Nikolai Gumilev. The Stray Tram

Along an unknown street I wandered
And heard the crows’ alarm and scram,
The tinkle of lutes, and the distant thunder,
I saw – in front of me flew a tram.

To leap on board — how could I dare —
Was just a mystery outright,
The tram left a fiery trail in the air,
Visible even in plain daylight.

Its winged dark storm, having no rival,
In the abyss of time it was lost…
You have to put on the brakes, tram driver,
Stop the carriage, at any cost!

It is too late. We’ve turned the corner,
Overshooting the palm-grove isle,
Clanked on the three bridges, passing over,
Crossing the Neva, the Seine, the Nile.

Thus, flashing past the window frame and
Following us, glanced along the route
That old beggar, no doubt, the same one
Who last year died in Beirut.

Where am I? Anxious, languid, impatient,
My heart is beating while passing by:
Buy a pass here at the station,
To India of the Spirit buy.

See – a shop sign… The bloodshot letters
Tell – greengrocer’s – I know, instead
Of the cabbage and rutabagas
They are selling the heads of the dead.

In a red shirt, with a face like an udder,
The executioner chopped off – mine,
There it lay, alongside with the others,
In a slippery box, at the bottom line.

A wooden fence, and a lane not wider,
Three-window house and a grayish lawn…
You have to put on the brakes, tram driver,
Stop the carriage, and don’t drive on!

Mashen’ka, you lived and sang down here,
You wove a carpet for me, your groom,
Where are your voice and your body, dear?
Could it be that your death is true?

When you were moaning inside your chambers,
At that time, I, with my powdered braid,
Went to present myself to the Empress
And never saw you again, my friend.

The freedomnof us, as the light, could enter
Only from there, now I knew,
People and shadows stand at the entrance
To the garden of planets’ zoo.

The wind, familiar, sweet – is haunted,
Across the bridge on collision course
The horseman's hand flies at me in the gauntlet –
And the two hooves of his rampant horse.

The stronghold of Orthodoxy, so faithful,
St. Isaac's is carved into the sky,
There a prayer for Mashen’ka's health and
My funeral service shall order I.

And yet my heart is forever gloomy,
It's hard to breathe and painful to live…
Mashen’ka, I was never assuming
That I was able so to love and grieve.

(from Russian)


ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ
Николай Гумилёв

Шел по улице я незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, —
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен..
Остановите, вагоновожатый.
Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет.

Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода —
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.

И все ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.

(1920)