Палата Jim Beam

Малоприятный подсолнечный цвет
Освещает палату мою много лет.
Посмотрел я в окно. И увидел там ралли
Изящные бедствия скорости стали.

Но машины далёки, как прошлое Рая,
В палате красуется руль из Китая.
Я сяду к штурвалу. Раз в первый. В последний.
Поведу всю палату, больной, ненаследный.

И вот санитар. Все с верёвкой, беспечный,
Приносит последнюю порцию гречи.
В руках - две таблетки, двух странных цветов,
На морде улыбка. Прыщи. Монобровь.

Восточная музыка слышится тихо,
Лезгинка приходит в мои уши психа.
Мой сломанный мозг принимает неправду,
Она словно брошенный звук из баллады.

Мастер-класс по плетению сети невежд
И цирк вместо роковой формы надежд.
В стакане высоком таится Jim Beam
И снова палата. Один шаг - и Рим.

Санитар ухмыляется. Требует выбрать
Таблетку забвения, памяти рыбки.
Наследственный почерк красивых бравад,
Кладёт меня на пол кавказец Борат.

Кладёт меня на пол, и я, бледнолицый,
Бессилен в каденциях местных полиций.
И в уши крадётся красивая сказка,
Воспевается вечная жертвенность агнца.

Но брошен штурвал. И стаканы разбиты.
Бензином пропитанный я и избитый.
И трезубцем Треви мне пронзили трахею,
На теле рисуют людскую потерю.

Подсолнечный свет изменился на красный,
В палате становится мрачно и властно.
Снаружи доносится звук от болида,
В ограду вонзённого. Частого вида.

В палате главврач зафиксировал смерть.
И впилась в бумагу вся почерка твердь.
Jim Beam на полу и вгрызается в тело,
Личинки опарышей празднуют в меле.

Обводят рутинную смерть монолога,
Опарышей вижу. Не вижу я Бога.

Дальше память подводит. Глаза замолкают.
Но огненный смерч мне не кажется раем.

И пламя качает тусовку тревожных,
И строчка из памяти кажется сложной.
Но свинцовый закат я увидеть не вправе,
Уголёк в холодильнике. Умер в пожаре.

В отчёте напишут, что это мы сами.
Странные игры корейской дорамы.