Вася

Вася

***

Мишку во дворе звали Пьянькой. А что мало кто знал или помнил – так то его имя, не редкость при таком звании. 
Пил ли Пьянька? Пил и, конечно, пил. Но не меньше, а и не больше других. Но прозвание у него было такое, а он на него отзывался. 
Роста был мужичок среднего, характера спокойного, если что и было отличного – так это редкостная худоба. Но работал он составителем поездов, значит, силёнка была. 
Что ещё, да, был он домосед и из квартиры выходил или выбегал только в туалет напротив двери через двор. У него была двухкомнатная комната – одна и без того небольшая, поделённая перегородкой на две конурки на первом этаже деревянного барачного дома с коммунальной кухней на четыре семьи.
Было Пьяньке 49, когда вернулся в 45-м с войны живым да покалеченным. Двор про него ничего не знал и знать не хотел. На работу – ох и далеко – утром, а когда приходил… тогда и приходил. Кому ему было отвечать… Одинок был Пьянька.

***

О Пьяньке двор засудачил в начале лета 46-го, когда  во двор на подводе с клунками и торбами Пьянька привёз и жену. Откуда, как, кто – хрен бы у Пьяньки узнали. A вот от неё прознали и подробности. 
Было дело таким делом. Взял Пьяньку некий мужик и на такой же подводе повёз в незнакомую тому деревню от города недалёкую. В хату завёл: вот она, говорит, женой с тобой на городской квартире жить будет. Звать станешь Василисой.
– Слушай, мужик, – попросил Мишка, – звать её Васей буду, а? 
– Это отчего ж?
– А т; некрещённое имя.
– А Вася крещёное? Ну и зови, мне похрен. 

***

Сказал уже – Пьяньке было под 50. А Васе? Та же охотливо повинилась соседке, что ей 22 и счастливо показала в новеньком городском паспорте. Батька с маткой, сестра и двое братьёв остались в колхозе – не выпустили. 
Внешностью была Вася незавидна, а телом удалась. Эдакая с платяной шкаф божьего построения. 
В день из первых вышла она во двор на шум. Зав аптекой Зося Исаакович споткнулся о полено, которое неловко откинула под его ногу тётя Клава. Зося Исаакович, потирая побитую коленку, заорал на тётю Клаву, что дура колет дрова посреди двора, где людям ходить надо.
Тётя Клава завизжала в ответ, что надо под ноги смотреть, а то чего очки надел. Вон, мол, когда четыре мужика пыхтели колоду эту в угол сдвинуть, так и не вышел пособить, а она женщина. 
Подошла к ним Вася, отстранила – мол, места дайте, взяла колоду двумя руками, понесла и поставила в угол сараев.
– Здесь хорошо? – спросила она, оглядываясь на тётю Клаву. 
Тётя Клава уставилась на невидаль Васю, вытянула свистком губы и глаза вылупила. Тёте Клаве никто потом не поверил.

***

Жили молодые ровно и спокойно. Он пил всё так же – не больше, но и не меньше, не упиралась насчёт этого и молодка. Мир в семье держали ровный: ругались – он матом городским, а она ядрёным сельским – только до ночи, до гашения света; он бил её костлявым кулачком в грудь, но бил больно, а она отмахивалась как-то так, что соседи за той или другой стороной слышали шлепок мягкого о стенку и мешкотное сползание на пол.
В недолгий час Вася забеременела и в положенный срок родила девочку Розу, не потому как евреев, а цветок такой уважали счастливые родители. 
Когда неугомонной малышке стукнуло два, она полезла за стаканом с вином, который на время, дабы освободить руку, Пьянька поставил на табурет и опрокинула – и стакан, и табурет.  В сердцах Пьянька пнул Розочку ногой и у неё от падения на личико пошла кровь из носу. 
Вася подхватила дочку в руку левую, а правой отвесила мужу пенделя с сердцем. Шлепок о стенку был много пуще, сползание до пола в этот раз быстрее.
Утречком по просыпании Речка увидела, что Пьянька лежит всё ещё там, куда сполз уже вчера вечером. Убили, закричала она, спасите.
Пьяньку похоронили на Кальварии. Кто убил или что, было интересно дворовым и не интересно власти. 

***

Вася пошла работать нянькой в детский садик, куда брала с собой Розочку.
После православной годовщины Вася пошла к однорукому Зелику. В пивнушке, как известно, пусто не бывает. Вася протолкалась к прилавку и сказала однорукому Зелику, что ей нужен для себя мужчина с мужеской способностью. На что Зелик ответил предложением единственной руки в сторону страждущих. 
Вася обернулась лицом к народу мужеского полу и, медленно выкручивая шею, выглядывала мужика справного среди культурно запивающих. Обернулась она и на скрип подшипников по кривому неструганому полу, когда, отталкиваясь утюжками, в пивнушку въехал безногий лейтенант Степан. Этот был по фасону тот же шкаф, что и Вася, только без ног.
– Ты, слушай, ты дрова колоть можешь?
– Я, милая, бегать не умею, – ответил Степан.
– Пошли, со мной жить будешь.
– Пошли, – согласился он.

***

Лейтенант оказался находкой для Васи, двора, улицы и околотков. Часы, моторы, мебель, ножи-ножницы точить – во какой мастер мастеровой!
И снова пошла семейная жизнь обычным ладом в бывшей Пьянькиной квартире. А через месяцев семь у Степана стали гноиться пролежни, что было бы ещё терпимо, но нестерпим был свербёж, от которого спасения не было. Доктора обещали, что зуд прекратится, как раны заживут, но они не заживали, а становились только  злее. 
Той гнилой ночью осени Степан повесился на дверной петле. И его тоже схоронили на Кальварийском. 
Вернулась Вася с похорон, закрылась у себя, и только суету и копошение слышали соседи до поздней ночи. Поутру вышла она во двор, нагруженная добром и мелкой мебелью, посадила Розочку в добытую где-то ржавую тележку на кривых колёсиках. Обернулась тогда Вася ко двору лицом и сказала.
– Чтоб вы прокляты были с вашим городом и людями, – и ушла пешком в свою в деревню. 

***