Где же все-таки Родина там или тут

Сорок второй. Морозы лютой силой
Сжимали землю в ледяной кулак.
Рвалась на Волгу фашисткая  армадина,
И мрак сгущался, предвещая мрак.
И весть пришла, страшней, чем вопль зверя,
На саратовский, на луйский чернозём:
«Приказ! В Сибирь! Чтоб немцы не посмели…»
И застонала родина, заплакал родной  дом,
Что рушится под натиском политудара.
Загрохотали двери по ночам,
Теплушек стылых тягостная пара,
И жизнь рвалась на части, пополам.
Дорога в неизвестность, в стынь и горе,
Где каждый вздох – как ледяной клинок.
Глухая степь, безбрежное, как море,
И станция с названием «Кара-Оба» – злой рок.
Не все доехали. В пути суровом
Оставив тех, кто не увидел свет,
Под небом стылым, под чужим покровом,
Они сошли, не завершив свой век.
Земля Ливановки их приняла сначала
С насторожённостью, с холодностью в глазах.
Но общая беда их всех объединила,
И таял лёд в натруженных руках.
Война гремела, далеко и близко,
Делили хлеб, и горе, и труды.
И стала им Ливановка такою  близкой,
новой  родиной, спасая от беды.
Пролетели десятилетия, целина и перестройка,
Но рухнул мир, что строили так долго,
Союз распался, треснул монолит.
И снова в путь, как будто чувство долга
На родину историческую всех  манит.
Германия… Но встретила сурово,
Чужим акцентом, взглядом не таким.
Диплом советский – лишь пустое слово,
И каждый день казался вновь седым.
И снова ты чужой. И снова с краю.
И почтальона боязно встречать:
Вдруг весть о новом созданном  налоге,
Чтоб снова душу в тиски зажать?
Там, в Казахстане, звали тебя «немцем»,
Здесь, в Фатерлянде, ты «русским» стал навек.
И эта боль живёт под самым сердцем,
Пока не сменится хотя бы сорок лет.
И лишь тогда, быть может, поколенья,
Сотрут из памяти тот ледяной вагон,
И обретёт душа успокоенье,
И станет дом родным со всех сторон.
А память – птица, что летит упрямо
Туда, где детство босоногое прошло,
Где пахнет степью, где ждала их мама,
Где солнце в окна по утрам текло.
Где Кара-Оба – не просто звук невнятный,
А первый шаг в безвестность и в мороз,
Где каждый дом, простой и небогатый,
Был выстрадан сквозь миллионы слёз.
И снятся сны на языке забытом,
На том, что в детстве слышали они,
О доме, что остался там, побитом,
О тех далёких, но родных огнях.
И в речи немецкой, отточенной и строгой,
Прорвётся вдруг казахское словцо,
И станет на душе опять тревогой
Искать в толпе знакомое лицо.
Они – мосты меж двух миров огромных,
Меж прошлым горьким и неясным днём,
В архивах судеб, в папках поимённых,
Сожжённые истории огнём.
Они несут в себе печаль Поволжья,
И степь казахскую, и холод тех дорог,
И европейского чужого непринятья ,
Где каждый сам себе и враг, и бог.
И смотрят внуки, родились что в Дойчланд,
На деда, что молчит, смотря в окно,
И не поймут, какая в сердце рана,
Что кровоточит до сих пор, давно.
Не объяснить им боль двойной потери,
Двойного бегства от самих себя,
Когда в свой дом стучишься, но все двери
Закрыты, отчужденьем леденя.
Так и живут, меж двух культур и судеб,
С душою, что разделена навек.
Их рану время, может, и остудит,
Но шрам останется. Как помнит человек
Тот сорок второй, тот поезд в никуда,
Тот крик души, что рвался в небеса...
И эта боль – их вечная звезда,
Их горькая, соленая слеза.