Успокоительное

Помню, как в нашей старообрядческой, староверской слободке, где захоронены урнами мои двоюродный дедушка и его дочь, где храм и совсем другие по его округе люди, где и я жил несколько лет, окруженный зыбким счастием мужской надежды, несмелой, неразгляданной любви женщины и рождения моего младшего сына — на Нижегородской улице Москвы — той, что за уже третьим транспортным кольцом, — разглагольствовал как-то один дядька, идя от Птичьего рынка.

—— Хе! — полувыкрикивал он, — эти выхинские, мол — понаехали к нам в Москву незнамо зачем, ходят только мусор носят, — выговаривал он невидимым собеседникам и поэтому смотрел на всех по очереди, поправляя засаленный пуховик и переступая через предметы и признаки распутицы. — И где тот храм? — спрашивал я себя.

А ведь Третье кольцо зовется так не от того, что оно дальше от Москвы, а от того, что возведено после кольца Садового и Окружной автодороги — возведено на моих глазах и при моем непосредственно приутствии в качестве участника пробок и объездов через окрестные дворы призаводских территорий, соучастника обсуждений положения со старательными, стоящими часами в любую погоду на разруливании милиционерами, и также наблюдателя активных граждан, которые вдруг принимаются за дело помощи им, и пробка расходится в пять минут.

И думал я, следуя к ближнему светофору по несвоей тротуарной полосе, чтобы перейти на ту сторону и, пройдя обратно пятьсот метров, засесть у Борсалино, где пахло питой, печью, сыром и кофе. Пахло вовсе не пирогами с рыбой, сдобой и капустой — а вот всем эфтим. Чтобы засесть там с чашкой кофе и попробовать понять, откуда же и во мне и в нас этот великоградский шовинизм на пустом месте, и том, как его вылечить? Отчего любое расстояние человек русский рассматривает как основание к антагонизму и начитает гнать на все и вся? — на другую страну, другой город, другой район, соседа Ивана Никифоровича, своих домочадцев, тянучись и тянясь (tenir, fr.) при этом к ним и «до них», и кляня себя за дурость во время и после. А наутро все забывает.

Отчего такая пропасть ненависти к тем, кто уехал, к тем, от кого уехал, и к себе, потому что уехал. Откуда берется этот суржик как корявый признак напоказ, что, мол, «мэ ужо в друхой culture»; откуда этот повальный мат как желание не терять «нить с родиной» и в тешении себя мыслею, что «мы этим вместе», ибо «нас все равно никто не понимает» вокруг. А все вокруг все видят, понимают, горько отводят глаза и уши, чтобы не видеть этого стыдного сравнения с дарами, выполненными на русском языке и в пределах него.

В общем, «Скучно на этом свете, господа!» — как сказал классик всего.