II. Инфильтрация кавалера де Шансойля

                Восхождение к Минерве. Повесть в шести рассказах
                II. Инфильтрация кавалера де Шансойля

                1

        События, о которых будет рассказано, случились в те времена, когда турецкий султан строил козни против русской царицы. Старый Махмуд против красавицы Катерины. Турки подогнали свои корабли к устью Дуная и, поднявшись вверх по реке, заполонили обширные территории. Год разбирались, что там к чему, наводили порядок у лимитрофов, а по весне двинулись в нашу сторону. Наши их отогнали. Но они, возвратившись на тучные берега Дуная, закрепились на правобережье. Не прошло года, как они зализали раны и повторно пошли в атаку. Наши снова их отогнали. Но ещё через год басурмане опять полезли.
        Немало историков шлифовало свои способности, излагая тактику и стратегию тех сражений. Вот, например, методичка, изданная Академией Генерального Штаба. В этом пособии (для младшего генеральского состава) сказано с убедительной чёткостью: "Они мчались на нас на конях и верблюдах, так называемой лавой – ятаганы сверкают в вытянутых руках, полы халатов развеваются на ветру, жуткие вопли летят из оскаленных ртов. Мы организованно пятились. Отступали до красной линии, проведённой в фельдмаршальской Ставке. Но за этот период накапливались резервы, ковалось оружие, подтягивались тылы. А на красной линии турок встречали подготовленные шеренги, ощетинившиеся штыками. Мы принимались теснить их обратно, туда, откуда припёрлись".
        Авторы пособия полагают, что нам всякий раз не хватало политической воли, для того чтобы форсировать злополучную дунайскую акваторию и окончательно покончить с врагом. Что ж, может быть! А ещё может быть, что таким образом источались застойные эманации, свойственные великим империям: вавилоняне с месопотамцами тоже воевали в подобном духе. Всё могло быть... Так или иначе, но шесть лет каждый год турки накатывались на нас, а мы разворачивали их обратно. Лишь на седьмой год появилась тенденция к изменениям, но, к сожалению, к изменениям в худшую для нас сторону.
        У нас было всё как всегда, кое-что обнаружилось у противника.
        Кое-что произошло с Мурзабаем, главным басурманским военачальником.
        Генерал Мурзабай был нами прекрасно изучен. Вояка прямой и бесхитростный, видевший смысл войны в лобовых атаках. Кроме фанатичной прямолинейности, лишь бешеное упрямство выделяло его среди иных генералов. Он очаровал султана Махмуда своей безобразно-свирепой внешностью, но в военном деле, был, по сути, наивным младенцем. Угадать его планы было несложно, и на Руси Мурзабая бить попривыкли. Нас он, в целом, устраивал. "Меньшее из зол", – так про него говорили.
        К сожалению, мы пропустили момент, когда началась у "нашего" Мурзабая полоса неприятностей. Раз за разом нападая на русские земли, турок подхватил характерную для русских богатырей привычку – пить вино (запрещённое в Турции), да и более крепкие, спиртосодержащие, как сейчас говорят, жидкости. На шестой год привычка переросла в болезнь. Наши лазутчики, побывавшие в оккупированных краях, доносили, что адъютант Мурзабая богопротивный арап (уродский немтырь, бывший евнух, сумевший сделать карьерный скачок лишь благодаря общей с его превосходительством склонности к беспричинному мордобою) под покровом ночи ходит по разным питейным местам, в том числе по мутным шинкам, но там не засиживается, а через заднюю дверь выходит с мешком позвякивающих стеклянных ёмкостей.
        Однажды проковыряли отверстие в крыше трактира над горницей, где в тот момент обитал Мурзабай, и посмотрели, как он пьёт то, что принёс арап... Вид у пьяницы был жалок, неопрятен и неприятен. Он то замирал надолго, как изваяние, то вздрагивал и принимался трястись, как осиновый лист, и после каждого выпитого стакана разражался то жуткими вскликами, то бормотанием. Один из лазутчиков, казак Лиходеев, по воле Фортуны побывавший в плену и поднаторевший там по-турецки, пояснил, что бормочет нехристь молитвы, кается перед Аллахом, а выкликает, наоборот, о бессмысленности и бесполезности этих молитв.
        Наша Ставка обеспокоилась: султан мог узнать о крамольном пьянстве и заменить Мурзабая на кого-то более собранного и ответственного. И не дай Бог этот новый окажется более наторелым в хитрости и коварстве, а значит – непредсказуемым и опасным! Что было делать? Внятного ответа на этот вопрос ни у кого не было, так что пришлось нашим фельдмаршалам-полководцам спрашивать указаний у государыни Катерины, царицы-императрицы.
        Отослали полный отчёт и переложили тягостное решение на крепкие бабьи плечи.
        Наступал тихий, расслабленный вечерок...
        Ей было непросто выкроить время для вылазки в Петергоф, дабы, наслаждаясь красотой сего места, где дикость природы облагорожена человеческим вдохновением, отрешиться от сутолоки, воцарившейся в её любимом Зимнем дворце, превратившемся из-за этой бесконечной войны в какой-то проходной двор. Столько новоявленных лиц, чьи проблемы, как оказалось, может решить лишь она! На днях пришлось подписывать накладную на сапоги для какой-то роты... Сейчас она совершала послеобеденный променад по Английскому парку. Окружающая природа предопределяла забвение военных проблем. В текущий момент государыня просто прогуливалась по милым тропинкам, проникнувшись трансцендентным покоем, струившемся вместе с шелестеньем листвы в загустевшем и сытном воздухе.
        А для таких променадов и одевалась она по-простому, чтобы хорошую одежду зеленью не запачкать. На ней был сарафан шёлковый, покроя почти крестьянского, но цветастый и с золотым пояском. Лапти сафьяновые. Кокошник и всё такое... В общем, мир и покой. Ни о чём не хотелось думать.
        Особенно не хотелось думать о содержании документа, присланного утром из Ставки. Она, казалось, забыла об этом свёрнутом в трубочку документе, который держала в руке. Но бессознательно она продвигалась, пусть медленно, но неуклонно, к загодя намеченной цели – раскидистому столетнему дубу, под сенью которого для обсужденья сего листка, источавшего запахи фронта, назначена была встреча со светлейшим князем Потёмкиным.
        Светлейшим...
        Ах, прошло, прошло время, когда под присмотром дивного дуба она обсуждала с князем только то, что нравилось обсуждать! Другие послания! Она помнила все эти записочки, которые они сочиняли друг другу. Тогда князь ещё не был князем. Не был Светлейшим. Назывался просто Гришаней, и дослужился всего лишь до подпоручика. Она заметила его в тот момент, когда он по служебной обязанности разводил караульных для охраны дворца. Вот и назначила красавчика сюда лесником, потому что знала: здесь у лесника замечательная сторожка.
        После она приказала облагородить эти места. Лес теперь называют парком, сторожку – павильоном, лесника – смотрителем. Она подозвала сегодня нынешнего смотрителя... Так, просто, на чашку чая... Обычный служака, ничего особенного. А каким замечательным был Гришаня! Беззаботный! Отважный! Порывистый! Эти качества он старался в себе сохранить, уже будучи при регалиях. Из-за них, этих качеств, его и прозвали Светлейшим. Ах, как хорошо сочетается с титулом!
        Правда, иногда становился Гришаня совсем бесшабашным и попадал в переделки.
        Да вот вам пример его опрометчивости!
        Однажды поехал на Валаам – побродить по святым местам, испробовать монастырских настоек, да отдохнуть на природе. Встретили его как положено: хлеб-соль, хоровое пение... Дня не прошло, как уже бороздил Светлейший на монастырском двухмачтовом галеоте по всему ладожскому архипелагу. Окунался, рыбачил, а если высаживался на острова, то и охотился на ленивых ладожских зайцев.
        Только к одному острову – по имени Чудный – монахи приставать отказались.
        – Что у вас там, на Чудном? – спросил он игумена.
        Тот помялся немного, но раскрыл тайну. Ещё в оны дни преподобные Сергий и Герман обнаружили на скалистом острове Чудном пресловутый Алатырь-камень. Они тотчас запретили монахам высаживаться на этот остров, тем паче возить туда всяких паломников.
        – А всё из-за того, что есть в Алатырь-камне великий соблазн, – вздохнул игумен, – трещина, через которую можно заглянуть в ад.
        – А не разойдётся ли трещина? – встрепенулся Светлейший.
        – Да уж века молимся, чтобы заросла сия рана на теле Божьего мироздания! Пока что не заросла. Но и не разошлась.
        – Хочу посмотреть на это.
        Помрачнел игумен. Но как отказать Светлейшему?
        – Ладно. Пусть будет по-твоему. Но говорю: исповедуйся перед путешествием. Покайся!
        – Ладно, – в ответ помрачнел Светлейший. – Во всех грехах повинюсь. Но только в своих собственных. Не в государственных, к коим тоже причастен, эх!..
        Вот он какой, Гришаня! Увлекающаяся натура! Три дня и три ночи истязал игумена своей путаной исповедью. Припоминал всё до мельчайших подробностей... А какие, спрашивается, грехи у него? Так, молодость...
        Наконец снарядили галеот, понеслись к Чудному. Вот они, острые скалы, куцые сосны! Вот он, Алатырь-камень! Весь чёрный, трещина по диагонали, а в трещине – сполохи алые, тени малиновые. Страшно...
        Но князь – самовольник известный. К тому же, пока не увлёкся воинской службой, обретался в студентах – тех учат, что нет различий между тайнами человеческими и иными... Привык разглядывать в микроскопы мелких животных. А тогда рванулся навстречу камню с азартным лицом, приник лбом, заглянул в трещину. Ох, зря заглянул... Вспыхнули сразу ресницы и брови, глаз вытек и изошёл паром.
        Игумен Валаамский тогда сказал:
        – Хорошо, хоть успел покаяться до того, как поплыл к Алатырю, а то бы и второго глаза лишился.
        По совету игумена, раненный царедворец никому не рассказывал, что увидел в коварной щели. Носил на глазу повязку и всем объяснял, что наткнулся на ветку. Лишь Катерине поведал кое о чём... А ещё признался, бедняжка, что если сдвинуть повязку, то он своим вытекшим глазом тоже кое-что замечает. Нет, не краски, не красоту мира – лишь какие-то тени, тёмные сгустки, но это не что иное, как отблески и проекции близлежащей нечистой силы, происки Врага рода человеческого.
        Ну и ладненько! Нет худа без добра! Новая способность Светлейшего в царском дворце оказалась востребованной. Стало меньше неразберихи в петербургской дворцовой жизни, славившейся на всю Европу своими интригами, тайнами и скандалами. Стоило князю глянуть, сдвинув повязку, на какую-нибудь истерикующую фрейлину или на буяна гвардейского, как сразу он понимал, кого вызывать: полицейских с верёвками или попов с псалтырями.
        ...И уже воспоминания замелькали в её голове, как золотые рыбки в аквариуме, как пришла.
        Раздвинув кусты, Катерина вступила на ухоженную поляну, на противоположном краю которой красовался заветный дуб. Под ветвями переминались двое. Светлейшего князя Потёмкина (Гришаню) легко распознать издали – он в придворном мундире с бриллиантовыми застёжками и шнурами, но кто это рядом с ним? Как он позволил себе явиться в такой замухрышистой блёкло-синей форме?
        Катерина пошла к ним через поляну.
        Обернувшись на шелест шагов, Светлейший заулыбался, отвесил изящный поклон, другой же, наоборот, вытянулся в струнку, состроив каменное лицо.
        – Позволь представить, Матушка-Государыня, начальника нашей военной разведки.
        – Полковник Семёнов, Ваше Величество! Оперативный псевдоним – Мускатов!
        Приняв деловой вид, Катерина сдержанно кивнула Мускатову (псевдоним ей понравился больше) и, встряхнув рукой, развернула свиток.
        – Это твои молодцы постарались?
        – Так точно! – выдохнул полковник, по-прежнему стоя по стойке смирно.
        – Да ты не волнуйся, отвечай по-свойски, – хлопнул его по плечу Светлейший.
        Потом князь взял документ из царицыных рук, впился здоровым глазом, а прочитав, сдвинул повязку и проглядел вытекшим.
        – Всё верно. Да я и не сомневался... Карачун нашему Мурзабайчику!
        – А ты не радуйся... Лечить его надо! – воскликнула Катерина. – Я как царица, быть может, чего-то не понимаю, но как женщина чувствую: надо его лечить!
        Светлейший поморщился, зато Мускатов встряхнулся, подхватил тему:
        – А у меня на примете есть как раз подходящий лекарь! Кавалер де Шансойль, эскулап. Год назад прикатил к нам из Франции и уже прославил себя в борьбе с алкогольной напастью. Среди его пациентов – истинные столпы общества, есть список. Не при Петре живём-то! Пить стало не модно...
        – Да как мы уговорим его к туркам поехать? – перебил полковника князь. – Он от клиентов деньжищ загребает больше, чем казна отстегнуть может!
        – Не деньгами уговаривать будем... – покачал головой Мускатов. – Прижмём его... Нам о нём такое известно, что, если французам шепнём, они его из-под земли выкопают. Скрутят и предадут смерти.
        – Что же нам такое известно? – с любопытством воскликнула Катерина.
        – Боюсь, Ваше Величество, что эта история не для женских ушей.
        – А ты всё равно расскажи, – сказал Светлейший. – Но прежде присядем.
        Из дупла дуба он достал свёрнутый плат (хранившийся там с оных времён, когда...) и, взмахнув руками, распростёр ткань на траве. А в кармане штанов Светлейшего нашёлся изящный сосудец, глиняный, запечатанный сургучной печатью. Когда присели, князь отковырнул сургуч и протянул эту маленькую бутыль Катерине.
        – Рижский бальзам. Твой любимый.
        Вот так, по глоточку отхлёбывая и передавая напиток друг другу, они принялись слушать полковника...
        И вот что тот рассказал.
        Преступления, которые совершал Картуш, сын самого знаменитого французского бандюгана, тоже звавшегося Картушем, не отличались особой изысканностью. Он тупо грабил встречных и поперечных, кого-то убивал, кого-то насиловал и при этом не просыхал от пьянства. Как правило, представители его рода деятельности полагают, что алкоголь снижает, а то и вовсе снимает ответственность за содеянное. Так и Картуш – ничуть не тревожился о своей душе, посчитав, что напитки корчемные – это и есть гарантия его попадания в небесное царство.
        Солнце клонилось к закату, когда он монотонно шагал по дороге, вившейся среди дряхлых скал и покатых холмов, ещё не освоенных виноградарями. Ничего живописного – типичный юг Франции!
        Как обычно, разбойника мучила жажда. Но он прошёл уже несколько лье, а нигде не заметил никакого питейного заведения, вообще, никаких жилищ. Да к тому же среди малочисленных путников, двигавшихся навстречу, попадались только зачуханные крестьяне или бродяги, такие же как он сам. Выпить ни у кого не было.
        Но вот, наконец, городок, судя по всему небольшой, но с постоялым двором на въезде. Ввалившись в трактир, Картуш залпом опорожнил кувшинчик винца и потребовал кружку самого крепкого самогона.
        – Простите, месье, мы не держим крепкого!
        – Как так?
        – Зайдите в нашу новую церковь, – вздохнул трактирщик. – Всё сразу поймёте.
        Картуш заинтересовался. В новой церкви всегда найдётся, чем поживиться. Решив разобраться с обнаглевшим торгашом после, разбойник отправился на теологическую экскурсию.
        Стемнело. Улицы были безмолвны, безлюдны, и ни в одном окне, кроме окон трактира, не замечалось зажжённых светильников... Хотя нет! – свет лился из распахнутых дверей храма. На непокрытой паперти спали вповалку какие-то оборванцы, мужчины и женщины. Сперва Картуш принял их за компанию попрошаек и нищебродов, собравших щедрую милостыню, и из-за этого загулявших и перепившихся, но они спали спокойно, дышали ровно, даже улыбались во сне. Кажется, обычные пилигримы. Достигшие цели. Исполнившие обеты.
        Тут же похрапывал некий хмырь в рясе и с колотушкой, очевидно, церковный сторож. Всё складывалось удачно.
        Не таясь, вошёл.
        Церковь совсем новая – от росписей всё ещё пахло краской. Всюду горели свечи. Под деревянным киверием (с полировкой и резьбой на столбах) стояла на постаменте рака с мощами. Настоящий гроб, только очень богатый. А в гробу настоящее тело в дорогих женских одеждах. Кто она? Картуш, заглядевшись, чуть не наткнулся на аналой с квадратной иконой, отображавшей усопшую. И – чудеса! – лицо незнакомки и на иконе, и в жизни (то есть в смерти) поражало молодостью и красотой. Картуш вдруг понял, что никогда прежде он не встречал женщины, столь прекрасной. Не поверив себе, он приподнял край её облачения и, просунув руку, стал водить пальцами по её спокойному телу в поисках старческой дряблости, жира, морщин, шрамов от бальзамирования и прочих подобных мерзостей. Однако, наоборот, тело прощупывалось гладкое, шелковистое и упругое.
        В этот момент усопшая как-то почувствовала его пальцы. Резко она приподнялась в гробу и, сидя на попе, сказала:
        – Не стыдно ли тебе, охальник, трогать старуху? Мне, между прочим, сто десять лет!
        – Я не знал... – выдохнул изумлённый Картуш.
        – Так прочти! – усопшая указала на аналой.
        Там (О, гримасы наступившего Просвещенья!) под иконой лежала газета. Легкомысленная, в общем-то, газетёнка – бульварная, как о ней отзывались в Париже. Но это был свежий номер со статьёй на всю полосу и с иллюстрацией – этой самой иконой в виде гравюры. Заголовок: "Святая Артезия – реальность непознаваемого".
        Из статьи получалось, что святая Артезия (а именно с ней сейчас разговаривал Картуш) всю свою жизнь посвятила борьбе против самого подлого из людских пороков, а именно – пьянства. В этом заключалось её мученичество и подвижничество. А что до её красоты – то это, во-первых, естественное следствие святости, а во-вторых, за проявленное усердие Небеса наградили Артезию пожизненной молодостью и здоровьем.
        Когда пришёл её срок (110 лет), она распрощалась со всеми и умерла. Но хоронить её не спешили... И не напрасно! Проверили: тление не имеет власти над телом Артезии. Более того, её мощи обрели чудотворную силу – они просветляли, снимали похмелье и в принципе излечивали от пьянства. Нужно было лишь прикоснуться! Постановили построить для благотворных мощей особую церковь... Заканчивалась статья рекламой альтернативных средств избавления от вредной привычки – для скептиков и атеистов.
        Дочитав, Картуш неожиданно понял, что сейчас с ним свершилось чудо: раньше он читать не умел. Следом пришла ещё пара мыслей: во-первых, это, быть может, не последнее чудо, ждущее его сегодняшней ночью, а во-вторых, не все чудеса к добру. Правда, все эти мысли тут же потонули в неведомом доселе чувстве, охватившем его целиком. В чувстве смущения.
        – Моё почтение... Трудно, наверно, лечить мощами?
        – Да лечить-то нетрудно! – тряхнула Артезия головой, отчего прядки её замечательных тёмных волос высверкнули из-под платка. – Беда в том, что нуждающихся сюда силком не загонишь. Мерзкий недуг держит их как на привязи!
        – А эти? – Картуш махнул рукой в сторону спящих на паперти.
        – А что эти? Есть такие, которые от всего лечатся. От чего ни попадя. Вот и зашли, не спросив, к кому.
        Предчувствие непоправимого вдруг овладело Картушем: он тоже зашёл, не спросив, и тоже касался мощей!
        – Что со мной будет? – спросил он святую.
        – Моё благословление, если начнёшь нормальную жизнь, и моё покровительство, если продолжишь мою работу!
        С этими словами Артезия вздрогнула, опрокинулась на спину и застыла.
        В глубоком смятении разбойник двинулся к выходу. Мысли прыгали вразнобой. Чувства не слушались. Но внезапно пришло озарение. Он возвратился к раке и опять приподнял край платья святой. Чуть желтоватые в свете свечей ноги, вычурные, как из слоновой кости... Не дрогнув, Картуш раздвинул эти конечности, бесконечно прекрасные, и с хриплым воплем выхватил из-под полы кафтана свой верный тесак, с которым пока что ни разу не расставался, и одним ударом отсёк красавице половину левой ноги.
        Возвращаться в трактир было незачем. С культяпкой в котомке Картуш побежал прочь.
        Понятно, какие мысли обуревали разбойника. Очень скоро, посоветовавшись с одним знакомым алхимиком, он сварил трофейные мощи в подходящем котле, добавил в варево кое-какие специи, потом выпарил консистенцию, а полученное истолок в порошок, из которого стал отмерять порции, чтобы потчевать чудо-лекарством всех взыскующих исцеления. Порции были самыми крохотными, тем не менее оказывали благодатное действие. В поисках богатых клиентов он пустил слух о себе в высшем свете. Начал жить новой жизнью: бросил разбойничать, целиком отдался ремеслу эскулапа.
        Но французские власти, в отличие от Артезии, не простили Картуша. Они разыскивали его за прошлые преступления, а теперь и за святотатство, и за кражу мощей. Приходилось менять местожительства, имена, подделывать документы... В конце концов под именем кавалера де Шансойля он прикатил в Петербург – всем известно, что это самое дальнее от Парижа место, где говорят по-французски.
        Так, на шутливой ноте, полковник Семёнов хотел закончить повествование, но, заметив, что государыня порывается что-то спросить, добавил, как бы предупреждая вопрос:
        – К сожалению, чтобы подействовать, порошок должен быть взят непосредственно из рук кавалера де Шансойля. По-другому не получается, мы пробовали...
        Катерина, однако, спросила другое:
        – Как же разоблачили пройдоху?
        – Да сам он разоблачился! – наигранно засмеялся Мускатов (Семёнов). – Пошёл в Петербурге в баньку, разделся, расслабился, а девки в щёлочку подглядели, что у него на груди картинка – тигр с ощеренной пастью. Девки сразу пустили сплетню, а мы услышали. Дознание провели, подключили агентов. Оказалось, что это Картуш. Больше некому. Он одно время злодействовал в южных морях, то есть натурально пиратствовал, возглавлял разбойничью бригантину. Однажды мотало его по волнам двадцать дней, да и забросило штормом к островам Зелёного Рога. Вода и пища закончились, а туземцы на островах злые, не дают пополнить запасы. Пришлось ему с ними любезничать. Так и побратался с аборигенами и, как у них принято, сделал себе наколки такие же, как у всех в племени. В Европе, конечно, он не один с наколками. (Хотя с такими "тигриными" единственный.) В Париже наколки называются "татуаж". Говорят, входят в моду.
        – Как же, входят! Уже в моде! Растяпы твои агенты, не знают, что у графини Прасковьи тоже зверушка на срамном месте! Не помню, какая... Ты лучше скажи, что ещё твои девки подглядели у кавалера?
        – А ещё... – Мускатов задумался, подбирая слова, но тут Светлейший, кашлянув, глянул на него грозно, с предостережением, и полковник тотчас выпалил. – Да так, ничего... Фурункулы на спине.
        – Ладно, – молвила государыня. – Надо бы его в пыточную свозить.
        – Возили уже. Оттуда и все подробности про Артезию. Но он у нас ни в чём не замешан, так что решили не арестовывать. Пускай эскулапствует. Может быть, потом у французов на кого-нибудь обменяем.
        – Правильно. Много от него пользы, а будет ещё больше. Отсылайте его к Мурзабаю.
        Решение было принято, Светлейший с Мускатовым почтительно покивали.
        Напоследок Катерина спросила:
        – Я только одного не пойму: если Артезия – католичка, как её мощи могут помогать православным?
        – Святость есть святость, – ответил полковник. – Это вроде колдовства. Ведь колдовство, будь оно римское, либо мусульманское, всё равно на всех действует. Так и святость...
        Мускатов вдруг смолк, взглянув на Светлейшего – тот сделал всем знак затаиться, прижав палец к губам.
        Катерина как раз собиралась отхлебнуть из бутылки с бальзамом. Но она застыла, приподняв руку, а Светлейший сдвинул повязку и вытаращился в сторону соседнего дерева. Казалось, луч темноты вырвался из мёртвого глаза и прожёг крону этой осины (или ольхи? или тополя?). Осторожным движением князь отобрал у царицы бутылку и вдруг, размахнувшись, метнул посудину в то, что увидел!
        Шум листьев, треск веток. Над деревом взвился гигантский филин и возмущённо заухал. Широко распахнув крылья, он развернулся на запад и, не прекращая ухать, полетел прочь.
        – Ну, что за беда! Промазал! – воскликнул Светлейший.
        – Опомнись, Гришаня! Это же нормальный пернатый птах! – удивилась царица.
        – Нет, не нормальный! Подслушивал, сволочь! А ты, – обратился Потёмкин к Семёнову, – готовь теперь план Б!
        – Какой план? – не понял полковник.
        – Какой-какой! Хитрый план! Тоже разведчик, не знает, какие планы готовить!
        Князь ещё какое-то время ворчал на Семёнова, но злился на самом деле не на полковника, на себя – за то, что промазал. Обычно Светлейший отлично метал пустые бутылки (да и полные тоже), но эта бутылка оказалась только наполовину пустой (или наполовину полной?). В итоге – блуждающий центр тяжести.
        Потом, когда компания удалилась, эту бутылку обнаружил смотритель парка. Находка пришлась ему очень кстати: после чаёв с государыней смотрителю очень хотелось чего-то покрепче. Часть бальзама выплеснулась в полёте, но для него, преданного служаки, глоточек на донышке оставался. Не удивительно, что в сегодняшнюю эпоху это глиняное изделие выставлено в "потёмкинской" экспозиции Эрмитажа.

                2

        Вцепившись в леер, полковник Семёнов (оперативный псевдоним – Мускатов) мрачно созерцал возбуждение шторма в полночной темени. Волны с оттяжкой стегали борта несчастного судна, скрежет снастей и обшивки становился всё громче. Луна всё реже выныривала из мутных клубов ненастья, зато молнийные зарницы мелькали всё чаще, всё ближе.
        Полковник сам себе отдал приказ сопровождать в путешествии кавалера де Шансойля, скоропомощного эскулапа, призванного излечить несчастного Мурзабая от пьянства. Будучи начальником нашей военной разведки, он как никто понимал, что этот круиз нужно контролировать лично. Поэтому сам продумал и начертил на карте безопасный кружной маршрут до Стамбула, куда генерал Мурзабай как раз собирался на длительную побывку. (Турки делали перерыв в операциях с наступлением холодов.) В Стамбуле агенты сведут генерала и эскулапа, а уж дальше – как карта ляжет...
        Морем отправились из Кронштадта – через Балтику и Ла-Манш; в Испании пересели на почтовую каравеллу. Плыли без приключений, только что подошли к Сицилии. И вот, поглядите, шторм!
        Что-то странное чудилось в этом шторме... Во-первых, луна. Она была полной, но при этом ядовито-зелёной и выпрыгивала из облаков, обжигая глаза своим ядом. Во-вторых, компас. Он отказал внезапно, стрелка застыла, как замороженная. Слава Богу, что в тот момент судно держалось неподалёку от берега. Капитан принял решение идти вдоль береговой линии, покуда не встретится крупный порт – с мастерскими, где можно было бы починить или заменить неверный прибор. А в-третьих, чайки. Вместо того, чтобы спрятаться от ненастья в каких-нибудь скалах, они беспорядочной стаей слетелись к судну.
        Возможно, на птиц повлияло то самое искажение магнетизма, что испортило компас. Чайки носились над мачтами и орали – пронзительно и противно. Уши хотелось закрыть ладонями, лишь бы не слышать гадкого ора, но Семёнов боялся отпустить леер.
        Внезапно среди чаячьих воплей послышался голос другой птицы. Заухал филин. Тоже странно... Откуда здесь житель леса? Но Семёнов, в отличие от матросов, не удивился, он сразу узнал это уханье – совсем недавно он слышал такое же в Петергофе, в Английском парке. Истошные вопли, переходящие в омерзительный хохот. От отвращения (хотя быть может, от качки) полковника вырвало. Но разум его прояснился. Он теперь точно знал, что случится. Отдышавшись, полковник, цепляясь за всё что можно, потащился в каюту: нужно было предупредить эскулапа, что в силу вступает план Б.
        Предчувствие не обмануло Семёнова. Утром, когда шторм стих, на горизонте возник английский корабль "Король Лев". Известный крейсер: сто двадцать пушек, четыре мачты, зловещая статуя под бушпритом – король Георг в львином образе. Приблизившись к каравелле, англичане выстрелили из носовой пушки, распугав чаек. Выстрел был не прицельный, ядро пролетело мимо, тем не менее выстрел по курсу означал приказанье остановиться.
        Свернули паруса.
        Бросили якорь.
        Счалились.
        Принайтовились.
        С нависшего над каравеллой борта могучего судна на лебёдках спустилась платформа с креслом, в котором расположился лорд Эльм, глава английской разведки. Полковник Семёнов ни разу не видел лордовского лица. Но он сразу идентифицировал гостя по конспиративной маске, в которой обыкновенно этот шпион появлялся на людях. Маска филина, реалистичная, хорошо подогнанная. Она и сейчас полностью прикрывала голову и шею шпиона и пёрышками касалась плеч. И она, по мнению русского разведчика, на сто процентов доказывала, что между ночной свистопляской, устроенной неуместной на море птицей, и сегодняшним крейсером есть связь.
        Лорд Эльм объявил, что нужен ему кавалер де Шансойль, и велел капитану разыскать того среди пассажиров.
        Когда привели кавалера, лорд обратился к нему:
        – Я мог бы потопить Вас вместе с этим испанским корытом, но мы, англичане, ценим хороших специалистов в любой специальности. Даю Вам шанс. Переезжайте в Лондон, где Вас с нетерпением ожидают очень авторитетные и безмерно богатые пациенты. Вы принесёте пользу нашей Палате лордов, а значит, выгадаете в деньгах и, гарантирую, сами станете лордом.
        Цинизм надменного филина явно зашкаливал, но эскулап не повёл, так сказать, бровью – он и не таких негодяев повидал в жизни. Он только взгляну краем глаза на своего куратора.
        А полковник Семёнов, наоборот, повёл бровью. Это был тайный знак, говоривший:
        – Приступай. Наши с тобой скоро свяжутся.
        Инфильтрация прошла успешно. Кавалер де Шансойль отправился в Лондон, и скоро нашей разведке стали поступать сведения прямиком из тамошнего парламента. Несмотря на некоторые издержки (рост числа трезвенников в их правительстве), работа нового агента оказалась полезной и эффективной.
        Но, к сожалению, это был только "клок шерсти" с "Драной овцы" (оперативный псевдоним эскулапа). На турецком направлении наша разведка потерпела полный провал. А наши недруги англичане, потирая ручонки, решили усугубить ситуацию.
        Через своих агентов в Стамбуле лорд Эльм добился приватной встречи с пьяницей Мурзабаем. Договорились сойтись в караван-сарае на окраине города.
        Как обычно, лорд нацепил любимую маску, и генерал даже вздрогнул, увидев филина в комнате. Решил, что это одна из его запойных галлюцинаций. Но англичанин сразу перешёл к делу.
        – Хочу преподнести Вашей Светлости подарок.
        Артистическим жестом филин сдёрнул холстинное покрывало с довольно объёмной конструкции, стоявшей в углу комнаты.
        – Это что, астрологический инвентарь? – удивился Мурзабай.
        – Скорее алхимический, – тонко улыбнулся лорд. С надлежащей учтивостью он стал объяснять генералу назначение устройства.
        В своём отчёте правительству лорд Эльм отметил: "Я ему объяснил, что это не просто устройство для приготовления вожделенного напитка, а вершина технической мысли, последнее слово науки, аппарат, о котором мечтает каждый продвинутый пользователь".
        В какой-то миг луч солнца проник сквозь окошко в пыльную комнату и заиграл на начищенной меди трубок, на хрустале изысканных ёмкостей, на инкрустированных золотом крышках кастрюль. О, если б не этот блеск! Мурзабай принял подарок.
        Он тщательно изучил инструкцию и оперативно наладил производство пагубного напитка у себя во дворце. Он теперь отрывался по полной... В итоге не только сам превратился – лишь Аллах знает, во что, но и пристрастил к пьянству всех своих жён из немаленького гарема. Женщины уходили без надобности из дома и блуждали по людным местам, склоняя всех встречных на богомерзкое.
        Очень скоро англичане нашли, кому слить эти факты.
        Жил в Стамбуле средней руки чиновник, звавшийся Хануман-Ага, он служил в помощниках главного муфтия и в этой должности занимался делами купечества. Якшался и с богатеями, и с шантрапой базарной. Собирал налоги и решал споры. Особо прославился Хануман-Ага в борьбе с беззаконными чародеями, расплодившимися на главном стамбульском базаре. Выводил на чистую воду волшебников, выдававших ворону за курицу, а старый сарай за роскошный дворец. Поговаривали даже, что его прозорливость – от Иблиса, но доказать этого не смогли.
        По мнению английской разведки, Хануман-Ага был рождён для карьеры защитника благочестия. И в этой карьере несчастье, случившееся с Мурзабаем, открывало перед помощником муфтия поистине безграничные перспективы.
        Англичане не прогадали. Хануман-Ага очень ловко распорядиться сведениями из полученной анонимки. В кратчайший срок подготовившись, добился встречи с султаном Махмудом. Тот назначил аудиенцию в дворцовом саду.
        Опуская выражения типа "О, повелитель Вселенной!" или "Я, ничтожнейший из ничтожных", свойственные турецким придворным при разговоре с султаном, можно изложить их беседу так:
        – Что неймётся тебе, собиратель налогов? – осведомился султан. – Кто-то чего-то не доплатил?
        – Всё гораздо хуже, Ваше Величество! – заголосил Хануман-Ага, отбивая поклоны и воздевая длани. – Кое-кто нарушает заветы Пророка!
        – Кто же?
        – Генерал Мурзабай, Ваше Величество! Станет ли Аллах помогать подобному полководцу? Окончательно спился, пьёт даже в постные дни, опустился, и вот результат его бесчисленных возлияний!
        Тут Хануман-Ага махнул затаившимся в кустах стражникам, чтобы подвели ближе группу отловленных пьяных жён Мурзабая.
        – Позор на мою армию! – возопил потрясённый Махмуд.
        Долго не думая, он повелел наказать Мурзабая по турецким обычаям – утопить в Босфорском проливе вместе с проштрафившимся гаремом.
        Вот как писала о казни одна бульварная парижская газетёнка:
        "Время выбрано раннее, поскольку Его Величество счёл необходимым присутствовать лично, а он не любитель дневной жары. Свежий ветерок обдувает большую площадку на вершине утёса, нависшего над бескрайней, раскинувшейся вдоль берега моря столицей. Он зовётся в народе Утёс Правосудия. Жертвы уже на месте – на помосте, украшенном государственным флагом и сообразными символами. Все ожидают момента, когда сверкающие золотом носилки с султаном поднимутся на вершину. Крики жертв мешаются с криками чаек – хищные птицы словно почувствовали поживу. Деловитая стража в очередной раз пересчитывает молодых женщин. А вот и султан. Он благосклонно улыбается стражникам, судейским, иноземным послам и допущенным зрителям, заполнившим до краёв площадку. Все славят султана. Скованный Мурзабай выплюнул кляп изо рта и, бряцая цепями, тоже славит султана. Вот прекрасный пример для нас, для французов! Вот она, власть, направляемая законом! А закон есть закон. Всех затолкали в мешки и побросали вниз".
        Мурзабай сошёл с дистанции. Но и карьерная линия Ханумана-Аги тоже пошла не так, как тому хотелось. Он подкапывался под великого визиря, чьим приятелем был Мурзабай. Мечтал о высокой должности по духовной части, может быть, по финансовой... Никогда Хануман-Ага не мечтал о лаврах великого полководца, но Махмуд назначил его на пост Мурзабая.
        Это был переломный момент.
        Низкорослый, ссутулившийся человечек, плешивый и остроносый. Хануман-Ага. Не про него ли наш великий историк Николай Карамзин сказал:
        – Нам ли не знать, что дьявол благоприятствует, прежде всего, именно подобным персонам?
        От себя добавим, что если господин Дьявол, заседая с приспешниками в своём кабинете, и составлял какие-то конструктивные планы относительно Ханумана-Аги, то эти планы стали осуществляться.
        Однако об этом – в другом рассказе.