Не до ордена, была бы... 5

Исповедь Убийцы. Нерядового...
Рискнём вставить едва ли не целиком.

[Лемнер рассматривал Бориса Крутых, его расплющенный, с большими ноздрями, нос, острые упрямые плечи с заведёнными за спину руками. Тюрьма его не сломала, а только согнула в пружину.
– Убивал за что? Деньги?
– Нет.
– Обида?
– Нет.
– Женщина?
– Нет.
– За что?
– Люблю убивать.
Лемнер подумал, перед ним человек, не упомянутый в романах, философских трактатах, учебниках этики и психологии. Он выпадает за пределы познания. Лемнеру дана возможность проникнуть в непознанное.
– Любишь убивать? Садист?
– Нет.
– В убийстве сладость?
– Радость.
– Какая радость?
Лемнер старался понять. Он и сам убивал, но убийства были не в радость. Убивал в ярости, в гневе, как убил дизайнера, сжёгшего на костре рыжеволосую проститутку Матильду. Убивал по заданию, как убил под фиолетовым деревом охранников президента Блумбо, а позже и самого Блумбо. Убивал, защищаясь, как убил француза Гастона, прилетевшего на боевом вертолёте, или лазутчиков Чука и Гека. Убивал на войне, отражая атаку врага. Убил пятнистого, как тритон, пленника, разукрашенного крестами и свастиками, мстя за бабушку Сару Зиновьевну. Но никогда не испытывал радость, а только угрюмое торжество победителя.
– В чём радость, Борис Крутых? Радость смерти?
– Радость жизни! – закованный узник, сидя на привинченном стуле, просиял. Его узкие глаза расширились. Казалось, смотрели в потолок с тусклой лампой, но видели лазурь. – Жизнь во всех одна, поделена между всеми живущими. Когда убьёшь одного, его жизнь покидает мёртвое тело и достаётся другим. Тебе достаётся больше жизни, ты испытываешь прилив жизненных сил и живёшь дольше. Если убить всех людей на земле, их жизни достанутся тебе, и ты будешь жить вечно.
Перед Лемнером сидел человек, познавший тайну бессмертия. Он благоговел перед жизнью, обладал мировоззрением, за которое попал в тюрьму. Он был «узник совести». Лемнер хотел понять истоки мировоззрения, обогатить себя знанием, расширить пределы познания.
– Как тебе открылось учение о бессмертии?
– В детстве, на даче. Была у меня «духовушка». Духовое ружьё со свинцовыми пульками. Пошёл в парк, а там пруд полон лягушек. Квакают, синие, пузыри раздувают, друг на друге сидят. Лягушачья свадьба. Я в одну прицелился, чмок! Слышал, как пулька в неё попала. Лягушка дёрнулась, задними лапами потолкалась и замерла. Я почувствовал, как мне стало хорошо. Целюсь в другую, чмок! Попал! Лягушка дёрнулась и ко дну. Пулька свинцовая в ней застряла и утянула на дно. А во мне лёгкость, будто свежего воздуха вдохнул. Такой бывает после грозы, сладкий. Это лягушачья жизнь из лягушки изошла и в меня вселилась. Ходил вокруг пруда и стрелял лягушек. Когда попадал, чувствовал радость. Шёл домой радостный, будто подарок получил. И пока жил на даче, ходил стрелять лягушек. Чувствовал радость, любовь. Любил лягушек, пруд, водяные цветы, липы в парке, девочку на аллее. Тогда узнал, что убить не горе, а радость. В убийстве радость жизни! – узник стал моложе, краше. Появился румянец. Он упивался воспоминаниями: – В городе, в нашем дворе, стоял мусорный бак. Туда ходили кормиться бездомные кошки. Раз вижу, в мусорном баке кот, громадный, лохматый, грязный. Я взял камень, кинул, попал в кота. Он из бака выскочил, а бежать не может, ноги перебиты. Я другой камень беру. Кот кричит, глазища жёлтые, в ужасе. Я подошёл и ударил камнем, ещё, ещё, по башке. Слышу, как кость хрустит. Кот обмяк, затих, глаза открыты, изо рта язык, а на камне, что у меня в руке, кровь. И такая во мне радость, сила, любовь! Кота люблю, мусорный бак с пакетами и огрызками люблю, фасад дома и бельё на балконах люблю, старика, ковыляющего через двор, люблю. Кошачья жизнь из мёртвого кота в меня вселилась, кот умер, а мою жизнь продлил, и оттого радость!
Лемнер вспомнил, как в детстве бил куском асфальта Ваву. Был готов проломить череп, но неведомая сила удержала его руку, и удар получился слабый, не смертельный. Жизнь Вавы не вселилась в Лемнера, и Лемнер не пережил блаженства, не обрёл долголетия. Теперь, слушая Бориса Крутых, он сожалел об упущенном блаженстве.
– С тех пор я убивал. Мух убивал, комаров, муравьёв, стрекоз. Убивал воробьёв, мышей, убил ежа, щенка. Зарезал свинью, утром, на синем снегу. Хозяйка вывела её из сарая, я упал на свинью, сбил с ног и тесак вонзил в сердце. Свинья визжит, кровь на снег хлещет, а я чувствую, как звериная жизнь в меня перетекает, и такая радость! Снег синий, кровь яркая, солома жёлтая. Над избой дымок. Хозяйка плачет, свинью жалко, а мне кажется, что сила во мне такая, радость такая, что весь мир вместе с мёртвой свиньей, хозяйкой, хочу расцеловать! – узник сложил искусанные бледные губы для поцелуя. Лемнер видел, как губы порозовели. – И зародилась во мне мысль убить человека. Страшно, а ничего не могу поделать, хочу убить. Иду по улице, пристроюсь сзади к прохожему и иду следом. Думаю, убью, и его жизнь мне достанется, и я проживу вдвое. Ходил за прохожими, держал под пальто нож, а они не знали, что за ними смерть ходит. Наконец, решился. В соседней школе учитель, молодой, крепкий, румяный, с усиками. Его облюбовал, следил, как и куда ходит. Он бегал трусцой в парке. Я надел спортивный костюм, бегаю по аллеям, его поджидаю. Бежит навстречу, лёгкий, ртом дышит, усики дергаются. Увидел меня, улыбается. И я улыбаюсь. Так с этой улыбкой нож в него и всадил. Он тут же умер, а во мне такая радость, будто ангел меня на руках поднял и показал весь мир с океанами, странами, городами. И я на руках у ангела, как его любимое дитя. Весь мир люблю, все города, народы, и убитого учителя, и кота, и лягушек. Радуюсь и знаю, что теперь не умру.
Лемнер сидел на тюремном стуле, лязгал зубами. Слушал рассказ Бориса Крутых, как тот выследил продавщицу соседнего магазина, дородную, грудастую, крикливую. Подстерёг в тёмном подъезде и зарезал. Держал в ней нож, слыша, как бьётся её тяжёлое тело, излетает её жаркая жизнь. Ангел поднял его в лазурь, и он, ликуя, любил лежащую с ножом в груди продавщицу, немытые ступени, жестяные почтовые ящики и слышал небывалую музыку.
...Лемнер дослушал рассказ Бориса Крутых, как тот напал у тихого озера на рыбака и зарезал его. Всё тот же ангел вознёс его в небеса, где цвели райские сады, плодоносило волшебное дерево, и плодами райского дерева были убитые учитель, продавщица, рыбак, а также кот, лягушки, ёж и множество других, загубленных жизней, что даровали бессмертие.
– Должно быть, худо тебе в тюрьме, Борис Крутых? Не дают убивать, жизнь укорачивается, бессмертие не наступает.
– Я мысленно убиваю. Надзирателей убиваю. Начальника тюрьмы, Мать, которая письма пишет. Жену, которая передачи шлёт. Детей, которые рисуночки рисуют. Тебя уже несколько раз убил. Мысленно убиваю, а радости нет.
– Хочешь поубивать всласть, Борис Крутых?
– Ещё как хочу!
– Записывайся в мой батальон. Получишь автомат, гранаты, нож. Убивай врага. Но учти, и он тебя может убить.
– Я бессмертный.]

Тема-то (Радость Убийства) – не новая. И даже – древняя. А мабыть, и вовсе – Первая.
Навязчивая...
От Страха Смерти – к Радости (от) Убийства. Вплоть до Гомицидомании (caedo, cecidi – убивать).
В большие литеры – не для возвеличивания, а – просто в акцент.
Страх Смерти (коего, как такого, лишены животные)...
Меня (а то – нас) не станет (неизбежно), а Жизнь продолжится. Останутся (продолжатся) другие. Люди. Вообще. Мир...
Так – Нельзя! Несправедливо. Невыносимо...

А зачем нам (!) такой мир, если там не будет России (какой!?) –

как-то так у кое-кого звучало. В ответ на «экзистенциальные угрозы».
Почти, как в какой-то песенке (в которой – как бы о Любви):

Зачем мне нужен мир, в котором нету места для нас?
Мне нужен мир, в котором кроме нас нету никого!

Ну, я, конечно, нагнетаю... А где-то оно так и есть. У нас-для нас. Буравит (переходя из подсознания в сознание и – обратно). С разной интенсивностью, в разных проявлениях.
Проявляется – по-разному. Вырывается – по-разному. В самых разных формах (нашей жизни). Порождая все прочие фобии и наслаждения. Превращаясь...
Се человек. Ecce homo...
Проханов бывает честен. Мабыть, он – и преимущественно честен. Потому и откровенен.
Не только в «Лемнере». Но здесь – как-то Особенно.
Лемнер – двойник Проханова. Борис Крутых – двойник Лемнера.
В романе этом (в любом?!) – каждый герой, как-то, двойник Автора. По Достоевскому. И не только...
Вава, Светоч, Чулаки... Прочие «попугаи» и «попугайчики».
Потому – и Попугаи?! Всякий – попугай другого. Зеркало... Просто – с разной интенсивностью и конкретностью. В разных «сборках» и нишах-подсистемах.
У Проханова (свербящее!) – русскость и еврейство. Неразрывность. В Odi et amo. Ненавижу и люблю. В их перетекание-превращение. В нагнетание.
Таких «связок» – полно. Из тех, что «всегда под рукой» – мужчина и женщина. А с «еврейством»...
Будто у немцев (к примеру), тогда – было иначе?!
Да – по-другому. Но – по сути, то же. С «еврейством» – это у многих. «Авраамических»... В Ревность. Между человеком и Богом.
К «Радости Убийства» – в самое то. В Любовь и Смерть. В перетекание Жизни и Смерти («жизнесмерти») через Любовь. Через «любовь-ненависть».
У животных такого нет. Я – не о самом «перетекании», а о том – через что.
Любовь-Ненависть – как производная Страха Смерти.
Здесь же (в этом ряду) колтыхаются Добро-Зло, Справедливость, Счастье...
У Бориса Крутых «истина» выражена предельно просто и радикально (безо всяких «идеологем»): Путь к Бессмертию лежит через Убийство. Чтобы стать бессмертным (совершенно!) надо убить всех (по крайней мере, всех людей). Хоть по одному, а хоть и скопом.
В самую Круть! Не проходное-рядовое.
Поскольку это совершить трудно (самому), надо хотя бы думать-мечтать об этом, причащаться этому (тотальному убийству)...
Что и делает постоянно сам Александр Андреевич. Созерцая, вспоминая, воображая... Где стыдливо (метафорически, иносказательно), а где и откровенно. Возможно (?), так никого никогда и не убив. Что (возможно) его так мучает и выворачивает. В словесном извержении-сладострастии о (к) «военщинке» и «смертоносах».
На такого и наговаривать не надо. Сам всё расскажет...
Так, и прозвище... Где и «Хана» (жаргонное – «гибель», «конец жизни»), и «Прах», и...
А с Крутых он привёл – как пример «очищенного», сугубо физиологического (насколько такое сугубое присуще человеку), преломлённого исключительно через СС. Чего нет у собственно животных. Потому и чудовищней.
Невзоров отсюда весь Фашизм вытащил.
Ниии... С фашизмом-таки – чуть посложнее. Там – не без «приправы».
Ну, и с нацизмом, вестимо (имея в виду его отличие от Ф). Со всеми его модификациями. Как той (через Гитлера), так и этой, которая не без Проханова.
Но... Об «очищенной вариации» (примитивной) Андреич проговорился не зря. Притом, что сам, конечно, куда как позамысловатее будет.
А прищурился-то – в самый Корень. БаловнИк этакий! Седовласый...
Перед паузой скину верш Сергея Александровича.
Повёртывать и его (текст тот) можно по-разному. В годы своего увлечения Есениным (в студенчестве) стих этот меня слегка напрягал... Ну, и в Тему – как-то перекликается. Очень уж по-русски.

В том краю, где жёлтая крапива
И сухой плетень,
Приютились к вербам сиротливо
Избы деревень.
Там в полях, за синей гущей лога,
В зелени озёр,
Пролегла песчаная дорога
До сибирских гор.
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щёк.
Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты.
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с верёвкою на шее
Полюбить тоску.
И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь.
1915 г.

22.10.2025