Берёзка

Она стояла на пригорке одна — высокая, стройная, в серебристо-чёрном платье коры, исчерченном памятью дождей. Не свечка, нет — скорее, одинокий маяк в сизой дымке, освещающий путь, который уже никому не нужен. Её листья, те самые золотые слёзы, тихо струились вниз, беззвучной исповедью падая в мокрую траву. А свет, холодный и беспощадный, касался её ветвей не как прощение, а как приговор — мол, стоило ли быть такой яркой посреди всеобщей серости?

Под ней замер странник, чёрный и угловатый, как недоуменный вопрос. Он говорил что-то о мгновенности жизни, о промокшем пути, о прощении в сердце. А она, берёза, слушала его своим древним, абсолютным молчанием. «Ах, милый, — думала бы она, будь у неё голос, — какое утешительное заблуждение — искать Бога где-то вовне, когда Он уже давно в каждом нашем треснувшем сучке, в каждой готовой оторваться жёлтой ладони-листе. Ты не с Богом в сердце — ты просто у Моих ног, и в этом есть своя горькая правда».

Ветер гулял в её ветвях, и этот свист был похож на старую, забытую колыбельную. Она была не просто деревом. В её стройном, гибком теле, в упрямстве, с которым она держалась за голую землю, жила душа всей покинутой Родины — не пафосная и не парадная, а уставшая, израненная, но бесконечно терпеливая.

И она стояла, склонившись, — но не от тяжести, а с величавой самоиронией вековой женщины, которая знает себе цену. Она была похожа на мать, оплакавшую всех своих детей. На память, которая стала тише боли. На самый простой, безмолвный стих, обращённый к небесам, которые давно уже не отвечают. Её гордость была в том, чтобы выстоять. А ирония — в понимании, что кроме этой гордой позы, у неё ничего и не осталось.