Не до ордена, была бы...

Ниточки...
По тексту романа. Да не собираюсь я его – как и автора – переоценивать! Просто – в забаву.
А с другой стороны... Ну, кто я такой!? – Рядовой герменевт (пусть герменевты, как такие, совсем, чтобы рядовыми, и не бывают).
А – он?! – Бессмертный! Ну, или почти. Во всяком случае – искренне одержимый.
Понимаю. В смысле, что таких следует побаиваться. Ну, это в зависимости от того, по какой стезе они к тому Бессмертию ринутся. А то ведь – затопчут. Даже если ненароком. А уж по умыслу («мессианскому»)!..
Сам я эту тему («Бессмертие»), вестимо, не обходил. И по-пиитски (насколько мне дано), и по-герменевтски. В принципе, всё наше (человеческое) житие-бытие окол неё выстраивается-сотрясается. Всё! Без остатка. Пусть, чаще – подсознательно.
Всё так... Но! Желательно бы – без Одержимости. Чреватой...
У Проханова (в моё разумение) – с Нею. Так, у Андреича и погремушки ядровой, чтобы под рукой, нету. Разве, к какой Ракетушке подпускали – ручонкой погладить да облобызать ненаглядную. Да и то – не к самой нашпигованной.
Автомат в руках он, конечно, держал. А уж убивал кого сам, али нет (ибо – токмо писарчук, а не автоматчик), одному Богу известно.
Фотка. С автоматом. Но – в труселях. Скорее, комичная, чем воинственная.  Зато – моложав! Совсем не Старец ишчо...

[Романтик Путча был похож и на романтика, и на путч. У него была сосредоточенная бледность земляного червя, неуверенная самоуверенность соловья генерального штаба и гордая жертвенная нервность скаковой лошади, которая сама себя впрягла в колесницу истории, то бишь в танки. Лицо его было истощено истерической любовью к военно-промышленному комплексу, танкам, подводным лодкам, реактивным истребителям, атомным бомбам, химическому и бактериологическому оружию, и особенно к боевым ракетам, которые в своих социалистическиколониальных романах он воспевал с военизированной эротикой: «И когда краешек луны высунулся из-за скал, как простреленная чалма душмана, на мгновение мне стало страшно под черной паранджой афганской ночи. Но невдалеке было нечто излучающее спасительный свет. Я протянул руку туда, ощутив ладонью во мгле женственное белоснежное тело боевой ракеты. Сначала оно было прохладным, но по мере моего поглаживания все теплело и теплело, казалось дыша изнывающими от невысказанной страсти боками, и мне почудилось, что вот-вот на теле ракеты я почувствую подушечками пальцев выпуклость напрягшихся от ожидания моего прикосновения сосков»]

Подобного эротического (?) словесного (а, не исключено, что и реального) зуда, испытываемого при любовании воярских причандал, Прохановым наворочено вдосталь. А откуда именно выхватил этот (афганский) эпизод Евгений Евтушенко («Не умирай после смерти», 1993, Глава 9 (Шёпот питона)), сразу и не соображу.
Но названием уже своего романа, Е. Е., в приподнимаемое мною здесь, также угодил. Значит, и ему – перепало. Этого (о Бессмертии) Беспокойства. Отличающегося Стезёй от того, что так буравило «Романтика путча».
Одной литературной Славы Андреичу было маловато. Тем более, что и перепало той ему – «небездарному и отнюдь небезызвестному», как определил тот же пиит-шестидесятник – в недобор. До «величия» и «известности всемирной».
Евтушенко, уделяя Проханову несколько страниц в том «Неумирании», похоже, был в Теме. Я – о собственно (сугубо) неудержном алкании нашего Старца.
А посему позволю себе продолжить из подвернувшегося мне «шёпота»

[Со все возрастающей нервозностью он думал о происхождении славы тех, кто был известней его: «Ну, хорошо, они талантливы, и я это признаю. Но я тоже Моцарт, а не Сальери. Я никогда не опускался до черной зависти. Почему же они известней меня? Значит, добивались славы не только литературой... Спекулировали на публике санкционированной сверху смелостью, подторговывали осторожным свободолюбием за валюту, а за кулисами лавировали, подхалимствовали, пристраивались к стаям. Говорят, что за каждым большим состоянием – всегда преступление. Так и за каждой большой славой – всегда что-то нечистое. Да не только что-то, а кто-то. Масоны. Сионские мудрецы. Профессионалы заговоров. Разрушители или создатели репутаций. У них в руках вся мировая пресса, комитет по Нобелевским премиям. Вот это партия! Не то, что наша. Сейчас ничего не добьешься ни в политике, ни в искусстве, если не опираться на организованную силу. А какая у нас сегодня сила? Только одна – армия». Он решил въехать в бессмертие на бронетранспортере. Он сам никогда не был солдатом, но в детстве любил играть в солдатиков. Теперь он начал играть в генералов. Он так настойчиво стал тереться о генеральские погоны, что на его доверительно прижимающемся к ним плече оставались предательски поблескивающие золотые ниточки. Он нашептывал генералам апокалиптические предсказания, с угрожающим скрежетом ввинчивая идею спасения державы в их багровые бугристые затылки.
Армия стала его Дульсинеей в хаки. С детства он смертельно боялся летать, а теперь чуть ли не со слезами выклянчивал, чтобы его взяли на борт вертолетов, полосующих пулеметными очередями афганские деревни. У него была водобоязнь, но, трясясь от страха, он все-таки опускался на дно морское в подводной лодке. Он падал в обморок при раскатах грома, но испытал почти сексуальное наслаждение при взрыве атомной бомбы на полигоне, куда прорвался всеми правдами и неправдами. Ему даже захотелось обнять это грибообразное облако, как будто внутри него, как внутри пышного платья с рюшами, скрывалось могучее, зовуще обнаженное тело красавицы-великанши с красными звездочками вместо родинок и золотыми знаменными кистями подмышками.]

Даже не знаю, насколько нарочито Е. Е. в этом пассаже передразнил стиль самого Проханова, но – получилось (особенно в последнем абзаце).
Отдадим должное Евгению Александровичу, ибо вышло у него (с «нашёптыванием») вполне по-герменевтски. В частности – не без Киплинга.
Мы – о тигровом питоне Каа, из «Книги джунглей». От коего Романтику Путча досталась и «сосредоточенная бледность земляного червя».

– Да, я длинен, достаточно длинен, – с оттенком гордости ответил Каа. – Однако молодые деревья действительно хрупки, ломки. Недавно на охоте я чуть не упал; да, чуть не упал, скользя вниз и не обвив достаточно крепко хвостом дерево; этот шум разбудил обезьян, и они стали бранить меня самыми скверными словами.
– Безногий, желтый дождевой червь, – прошептала Багира, как бы стараясь вспомнить что-то.
– Сссс! Они называли меня так? – спросил Каа.
– Во время прошлой луны обезьяны кричали нам что-то в этом роде, но ведь мы не замечаем их. Пусть они говорят, что им угодно, даже будто ты потерял все зубы и боишься каждого существа крупнее козленка, так как (Бандар-лог совершенно бессовестное племя!) тебя устрашают рога козла, – сладким голосом заметила Багира.
Надо сказать, что змея, в особенности осторожный старый питон, редко выказывает гнев; тем не менее Балу и Багира заметили, что глотательные мышцы по обеим сторонам горла Каа сморщились и вздулись.

Оговорюсь.
У самого (а не в русских переводах) Джозефа Редьярда (К) Багира шла (шёл) по ведомству скорее мужского пола, чем женского.
Ну, а что от Киплинга Проханову (помимо иного прочего) перепало ещё питонье-червяковое, оставлю за изобретательностью Е. Е.
Впрочем, змея и вправду является символом Бессмертия и вечной жизни. Уроборос, прихватывающий свой хвост. То же, что и в Лемнискате (через Набокова – к «Лемнеру»).
Так что, Александр Андреевич и на такое уподобление (хоть от Евтушенко, хоть от кого-то другого) обижаться не должен. Такое ему (как и с прочими имперскими доспехами от Киплинга) только польстило бы.
Продолжение (к прохановскому Бессмертию) следует...

19.10.2025