Беневша-4

               
                4 ГЛАВА.
На совете аксакалов решили Патимат выдать замуж. Побеседовали с
Салимой. Она согласилась, потому что это было какое-то спасение
для ее семьи. Нашли мужика. В соседнем селе. Вдовец. Руки рабочие.
Торговались недолго. Калым будет бабушке. Хватит на тяжелые времена.
А потом что-нибудь придумаем. Словно не судьбу человечью, а мешок
зерна делили. Свадьбу сговорили быстро. Без лишнего шума, как дело
хозяйственное, неотложное.
 И вот настал день свадьбы, когда солнце, казалось, лило на землю
не свет, а расплавленное золото ожиданий, когда солнце надел свое
самое синее платье. Пришел мужчина на коне, высеченном из ветра и
нетерпения, гордый как утес и рядом за поводья вел другую лошадь,
 безмолвную свидетельницу грядущих перемен, тихую, как туман.
Пришли старшие, хранители очагов и законов, и о чем-то долго
разговаривали и спорили.
Их слова, как острые камни, носились по воздуху. Мужчине не
понравился хилый ребенок.
 - Что я с ним буду делать? – Голос его был похож на скрип
несмазанной, а взгляд был холоден, как горный ручей, и бросал слова,
как мелкие камушки. – Он же соломинка на ветру, не может работать.
На ногах еле стоит – словно птенец, выпавший из гнезда.
 Они спорили долго, как два потока, пытающиеся смыть друг друга.
В конце решили обрезать калым пополам, словно ножом по живому.
Он хотел совсем не давать, стряхнуть с себя эту обузу из-за ребенка…
После двух часов торга, он забрал мать с сыном и уехал, исчезнув за
поворотом дороги, оставив за собой лишь клубы пыли.
 Когда последние шаги затихли за порогом и в сакле воцарилась
непривычная тишина, бабушка Салима осталась одна. Она сидела на
своем привычном месте у каменной стены, и по лицу ее, изборожденному
морщинами, как тропинками по высохшей земле, медленно расплывалось
чувство глубокого, почти физического облегчения. Оно было тяжелым и
теплым, как хорошая шерстяная шаль, после долгого пребывания на морозе.
 В ушах еще стоял гул недавней тревоги – сдержанные, но острые слова,
жесткие взгляды, скрытые угрозы, витавшие в воздухе, словно пыль перед
бурей. Но теперь все это рассеялось. Она сделала это. Словно навалилась
всей своей старой, но еще крепкой спиной на дверь, за которой бушевала
опасность, и не пустила беду внутрь. Спасла Мурада, своего ненаглядного
внука, его ясные глаза и безудержную молодость. Спасла и ту девушку,
его невесту, чье лицо, бледное от страха, мелькнуло перед ней в самом
пекле разгоравшегося спора.
  Мысль о том, что он уедет сейчас, возможно, навсегда, сжала сердце
старухи ледяной рукой. Она зажмурилась на миг, вбирая в себя эту боль.
Но тут же, как крепкий щит встала перед ней другая мысль, ясная и
неоспоримая: главное – он жив. Все остальное – пепел на ветру.
Ее жертва – расставание, горечь разлуки – была платой за эту жизнь.
И плата эта казалась ей сейчас не очень высокой.
 Тихо скрипнула крышка старого сундука, когда она переложила небольшой,
но увесистый узел калыма. Небогатый, да. Но эти жалкие монеты,
завернутые в грубую ткань, были теплыми, как жизнь. Их хватит на муку.
До весны можно прожить. А ей это и нужно. В окно заглядывал бледный
осенний свет. Бабушка Салима посмотрела в окно. Горные вершины были
покрыты снегом. Сегодня-завтра и здесь все станет белым. Потерпеть зиму.
А там и весна…. Мысль о весне согрела ее изнутри, как глоток горячего чая.
Как только земля оттает, она соберется. Возьмет посох, увяжет узелок с
лепешками – и пойдет. Пойдет навестить Мурада. Усталость, накопившаяся
за этот долгий, полный напряжения день, накрыла ее мягкой, но неумолимой
волной. Все тревоги, все решения, вся отчаянная борьба – все осталось
позади. Осталось только это тихое, усталое удовлетворение и прохлада
стены за спиной. Она прижалась к ней щекой, ощущая шероховатость глины,
знакомую с детства. Мир в сакле был восстановлен, пусть ценой ее одиночества.
Глубокий спокойный вздох вырвался из груди. Веки стали тяжелыми.
Мысли, еще минуту назад ясные, начали путаться и таять. Под мерный стук
собственного сердца, под тихий шелест пепла в остывающем очаге, бабушка
Салима уснула. На лице ее, в глубоких морщинах застыло выражение не просто
покоя, а покоя завоеванного, выстраданного и потому особенно ценного.