно, успокаивая совесть или
оправдывая подлость. Мистика просто есть. Как в той истории,
которая произошла с кузнецом Салманом.
 Салман был твёрд, как наковальня, и спокоен, как остывающий металл.
Он жил в своём селе, его кузница исправно дымила, а в душе царил
порядок. Никаких сожалений, никаких жалоб. Пока однажды по пути в
дальнее село по делам его арба не наткнулась на плачущего у обочины
человека. Парень с перепачканным грязью лицом рыдал.
Салман остановил коней.
 - Чего ревёшь, парень? Мужик должен глотать слезы, а не лить их
на дорогу, — хмуро спросил кузнец.
 История вырвалась наружу, прерываемая всхлипами. Драка. Неудачный удар.
Парень по имени Бахур ранил соперника. Случайно или намеренно — кто знает?
Важно было другое: раненый был из богатой и влиятельной семьи.
Месть была скорой и беспощадной. Бахура с женой и малолетним сыном изгнали
из села. Идти было некуда. Вокруг — враждебная пустошь.               
Сердце Салмана, обычно крепкое и непроницаемое, дрогнуло. В этом изгое
он увидел отражение собственной возможной судьбы, словно заглянул в
кривое зеркало.
 - Собирай пожитки, — буркнул он. — На обратном пути заберу.               
 Так он и сделал. На обратном пути он подобрал несчастное семейство.
В кузнице он устроил Бахура подмастерьем, а в своей избе, в боковой горнице,
предоставил им кров.
 Первое время царили тишь да благодать. Бахур работал споро, в его глазах
светилась благодарность. Салман чувствовал себя праведником, спасителем.
Но ржавчина подлости разъедает изнутри. Прошло время. Бахур начал расправлять
крылья. Сначала — невинные пререкания. Потом — откровенное безделье.
Потом — наглое враньё о невыполненной работе. А там и вовсе — начал огрызаться,
вставлять палки в колёса. Салман терпел. Уговаривал. Напоминал, где его
подобрали. Но чем больше кузнец гнул спину в попытках сохранить мир, тем
наглее становился Бахур. Доброту он принимал за слабость. Благородство —
за глупость. Однажды, когда Бахур намеренно испортил важный заказ,
сославшись на «неисправный инструмент», чаша терпения Салмана переполнилась.
Гнев его был тихим, но страшным. Он встал во весь свой богатырский рост
перед жалким подручным, и тень от него накрыла Бахура, как саван.               
 - Собирай своё барахло, — голос Салмана зазвенел, как холодная сталь.
 — И убирайся. Сейчас же. Пока я не перековал тебя на гвозди.               
 Бахур попытался возмутиться, но в глазах кузнеца увидел что-то неумолимое.
Схватив жену и ребёнка, он выскочил вон, осыпая всё вокруг проклятиями.
Он нашёл пристанище на краю села, в покосившейся хижине древней старухи Фаизы,
которая брала плату сплетнями и разными услугами по хозяйству.               
Салман вздохнул глубоко, как никогда. Воздух в избе стал чище.
Исчез тот тягостный дух неблагодарности, который витал в ней тяжёлым запахом.
Работа пошла легче. Дышать стало свободнее. И лишь изредка, засыпая, он думал:
«Зачем? Зачем я впустил в дом этого змеёныша?»               
 Наступила зима. Суровая, с колючим ветром и снегом по колено. Однажды утром
Салман, как обычно, отправился в кузницу. Мороз щипал его за щёки. Он растопил
печь, привычным движением взял тяжёлый молот… и вдруг ноги его подкосились.
Словно из них вытянули все жилы. На него навалилась страшная усталость, как будто
он неделю без сна и отдыха ковал плуги. В глазах потемнело, в ушах зазвенело.
«Простудился», — мелькнуло в голове. Еле добрёл до дома, рухнул на кровать.
К вечеру слабость немного отступила.               
 На следующий день он, полный надежд, снова пошёл к горну. Растопил печь,
разогрел металл… И снова — та же слабость. Ноги — ватные, тело — свинцовое.
Внутри клокотала злость на себя, на свою слабость, но сил сопротивляться не было.
Снова — кровать, озноб, беспомощность.               
 Так прошла неделя. Невидимая болезнь приходила с рассветом, как проклятие,
и отступала с наступлением сумерек. Салман, человек дела, метался в бессилии.
Пробовал работать через силу — падал. Пил травы — не помогало.               
А потом вдруг наступила странная передышка. Целую неделю он ковал, как раньше.
Сила вернулась. «Прошла!» — ликовал он. Но радость была преждевременной.
На следующее морозное утро, едва в горне разгорелось пламя, жуткая слабость
снова подкосила его. Болезнь вернулась, теперь точно зная свою жертву.
И стала приходить каждый раз, когда Салман разжигал огонь в кузнице.
Будто сам дым, поднимающийся из трубы, был для него ядовит.               
 Отчаяние начало подтачивать Салмана хуже всякой болезни. Он чахнул на глазах.
Пока однажды в кузницу не зашла сама старуха Фаиза. Она пришла за подковой
для своего старого петуха ("лису отпугивать" - по ее словам).
Увидев Салмана — бледного, с трясущимися руками, прислонившегося к наковальне,
чтобы не упасть, — она прищурила свои хитрые, всевидящие глазки.                - Что, кузнец, приболел? — спросила она, не глядя на него, а словно принюхиваясь
к воздуху.               
 Салман, которому уже было не до приличий, выложил все как есть. Старуха
слушала молча, кивая своим седым черепом. Потом подошла ближе и посмотрела ему
в глаза — глубоко, словно в колодец заглядывала.               
- Добрый ты, Салман, — проскрипела она. — Добрый до глупости. Злобы в тебе — нет.
Зависти — нет. Значит, дело не в тебе. Дело вовне. Кто-то навёл порчу. Да такую,
что питается твоим дымом.               
 Салман удивлённо хмыкнул:               
 - Порча? Да кто же меня…
 - А Бахур кто? — резко перебила старуха. - Он! — имя прозвучало как плевок. -
Он, гадюка подколодная. Знаю я его. Сидит в моей избушке, как паук, и тлеет от
злобы на тебя.
 - Но как?.. — начал Салман.               
 - А печку ты топил в те дни, когда на тебя накатывала слабость? — перебила его Фаиза.
 - Топил! Как же иначе работать? — удивился Салман.               
 - Вот и ключ! — торжествующе хлопнула себя по коленке старуха. — Твоя болезнь —
не в тебе. Она — в его глазах, которые впиваются в дым из твоей трубы! Видит он,
что ты стоишь за горном, работаешь, живёшь! А он — выброшенный сор, без дела,
без надёжного куска хлеба. И яд его злобы, зависти, чёрной неблагодарности — он по
этому дыму и течёт! Прямо в тебя, как стрела!               
 Салман почувствовал, как по спине пробежал холодок — не от болезни, а от
жуткого осознания.
 - Ничего, — заверила Фаиза, и в её глазах вспыхнул азарт знахарки. — Выгоним гадину
из норы её же ядом. Пойдём!
 Салман, чувствуя прилив странной надежды, еле волоча ноги, пошёл за старухой.
Она велела разжечь печь посильнее. Когда пламя загудело, облизывая дрова, старуха
достала из-за пазухи горсть крупной соли. Не простой — старой, зачерствевшей,
пропитанной, казалось, самой сутью земли и слезами.   
 - Садись! Не шевелись! — скомандовала она Салману.
 Она начала кружить вокруг его головы, тихо бормоча слова молитвы, которые звучали
как шелест сухих листьев. Соль в её руке описывала круги над его головой, плечами,
спиной. Бормотание усиливалось. Салману казалось, что воздух вокруг сгущается,
становится вязким, пахнет грозой и полынью.
 И вдруг старуха резким движением швырнула всю горсть соли прямо в жерло печи!
«Пш-ш-шшах!»               
 Соль не просто растворилась. Она «взорвалась» ослепительно-белым, режущим глаза
пламенем! Мириады искр, словно бешеные светлячки, вырвались из горна, наполнив
кузницу треском и яростным шипением. Воздух задрожал. На мгновение Салману показалось,
что в этом белом пламени он увидел искажённое яростью лицо Бахура, которое с криком
рассыпалось в пепел. Старуха Фаизаа стояла, не мигая глядя на угасающий белый пожар.
Её лицо было каменным.
 - Вот он, твой сглаз, — прошипела она, указывая на тлеющие угли. — Сожжён.
Возвращён отправителю. С тройной силой. Теперь его яд разъедает не тебя, а его самого.
Пока не сожрёт совсем.
 Три дня подряд старуха приходила на рассвете. Три дня повторялся ритуал:
огонь, бормотание, соль, вспышка белого пламени и шипение, будто в печи сгорала не соль,
а живая злоба. После третьего раза слабость навсегда отступила от Салмана,
как отсечённая ножом. К мышцам вернулась сила, а в голову — ясность.         
 Слух о чудесном исцелении кузнеца разнёсся по всему селу. Говорили и о Бахуре.
Будто стал он ещё злее, ещё мрачнее. Целыми днями сидит у окошка своей конуры у Фаизы,
уставившись в сторону кузницы Салмана. И как только завидит дымок из трубы, начинает
биться в истерике, скрежетать зубами, сыпать проклятиями. Говорят, глаза у него стали
жёлтыми, как у больного волка, а на лице проступили тёмные пятна — словно внутренняя
гниль пробралась наружу. Его яд, пущенный по ветру, нашёл обратный путь.
И теперь день за днём пожирал его изнутри, превращая в тень собственной злобы.
Салман же работал. Его молот звенел громче прежнего. Но что-то в нём изменилось.
Доброта осталась, но она больше не была слепой. Теперь он видел не только беду,
но и того, кто в беде. Видел глаза. Умение отличать истинную нужду от паразитической
лени стало его новой наковальней. Мистика? Она есть. Она — в дыме, который может стать
проводником яда. В соли, которая способна сжечь проклятие. В законе, который древнее
всех сел и кузниц: зло, выпущенное в мир, всегда возвращается к тому, кто его породил.
С утроенной силой. А доброту нужно ограждать мудростью. Ибо, помогая тому,
кого сама жизнь отвергает за порочность, ты не просто взваливаешь на себя чужой
груз, ты рискуешь впустить в свой дом яд, который прольётся с первым же дымом из
твоего очага. Думай, кому ты помогаешь. Не всем страждущим помощь идёт во благо.
Иногда лучшее благо — не мешать свершению Закона.