Битва в пути

                А.В.Тюрину


                Блаженны алчущие – ибо они
                насытятся,
                блаженны ищущие –
                ибо они обрящут...

                И.И.Христос

I.

– Благополучие заказывали?
Получите!

...Я в дорогом валютном ресторане.
Вокруг хлюсты, дворцовый запах хани:
“Дюрсо” рекой и “Шантильи” река...
Увенчанная кольцами рука,
Как рубль, ощупывает тело дамы,
Небрежный столбик фирменного пепла
Роняя на элизиум шелков...
Но я один, и строгий взгляд косится
В созвездие Лакейских Галунов:
Швейцары, иностранцы, л и ц а....
Деликатесы, женщины и птицы,
Порхающие в клетках по углам,
И по наборным павловским полам
Скользящие заморские девицы.
Улыбки, хохот, тосты друг за друга,
Заслуга крупная и пошлая услуга,
Едва заметно брошенный кивок –
Все будет в счет поставлено и плата
Твои надежды превзойдет стократно.
В углу темно. Глухой акселерат,
Из тех, что бродят в Сочи по вагонам,
Торгуя Сталиным, Высоцким и Ленноном,
Колдует над японским микрофоном,
Выкручивая восемьдесят ватт,
И длинный хиппи с челкою конкретной
Стучит рукой по пачке сигаретной,


Насилуя мелодию Сантаны.
А дым висит, густея постепенно,
И, оседая на подмостках сцены,
Мешается с подсветкою фонтана
Кипящими водами Ахерона...
Окно зеркальное до горизонта
Полно жратвы, вина и блудовства,
А дочь американского кутилы
С женой посла испанского так мило
Проходит за границы естества,
А здесь, в углу, успели перепиться,
А двое тех содрали с девки бант,
А там летит кривой официант
С мороженым под перцем и горчицей,
С вареньем к рыбе – кажется, севрюге,
И пятеро гурманов в узком круге
Готовят заговор с убийством поваров.
А сверху скука расправляет когти,
И дамочка в полураскрытой кофте,
Пошатываясь, бродит меж столов
И каждому для пущего веселья
Описывает качества постели,
В которой даром предлагает ночь.
И всякий тянется, и он не прочь!
И всякий хочет превзойти другого,
Которого он видит, как нагого –
Насквозь – и точно знает цену,
И знает, что за пачку ассигнаций
Готов нерукотворный гром оваций.
А жизнь кипит, разнузданно и странно, –
Вокруг торчат из сапогов “Монтаны”,
Как огурцы из глиняных горшков.
А свет темнеет. А костлявый хиппи
Уже заходится в предсмертном хрипе,
В рот затолкать пытаясь микрофон.
И все напоминает пьяный сон –
В дыму кружатся каменные стены,
Шампунем лезет из бокалов пена,
Пружинистые джинсовые ноги
Отрезаны нашлепкой на заду,
Официанты подают еду,
Как вносят имена в мартирологи,
И воздух давит, густ невыносимо,
И журавлями новой Хиросимы
Летят на сцену к лабухам хрусты...
Здесь можно все. И каждый заслужил –
Тем, как он жил, и тем, за что он жил.
...Раскормленные черепа пусты, –
Как рюмки: “Эй! вина еще, дружок!”
Кому-то хочется на потолок? –

– Месье, прошу, там комната и там
Паркет белен, а люстра – как фонтан,
Там стол и стул прибиты к потолку...
– Маэстро, милый! Ванну коньяку,
Подружка наша хочет освежиться!..
– Желаю господам повеселиться!..
А на столе с жульеном и кефиром
Уже в экстазе гнутся чьи-то спины,
Карминовые пьяные мужчины
Двоих собратьев помазают жиром.
В углу, где дым, как облако ОВ,
Клянут Маккартни, курят фимиам,
Кружащий головы продажных дам,
Разносят Блока или чтут м о в э ,
Цитируют Набокова и Тэнна;
И с губ душеспасительная пена
Срывается на золото крестов,
Обрызганное спермой... Из-за штор –
Засушенные взгляды террористов
И болтунов с фруктовыми ножами.
И юноши с улыбками садистов
Над нежными девичьими губами
Ребром ладони гнут фаянс посуды.
...Хоть бы запахло серою откуда!..
Но мэтр’д’отель стыдливо хвост не прячет,
И над глазами, светлыми, как сдача,
Усталые не горбятся рога.



II.


А я, в дыму сложнейшие расчеты
гудящей совершая головой,
на множители с чувством разлагаю
меню, стремящееся в бесконечность
холодных и горячих цен... тяну
затасканный трояк полунедельный.
И вот на свежевымытой тарелке,
украшенной романовским гербом
и вензелями по лепному краю,
передо мной две порции гарнира –
так, макароны из утильсырья,
издержки производства целлюлозы.
Но я счастливо улыбаюсь, деньги
протягиваю в пустоту пространства,
где медленно, как новое ученье,
овеществляется могучий бюст –
раскрашенный муляж официантки...
Из белого колосса выплывает,
так аристократически нежна,
рука, где призрачно сверкает мелочь
алмазными слезами подаянья.
Растроганный, униженно “спасибо”
я говорю. Я жалобную книгу
прошу, чтобы оформить благодарность
чеканкою признательной молитвы,
и вынув ручку, красные стигматы
на лист голубоватый заношу.
Но на вопрос об имени – в ответ
в пространстве растворяется колосс,
с египетскою схожий пирамидой,
побеленной услугами “Зари”.
И только исчезающие губы
шепнули мне с насмешливой улыбкой,
чтоб я в графе “фамилия” проставил –
как псевдоним – незначащее слово:
– “жизнь”



III.


А между тем, вокруг кипела жизнь.
Какой-то пьяный, липкий, словно слизень,
Конечностями слабо шевелил
В предсмертной зелени мышьячной рвоты:
Как хороши, как свежи были шпроты!
Другой – богач, один из воротил,
Почти миллионер, такому в МУРе
Уже отлита пуля по фигуре –
Допился до сердечного припадка
И мудро сам покинул этот свет...
А мальчик, сын поэта и поэт,
Из полутени выглянул украдкой
И, отодрав парик, как шкуру с туши,
Швырнул в заморских поезжалых шлюшек
Обгрызенное люэсом лицо.
...Тот – раздавил на лысине яйцо
И, разорвав до пояса рубаху,
Вдруг вилкой сунул в декольте с размаху...
Там – драка. Губы давят каблуками,
И семеро кого-то – в пах ногами...
А из-за шторы – целятся с руки...
Повсюду милицейские свистки,
Дым, грохот, визги, пьяный рев,
А из угла – “...aussi, c’nest pas Saint-Boeve!..”
Снуют меж опрокинутых столов
Белы, как херувимы, санитары
С носилками пустыми, словно с тарой.
На трупы не хватает простыней...
Я вижу руку с грузом перстеней,
Что из-под грязной скатерти торчит,
С носилок стулья мертво задевая.
А там, еще жива, дрожит нагая
Подружка денег, секса, коньяка –
Ее живот, пропоротый слегка,
Стекает пряно по салфетке к паху...
Кого-то рвет – со смерти иль со страху...
А кто-то крестится – грешно и часто...
А смазанные жиром педерасты
Своей любви бесстыдно предаются
Над голым трупом лабуха с эстрады.
Свисают санитары с балюстрады
Над дверью, как летающие блюдца,
Пытаясь оттащить самоубийцу
От входа в зал, где только не хватало
Его – с его запасом аммонала...

...И снова – лица, лица, лица...
Л и ц а.
И я сижу на уцелевшем стуле,
жую полусырые макароны –
инбридинг сюртука и поролона.
А рядом затевают кровь и свары.
А мимо пролетают санитары.
А опергруппа грядет, словно кара.
А в воздухе кружится дым пожара.
А известь с потолка летит коварно.
И с проступившей росписи – in carno,
С распятья содранный, глядит Христос,
Как окровавленный вопрос.

Но я сижу с тарелкой макаронной...
И дым пожарный тихо оседает,
и медленно пустеет ресторан:
вывозят трупы, пьяных разбирают,
да две старушки подметают пол,
залитый кровью, устланный деньгами...
Уже обломки мебели, посуда,
куски одежд, конечности, еда –
все убрано, и время подниматься.
И я уж собираюсь, но покуда
остатки доедал я торопливо, –
заметил я за крайним из столов
какого-то мужчину с бородой,
в не по размеру старой телогрейке,
в заляпанном треухе на ушах,
и вылезших из-под стола ботинках –
широких, грузчицких и непотребных.
Пригнувши голову к столу,
он быстро добирал с тарелки –
романовской – холодную картошку...
И дальше – тоже за пустым столом –
уже доела скисшую капусту
девчонка, ну совсем еще подросток...
Да кто пустил ее сюда? в халате...
...Я с удивленьем замечал повсюду –
среди разгрома, дыма и зеркал –
то тут, то там сидящих одиноких
жевателей продуктов общепита,
слепым каким-то ветром занесенных
сюда, на юбилейное похмелье...
И вот уже доедено, спасибо,
мы поднимаемся и друг за другом
проходим мимо белого Хеопса,
и в заоконную рассвета брешь
нам машет узловатая рука.

...По переулкам, по дворам стоячим,
Не разбирая цели и дороги,
Мы бродим, как отторженная секта,
В себя глаза слепые устремив.
Врагов, друзей и близких не имея,
Не ищем алтаря или ночлега, –
Но говорим слова о назначенье.
И может быть, совсем еще не знаем,
Что Путь ведет нас в старую пивную,
Которая в подвале возле бани,
И там нас ждет –
             ...кабацкий
                запах
                хани:
“Тройной” рекой и водкою – река,
Запачканная грубая рука,
Как рубль, ощупывает тело бабы,
Вонючий серый пепел “Беломора”
На ситцевый роняя сарафан...
Разносится угарный дух портвейна,
И Смерть, полупьяна, бредет рассеянно,
Похожа на египетского сфинкса,
Покрашенного фирмою “Заря”...



1982