Северная Литургия Памяти воинов Заполярья

…И было три зимы. И три зимы
из свинца, из рева, из огня.
Небо, прошитое иглой шрапнели,
искалечено. И в ранах — дня
оголённый нерв. И нету цели,
кроме той — вот здесь, в промёрзшей щели,
просто быть. Противустать. Дышать.
И сквозь шквал, что землю в клочья рвёт,
тишину звенящую слышать —
ту, что между залпами живёт,
словно вздох, что смерть сама застыла.
И в глазах — ни кротости, ни страха,
лишь упрямый холод синевы,
что впитала вспышки от разрыва
и бездонность полярной молвы.

На хребте, где Муста-Тунтури
в небо чёрным зубом врос,
каждый камень — это утроба,
родившая боль и вопрос.
И солдат, припавший к валуну,
не молится — он вопрошает беззвучно:
зачем эта ярость? кому? и войну
кто-нибудь, когда-нибудь, выучит?
Но ответ — лишь в свисте, что режет твердь,
и в приказе: «Держаться. Не сдать.»
И его держали. Чтоб твоя смерть
стала чьей-то возможностью стать.

А внизу — Мурманск. Город-феникс
в саване дымящихся руин.
Он горел. Но в пламени не сгинул,
а, как факел, в стуже был един.
И сквозь ад, где рушились металлы,
где от бомб вздымался океан,
шёл к причалу, раной измождённый,
караван. Союзный караван.
И в его трюмах — не просто сталь,
не бензин, не танки, не снаряды —
там была частица той печали,
что сильней любой вражды. И взгляды
моряков, что с наших берегов
увозили в сердце этот образ:
город-сказку, город-боль, готовый
умереть, но не склонить свой фарис.

И были те, кто в цехах, у станков,
под обвалом крыш, в тоске кромешной,
вытачивал сталь своих часов,
чтобы ход времени стал не грешным,
а святым. Их руки, как стихи,
что слагались в темноте подземий,
были полны и боли, и стихии,
и надежды, что рассеет время
этот мрак. Что внуки прочитают
не в учебниках — в тишине музея —
этот след обугленной руки
и поймут, какого калибра зрела
в нас любовь, чтоб так себя лелеять
через смерть, через лед, через страх…

И пришёл тот день. Не просто дата
в сводках. Это был исхода миг.
Как Моисей, ведя свои роты
сквозь пустыни горестных вериг,
Командующий, поднявши карту,
не как документ — как скрижаль,
увидел в ней не линии фронта,
а долг. И пошла пехота в даль,
за Петсамо, где враг, как скорпион,
затаился в скалах. И солдаты
шли по воде, как по асфальту —
так её сковал священный холод.
Их десант был музыкою мести,
тихой, строгой, без лишних слов.
Их шаги — те самые известия,
что ломают хребты богов.

И когда, пройдя сквозь ад и пламя,
через мины, через «вундерваффе» бред,
они встали на чужой, но крайней
земле — в Киркенесе — и след
вражеский стёрли… Наступила
не тишь. Не покой. А пространство,
где душа, израненная, жгла
саму себя вопросом: «Что же
ты сделал, человек? Зачем
эта жертва?» И в ту минуту
снег пошёл. Он падал на тела
и живых, и павших. Он стирал
грань меж своими и чужими.
Он был белым покрывалом. Он
был прощеньем. Или приговором?
Никто не знал. Но в той тиши
родился мир. Хрупкий. Стеклянный.
Выстраданный. Наш.

И теперь,
спустя восьмой десяток лет,
мы стоим на этой колчедане
истории. Мы не ищем след
гильз и касок — они давно стали
частью тундры, что лечит шрамы
мхом и временем. Мы ищем суть.
Ту, что в ветре, что гудит в проливах,
нам шепчет: «Помни. Не забудь.
Не забудь тот холод и то пламя.
Ту печаль. Ту ярость. Ту любовь.
Это — не для парадов, не для славы.
Это — ключ. И этот ключ — в крови.
В той, что стала водой в наших жилах.
В той, что стынет в граните обелисков.
Это — щит. И этот щит — из нас.
Из твоей совести. Из моего крика
в тишине. Из нашей общей связи,
что сильней всех границ и всех рас.»

И, глядя в вечность полярной сини,
где спят под волной моряки-североморцы,
мы понимаем: их жертва — не цифра,
не строка в учебнике. Их жертва —
это право на этот рассвет.
На твой вздох. На моё это слово.
На молчанье, в котором нет
больше страха. А только — основа.
Основа из стали, гранита и слёз.
И пока мы её ощущаем —
они не мертвы. Они— вознеслись
в высь, где вечный огонь не сгорает
ни в одну из грядущих зим.
Их голоса — в нашем сердце. Их воля —
в нашей воле. Их мир — это мы.
Мы — их вечно длящаяся боль и их доля