Чудовищность, возрождение и рационализация

Константин зашёл в комнату, пропахшую гнилостными запахами, разлагающимися фантазиями её диковинного обитателя; обитатель был до изнанки сыт, весь вкручен в себя, из мозга в мозг, из нерва в нерв; пиршество закончилось, его клонило в сон; он отворил занавеску голубого цвета, разделявшую комнату на части; его взгляд застыл на голове прокажённого - вместо глаз поместились иссохшиеся гениталии, из которых выпадали подобия зрачков, а вместо рта была расположена прямая кишка, эякулировавшая беспрестанно рвотными массами; взгляд Константина спустился ниже - из живота чудища вылезали экскременты, превращаясь в безумные фигурки циркачей, хватавшие парикмахерские ножницы, чтобы разрезать друг друга и потом зашить, чтобы, расчленив, соединить вопреки глобальному распаду.
Константин ужаснулся, но вытерпел душевную муку, хотя сердцебиение его пропахло собственными похоронами. Он помнил, как онанировал головными соками на огненные кости разобранных псевдоскелетов, как сознание агонизировало на бюст Чудовищного Императора, как сочилась смерть из живописных находок, принадлежавших ветхим мастерам, так и не вкусившим земной славы; он помнил, как. забрызгав кровью старое зеркало, лишился самого ценного - самоосознания, как хищные птицы сожрали его хлеб и выпили остатки его густой крови, желавшей стать причиной тромбообразования; кометы, метеориты, слепки древних идолов - всё превратилось в пепел; не мог он созидать и молиться, и богохульствовать не мог, Христос ранее представлялся ему чистым и девственным, как младенец, его лик не исказился злорадной змеиной усмешкой, ядовитой гримасой, не превратился в хижину кровожадных тварей, он так и остался пророком в его сознании, хотя теперь Константин и не вспоминал о нём, как не вспоминают о рае и о крупной первопричине выявления процесса мироздания в безразличной каше тёмной материи; он помнил, как говорил своему другу - я буду лелеять каждый кусок твоей кровоточащей плоти, я буду коллекционировать их, как коллекционируют шедевры мирового искусства, я буду тревожить периодически ткани лёгким нажатием, я буду шевелить их микромиры до пришествия нового мессии, но мессия так и не пришёл.
Накануне закончилась война, все солдаты пропахли потом и махоркой, жёлтыми от никотина пальцами они счищали с кожных покровов анафилактическую плесень, ковыряли в зубах, сплёвывали грязь; война унесла миллионы людей, война отравила обычное существование индивидуумов на грешной земле; она вскрыла язвы и глотки, она умертвила былое, она сожгла скрижали, манускрипты, сами слова, их значения, их звуки, она похоронила множество неповинных узников в концлагерях, она убила всё живое, всё священное, всё великое, всё то, что теплилось в душах и в сердцах живых прежде созданий, война разрушила даже бога, хотя он вновь возродился, как феникс, ибо был бессмертным.
Константин подошёл к окну, провёл ладонью по подоконнику, обронив нечаянно цветочный горшок, но хозяин продолжал дремать, его уродство так и выливалось наружу из всех щелей, гениталии чуть колыхались, а каловые массы сползали по низу живота, подобно лаве. Ему следовало покинуть это рваное жилище, ему следовало вытолкнуть себя из этой протухшей обители. Константин тихо прошёл к занавеске, отдёрнул её и вышел, в глаза ударил снег; зима сковала пространство до ужаса, но что-то в этом было и возвышенное, наряду с монструозным и жгучим. Он взял себя в руки, и сделал несколько шагов в сторону знакомого кабака; там всегда хорошо обслуживали и наливали спиртное до самых краёв; порой там случались драки, оргии и каннибалические этюды, но ему это иногда нравилось, хотя он старался оставаться этаким вуайеристом, наблюдателем со стороны; кабачок был крепко-накрепко закрыт снаружи, войти можно было только через подвал. Он помедлил; нет, не сейчас, он сильно устал от пройденной дороги, долгого времени в пути, ведь это сильно изматывает; встал у остановки, стал ждать автобус; шрамы на ногах побаливали, словно стигматы; из правого глаза вылезало какое-то насекомое, обглоданное вечностью. "Вот сука!" - ругнулся он. - "Бл****** сороконожка!". Похоже, он раскалывался, разваливался, как это делало само время на циферблате, установленном на центральной площади. Зачем он жил, зачем терзался, зачем гнусаво просил продлить ему жизнь... Он чувствовал, что во всём нет и доли смысла, пустота и только, но небо так и вонзало в него клешни, так и оперировало его до немоты; значит, таков был его удел - биться рыбой, выброшенной на берег непослушной волною.