Цемент для соседа

Утро встретило Рагима солнцем, залившим двор золотом,
и странным, тягостным предчувствием. Воздух дрожал от
непривычного шума — у соседей Мансура. Там, за невысоким
забором, копошились люди. Много людей.
Друзья, родственники — казалось, собрался весь аул,
кроме него. Строили для сына Мансура, как знал.
Но как строили?
 Он переступил порог соседского двора. Приветствие
застряло в горле. Встретили его не взглядами,
а... стеной. Стеной холодного, тягостного молчания.
Даже Абас, его кунак, отвёл глаза, пробормотав что-то
невнятное. Мансур, вчерашний собутыльник, с упорством,
достойным лучшего применения, делал вид, что Рагима не
существует. Вчера они пили чай, смеялись, Мансур
расхваливал добрососедство и дружбу на века.
Что случилось за ночь? Рагим присмотрелся к работе.
Белый ровный кирпич... ложился на тёмную жирную глину.
На глину! Рядом стояли опытные каменщики, не раз
возводившие стены. Их руки двигались автоматически,
лица были каменными. Ни слова. Только шлепки глины и
глухой стук кирпича. Абсурдность зрелища перевесила
неловкость.               
 — Эй, соседи! — Голос Рагима, громкий после наступившей
тишины, прозвучал как выстрел. Все вздрогнули и замерли.
— Зачем на глину? Да ещё и белый кирпич? Он же требует цемента!
Цемента!               
Молчание после его слов было густым, как та глина,
и тяжёлым, как невидимый камень. Оно давило, унижало.
Казалось, оно длилось целую вечность. Наконец чей-то
безликий голос нарушил тишину:
— Цемента нет.               
 Рагим остолбенел. Неужели он расслышал?
Спустя столько лет? Когда цемент продавался мешками
на каждом углу?               
— Как... нет? — выдавил он, чувствуя, как к лицу приливает
кровь. — Помню времена, когда его и правда не было! Нигде!
А сейчас — пожалуйста! Сколько угодно!               
 Снова молчание. Но теперь оно было другим. Колючим.
Унизительным до боли. Они смотрели сквозь него, мимо него,
в землю — куда угодно, только не ему в глаза. Эта тишина
была пощёчиной. А Рагим, прямой, как стрела, без камня за
пазухой, стоял и ждал. Ждал ответа от друга, от соседа,
от вчерашнего рассказчика баек о дружбе. Абас не выдержал.
Знакомый голос разорвал мерзкую пелену молчания:               
 — Рагим... Денег на цемент нет.
Мансур, услышав это, резко отвернулся, словно его ударили
по лицу. И этот жест — трусливый, лживый — взбесил Рагима.
Он шагнул к Мансуру:                — Эй, сосед! Вчера язык не заплетался! Байки о дружбе лились
рекой! А сегодня лепишь сыну глиняную развалюху? Сколько?
Сколько нужно на цемент?! Говори!               
 Мансур съежился, изображая полное непонимание, готовый
провалиться сквозь землю. Снова воцарилось молчание, давящее и
невыносимое. И тогда сверху, с шатких лесов, раздался голос
родственника Мансура. Голос, полный досады и безысходности,
бросил цифру в пустоту, не ожидая ничего взамен:
— Пять тысяч!               
 Словно только этого и ждал, Рагим молниеносно сунул руку в
карман брюк. Вытащил купюру. Новую, хрустящую купюру.
Пять тысяч. Подошёл к Мансуру, сунул деньги ему в руку и сжал
его ладонь вокруг купюры.
— На, Мансур. Купи цемент. А то твой сын потом всё это
безобразие разберёт, чтобы построить по-человечески.                Мансур взглянул на деньги. В его глазах мелькнул дикий,
животный восторг, тут же подавленный фальшивой скорбью.
Он не сказал ни слова. Просто взял. Взял, как берут милостыню,
не глядя в глаза дающему. И в этот миг во дворе повисло
что-то острое и горькое. Стыд. Позор. У большинства гостей
были деньги. Но никто не дал. Из страха? Из жадности?
Из-за сплетен, что шептал сам Мансур о Рагиме – о самом
завистливом, самом нехорошем соседе, от которого даже
стройку начали тайком, "чтоб не сглазил". А
 теперь этот "плохой" пришел и... дал. Легко. Без упреков.
Рагим же просто облегченно вздохнул.
Он знал о зависти — этом тихом яде, который хуже кислоты
выжигает душу. Знал о сплетнях. Но верил: «Зачем держать зло?
Оно давит тяжестью, мешает радоваться солнцу. Мы же люди,
а не пресмыкающиеся твари». Он верил, что даже Мансур
когда-нибудь обойдёт столб, о который бьётся лбом.
Рагим был романтиком, бедняга. Ему дышалось легко.
И тут случилось... Родственник на лесах, тот самый,
что назвал сумму, сперва замер.
 Его лицо исказила гримаса — мерзкий сплав зависти,
стыда и внезапного осознания собственной ничтожности.
Он не мог и помыслить о таком поступке. Тем более — от
человека, которого, по уверениям родственника, считал,
мягко говоря, не очень хорошим. Вдруг его тело дёрнулось,
будто по нему пропустили разряд тока, неестественно
подпрыгнуло — и с глухим, кошмарным стуком рухнуло вниз.
Вскрик. Отчётливый хруст. И наступила тишина, пугающая
своей оглушительной пустотой. Нога была сломана.
Все остолбенели. Виноват Рагим. Конечно, виноват.
Зачем было светить своей добротой на весь этот змеиный
клубок? Зачем? Разве нельзя было сделать это тихо,
без свидетелей? Но он не знал. Не знал, насколько глубока
та ложь, которую посеял Мансур. Да и если бы знал, разве
это что-то изменило бы? Его принцип был ясен: «Что мне даёт
зависть? Только слепоту. Я дал — я не обеднел.
Сосед построит дом — мне будет на что посмотреть.
На что равняться".               
Рагим стоял среди смятения, криков о помощи и мечущихся
людей. Солнце всё так же ярко светило на белый кирпич и
тёмную глину. На купюру, зажатую в потной руке Мансура.
На искалеченную болью ногу родственника — жертвы зависти,
рухнувшей с высоты собственной низости. Воздух больше не
казался лёгким. Он был густым, как та глина, и горьким,
как правда, которую никто не хотел слышать.