Эпоха в лицах

Салон Анны Павловны. Свечи трепещут.
В хрустальных бокалах играет вино.
Мундиры и платья шуршат и трепещут,
И слово, как шарик, летит за окно.

«Ах, этот корсиканец, этот антихрист!» —
Шипит пожилая жеманница-фрейлина.
«Помилуйте, виконт, вы просто артист!» —
Ей вторит гвардеец, чья сабля набелена.

В углу, неуклюжий, огромный, в очках,
Стоит молодой человек, чуть смущённый.
Он ищет чего-то в высоких речах,
Но видит лишь маски, в приличья облечённый.
Зовут его Пьером. Он смотрит вокруг,
Не зная, что скоро, прервав этот круг,
Судьба его бросит в огонь и метель,
Где жизнь — не салон, а иная дуэль.

А вот и Наташа, как лань, молода,
Вбегает в гостиную, смехом звеня.
Ей тринадцать лет — не беда, не года,
А трепет зари наступающего дня.
Она ещё кукол своих не забыла,
Но в сердце уже пробудилася сила,
Что позже, как вихрь, закружит её в вальсе
С красавцем-князем на столичном асфальте.

Туманное утро. Седое жнивьё.
Под небом Аустерлица, высоким и вечным,
Лежит князь Андрей. Он забыл всё своё
Высокомерие в споре беспечном.

Знамя упало из раненой кисти.
Он видел лишь небо. «Как тихо... и просто...
Зачем же мы бегали, спорили, злились?
Всё ложь, кроме этого синего холста».

А рядом, в дыму, где картечь и огонь,
Солдаты кричат за царя и за веру.
И юный Ростов, позабыв про гармонь,
Ведёт эскадрон свой в атаку, без меры
Отваги мальчишеской, пылкой и злой.
«Ну что ж вы, ребята! Вперёд! За мной!»
И он не заметил, как рядом упал
Седой вахмистр, что его опекал.

Москва полыхает. Багровый закат
Смешался с пожаром в единое пламя.
Нет больше салонов, не слышно кантат,
Лишь ветер гудит, теребя злое знамя.

По грязной дороге, в толпе беглецов,
Идёт постаревший, измученный Пьер.
Он видел жестокость и низость глупцов,
И меру страданий, и веры пример.
В плену, у костра, с солдатом простым,
С Платоном, чья мудрость в улыбке таилась,
Он понял вдруг сердцем, доселе пустым,
Что счастье — не в поиске. Счастье — чтоб жилось.

А в тёмной избе, у постели больного,
Наташа сидит, позабыв про себя.
Нет девочки лёгкой, нет блеска былого,
Есть женщина, молча, и веря, и любя.
Она умоляет у образа Бога:
«Спаси его, Господи, дай ему сил!
Пусть будет мучительной эта дорога,
Лишь только бы он меня в мире простил...»

Прошли ураганы. Снега замели
Следы отступленья и пепел пожарищ.
И новая жизнь народилась в пыли,
Из тысяч смертей и из тысяч товариществ.

В поместье, где пахнет пелёным и мёдом,
Пьер держит на пухлых коленях дитя.
И смотрит с любовью, как год за годом
Жена его, споря, смеясь и шутя,
Ведёт своё тихое, женское царство.
И в этом он видит и смысл, и лекарство
От всех заблуждений и всех своих бед.

Так движется жизнь, как большая река,
Где войны и мир — лишь её берега.
А в центре — семья, и любовь, и рассвет.
Зима отступила. Подснежник пробился
Сквозь талую землю, где кровь запеклась.
И старый князь Болконский, что вечно сердился,
Угас в своём доме, где жизнь прервалась.
Его дочь, княжна Марья, с душою кристальной,
Оставшись одна средь мужицких волнений,
Впервые познала свой жребий печальный
И силу, что выше дворянских имений.

И в этот-то час, в эту смутную пору,
Судьба ей послала Ростова — того,
Что в поле скакал, подчиняясь задору,
Теперь же — мужчину, чьё всё естество
Дышало заботой, теплом и участьем.
Он встал пред толпой, что грозила бедой:
«Вы что ж, православные! Полноте с властью
Так спорить! Княжну не обидит худой!»

Она же, в карете, смотрела в смятенье
На смелое, русское это лицо.
И в сердце затеплилось то умиленье,
Что станет им после венчальным кольцом.
«Кто вы?» — прошептала она, уезжая.
«Я — граф Ростов, сударыня. Честь вам и мир».
И эта вот встреча, простая, случайная,
Двум душам открыла неведомый пир.

А в Лысых Горах, где всё скорбью дышало,
Андрей умирал. Не от сабельных ран —
Душа его тело уже отпускала,
Стряхнув с себя славы и чести дурман.
Наташа, что тенью скользила у двери,
Вошла к нему в комнату, страха полна.
«Андрей... вы простите... я вам не поверила...
Я так виновата... одна... лишь одна...»

Он взглядом её отыскал в полумраке,
И слабая тень от улыбки легла
На бледные губы, где замерли знаки
Последнего вздоха. «Я ждал... ты пришла...
Я слишком любил тебя. Больше, чем нужно.
Теперь я люблю ещё больше... и всех.
Иди же... мне тихо... и мне недушно...
Прощенье есть счастье... не грех...»

И в этой тиши, где лишь сердце стучало,
Она поняла, что такое любовь —
Не та, что на бале её увенчала,
А та, что прощает, и верит, и вновь
Готова отдать себя всю, без остатка.
И смерть, что стояла у них в головах,
Была не концом, а лишь горькой разгадкой
Великого смысла в последних словах.

Прошли годы. В доме Ростовых в Отрадном
Смех детский звенит, как весенний ручей.
Наташа, не в платье изящно-парадном,
А в ситцевом, просто, средь дочек, сынов, речей,
Становится центром вселенной семейной.
И Пьер, её муж, смотрит с нежной тоской,
Как в этой заботе её повседневной
Живёт настоящий, не выдуманный покой.

А рядом — Николай, хозяин степенный,
И Марья, жена его, кроткий чей взор
Лучится любовью, простой и смиренной.
Их тихий, неспешный идёт разговор
О детях, о ценах на хлеб, об именье...

И в этом и есть тот великий ответ,
Что жизнь — не в идеях, не в славе, не в мщенье,
А в том, чтоб дарить продолжающим свет.
Так вечный круговорот судеб вершится:
Родиться, любить, и страдать, и прощать.
И в детях своих навсегда повториться,
Чтоб снова весна на земле наступала опять.
Имение Лысые Горы. Снега
Укрыли поля, как пуховым платком.
Спокойно текут жизни дни-берега,
И прошлое кажется призрачным сном.
Николай, хозяин, с обветренным ликом,
Обходит дозором свои владенья.
В нём нет уж восторгов, нет юного крика,
А есть лишь суровое, злое терпенье.

Он входит в контору, где пахнет сургучом.
Приказчик, согнувшись, скрипит над счетами.
«Ну что, Митрич, снова с мужицким сочувствием?
Опять недоимки? Опять с батогами?»
«Так что ж, Николай Ильич, год-то недородный...
Жалеть их, конечно, не наше уменье,
Но если последнего выжать, то, барин, голодный
Мужик — что пожар для всего для именья».

Ростов хмурит брови. В нём борются двое:
Один — гусар, помнящий братство солдат,
Другой — помещик, что ради покоя
Готов затянуть узел крепче стократ.
Он смотрит в окно, где метель завывает,
И видит не зиму, а призрак отца,
Что с лёгкой душою именье спускает...
И тень пробегает по краю лица.
«Нет! — мыслит он твёрдо. — Не будет здесь краха!
Я выстрою всё, я стерплю, я смогу!»
И в этой решимости большего страха,
Чем в день, когда вёл эскадрон на врагу.

А в доме тепло. У камина, где пламя
Танцует на стенах узорную вязь,
Пьер спорит с Денисовым, машет руками,
За будущность русскую страстно борясь.
«Пойми же, Василий, нельзя так! Повсюду
Казнокрадство, лесть, аракчеевский гнёт!
Мы кровью платили за это вот чудо,
А ныне чиновник плоды его жнёт!»

Денисов, седой, но с гусарской ухваткой,
Смеётся, усы свои лихо крутя:
«Эх, г'аф, ты всё ищешь п'ичину в загадках!
А всё ведь п'осто, как в поле дитя.
Есть царь, есть п'исяга, есть сабля и служба.
Бунтует писака, мечтает ду'ак.
А гва'дии нашей лишь доблесть и д'ужба
Нужны, чтоб де'жать на г'анице кулак!»

Наташа, войдя, прерывает их споры,
Несёт им наливки в хрустальном графине.
«Опять вы про ваше... Пустые раздоры.
Не лучше ль о сыне подумать, о Николине?»
Она смотрит на Пьера с любовью и страхом,
Ей чужды идеи, союзы, кружки.
Она хочет лишь мира под собственным прахом,
Чтоб детские ручки держали её за руки.

Пьер смотрит на жену, на этот очаг,
Что греет его, что даёт ему силы.
И он понимает, какой сделать шаг
Ему предстоит у последней могилы
Своих заблуждений. «Ты права, душа моя.
Но если не мы, то кто ж выстроит дом,
Где наши же дети, тревоги не зная,
Счастливо и честно жить будут потом?»

И в этом вопросе, простом и извечном,
Звучит отголосок грядущих веков.
Окончен ли бой, тот, большой, быстротечный?
Иль только готовится новый, суровый улов
Судьбы, что плетёт свои нити незримо
Над миром, что замер в затишье слепом?
История дальше несётся, как дым, мимо,
Оставив героев решать всё своим чередом.
Уж вырос Николенька, сын князя Андрея.
В нём отблески отчей печали видны.
Он тих, и задумчив, и, робости не смея
Преодолеть, видит странные сны.
Он слушает споры Пьера с гостями,
О тайных союзах, о благе страны.
И детской душою, своими горстями
Пытается зёрна собрать новизны.

Однажды он к Пьеру подходит несмело,
Когда тот один в кабинете сидел.
«Скажите мне, дядя... какое то дело,
Чтоб вы за него умереть захотели?
Отец мой... он умер за Родину, знаю.
А вы говорите, что Родина — в рабстве.
Я вас не пойму... я всё время гадаю,
Где правда, где ложь в этом мире и братстве?»

Пьер вздрогнул, очки поправляя рукою,
И в мальчике этом, в его чистоте,
Увидел вдруг снова себя, и с тоскою
Припомнил о собственной давней мечте.
«Мой мальчик... твой батюшка был человек чести.
Он долг исполнял, как велит офицер.
Но есть высший долг — не стоять нам на месте,
А делать, чтоб каждый был счастлив и смел.
Чтоб не было палок, неволи, обмана...
Чтоб правда царила. За это, мой друг,
Не страшно пойти и на гибель с тумана.
Когда-нибудь ты всё поймёшь... оглянувшись вокруг».

Николенька слушал, глаза не мигая,
И в сердце его, как далёкий набат,
Стучала та мысль, ещё смутная, злая:
«Я сделаю то, чему дядя так рад.
Отец бы одобрил... он небо то видел...
Он понял бы всё...» И с тех самых минут
Ребёнок взрослел, и кого-то предвидел
В себе, кто пойдёт по тропе самых крут.

А в женской гостиной, где пахнет ванилью,
И няньки выводят детей на поклон,
Княгиня Марья с графиней Софилью
Ведут разговор под часов тихий звон.
Софилья, что в доме живёт пустоцветом,
Всю жизнь посвятившая роду чужому,
Вздыхает о прошлом, о солнечном лете,
Когда сердце билось совсем по-иному.

«Ты помнишь, Мари, как мы ждали Николу?
Как письма летели, как плакали мы?
Теперь он хозяин, суровый и к долу
Привязанный больше, чем в годы войны».
«Он любит нас, Соня, — ответила Марья, —
Но бремя именья — тяжёлая кладь.
Душа его стала немного как старая,
Он должен за всех нас и думать, и знать».

«А я... — шепчет Соня, платок теребя, —
Я словно свеча, что горела для всех,
Но света не видела я для себя.
И в этом мой крест... и, наверное, грех».
Княгиня целует её в лоб усталый:
«Не грех это, Соня, а жертва одна.
Не каждой душе выпадает, пожалуй,
Такая любовь, что до самого дна
Себя истощает. Господь это видит.
Ты ангел наш, Соня. И в доме у нас
Тебя ни один человек не обидит,
Пока свет очей моих ясных не гас».

И в этом смирении, в женской печали,
В их тихом, негромком, но вечном труде —
Начало всех тех ручейков, что вначале
Сливаются в реку народной судьбе.
Мужчины решают, как выстроить зданье,
А женщина — огнь в очаге бережёт.
И в этом единстве — и есть мирозданье,
Что дальше, сквозь бури, Россию ведёт.
Прошло ещё семь лет. Декабрьская вьюга
Стучится в окно петербургского дома.
Пьер только вернулся из тайного круга,
Где зреет гроза, что вот-вот грянет громом.
Наташа встречает его на пороге,
В глазах её больше не детская резвость,
А мудрая нежность, любовь и тревога.
«Ты поздно, мой друг. Одолела вся трезвость
Меня в ожиданьи. Что снова за думы
Тебя уводили из нашего рая?»

Пьер смотрит на спящих детей, и угрюмый
Его лоб светлеет. «Ты знаешь, родная,
Есть мир, что за стенами этой квартиры.
И если в том мире царит беззаконье,
То рухнут и наши семейные миры,
Как домики с карт на дубовом суконье.
Я должен... мы должны... чтоб для них, для детей,
Россия вздохнула свободно и честно».
«А если... — прошепчет она, — средь сетей
Тех ваших окажешься ты? И безвестно
Исчезнешь? Что будет со мной? С ними?»

Он обнял её, в седину целовавши:
«Я верю, что Бог нас поднимет, приимет.
Я верю в тебя. Ты — мой ангел, спасавший
Меня от себя же. И если случится
Беда — сохрани этот свет, этот дом.
В нём — правда, что вечно пребудет и длится».
И замерло время в молчании том.

А где-то вдали, в деревенской тиши,
Николенька Болконский, уж юноша статный,
Стоит над рекою, где спят камыши,
И держит в руках он дневник непечатный,
Оставленный Пьером. И строки горят
Огнём в его сердце, что жаждет деянья.
Он видит отца вдохновенный тот взгляд,
Что в небо глядел, постигая молчанье.

«Отец! — шепчет юноша ветру ночному. —
Ты слышишь меня? Я нашёл свою рать.
Я клятву даю не себе, а живому
Народу, что стонет, — за них умирать!
Не саблей в бою, не мундиром блистая,
А мыслью и словом, что рушит гранит.
Пусть ждёт меня ссылка, тюрьма ледяная...
Но правда твоя в моём сердце звенит!»

И в этом порыве, в решении чистом,
Сошлись воедино и батька, и сын.
Один пал на поле, в сиянье лучистом,
Другой — чтоб восстать против рабских годин.
Так нить поколений не рвётся, но вьётся,
Меняя узор свой, но суть сохранив:
Любовь к той земле, что Россиею зовётся,
И вечный, мятежный душевный порыв.

Так кончим же повесть. Герои уходят,
Их сменят другие, с иною судьбой.
Но в небе всё так же светила восходят,
И так же любовь принимает свой бой
Со смертью, и так же рождается в муках
Ребёнок, чтоб снова весь путь повторить.
И в этих простых, но божественных звуках
И есть та великая, вечная нить,
Что связывает времена и народы.
А войны и мир — лишь ступени её,
Где душа человечья сквозь все непогоды
Искала и ищет бессмертье своё.