***

В наркологии старой и тёмной
    у окна пел пропойца седой,
и рукою сухой и холодной
        провожал всех пропащих домой.

Только дом был у всякого разный:
    кто-то в землю порой уходил,
покидая тот край безобразный
        без любви, без друзей и без сил.

Я лежал там четвёртые сутки,
    месяц плыл над палатой сырой,
и пропойца из клетчатой сумки
        доставал, разливал по одной.

По второй мы ещё выпивали
    и курили всю ночь напролёт.
Он рассказывал, как на вокзале
        жил и как там однажды умрёт.

И я помню, что где-то под утро,
    докурив на промозглом ветру,
я сказал ему грустно и хмуро:
       «Боже мой, я ведь тоже умру...»

А когда я прощался с больницей,
    мне пропойца рукою махал
из окна. И на мокрых ресницах
       снег январский от солнца был ал.

Рождество закружило мой город,
    я шагал с папиросой в зубах.
Приподняв на пальто своём ворот
       и печаль, приютив на плечах.

День сиял, догорали гирлянды,
    я свернул в захудалый кабак,
где кричали «играй» музыканту,
       спирт палёный приняв натощак.

Я напился и много историй
    официантке из жизни моей
рассказал и заснул, тараторя:
       «Господи, забери поскорей

мою душу куда-нибудь к морю».
    И услышал не голос, а дрожь:
«Ты, мой мальчик, за всё своё горе
       обязательно к морю уйдёшь».