Осенью в беседке

  Осенью в беседке

    Всё вокруг было исполнено осенней грусти. Дождевые капли шумели в сени голых деревьев. День казался прозрачным и призрачным — будто стеклянным. Одиноко торчали чёрные деревья, дрожащие на ветру, каждое —мокрой серебряной фатой. Они стояли, точно трещины в иной, потусторонний мир. Ненастное небо, по которому носились дымно-летучие тучи, темнело; день клонился к ночи…
    Среди деревьев сокрылась деревянная беседка; голубая краска давно осыпалась с обветшавших досок, но было в ней что-то таинственно-грустное и притягательное. Я сидел в беседке и любовался осенним ненастьем… Капли дождя беспрестанно капали с краев крыши. Но под сухой крышей было приятно прятаться от дождя. Я сидел и думал: «Как удивительно смотреть на окружающую Природу глазами человека! Сейчас я есть, я созерцаю, а потом меня не будет — не будет и Природы для себя, — но будут новые люди, которые также будут любоваться Природой — и она будет знать о себе. Бытие странно: оно есть, но оно не знает о том, что оно есть, — в этом проявляется его вынужденность; да и человек чувствует вынужденность своего бытия, он хоть и осознает себя, но, тем не менее, бессилен перед смертью и собственным рождением…» — так я размышлял, а дождь всё шумел и шумел, навевая грусть…


    Осень в беседке; Одинокий свидетель бытия; Философия под дождём; Размышления в осеннем павильоне; Монолог в беседке; Стеклянный день; Капельные часы вечности; Нервы на промокшем пергаменте неба; Фата промокшей призрачной невесты; Вспышка сознания в космической ночи; Зеркало, подставленное под ливень; Шёпот дождя, нанизывающий время; Беседка как сухое сердце бури; Завеса дождя; Опиумная пелена ноября; Чаша водяной пыли; Вынужденность бытия; Привилегия венца творения; Агония субъективности; Вечный спектакль в пустом зале; Шум дождя в оголённых сводах; Призрачный лик изнанки мира; Укрытие от бури в ветхом ковчеге; Промокшая холстина ноября; Метафизика осеннего пейзажа


    Мир застыл в тоске остывающей осени. Завеса дождя, сотканная из мелких капель, шумела в оголённых сводах деревьев. День, истончившись, дышал сквозь призму стеклянного марева. Деревья, чёрные нервы на промокшем пергаменте неба, простирали в сыром ветре ветви, с которых стекали подвески дождя — словно фата промокшей призрачной невесты, слепые слёзы времени. Каждое — было щелью, зияющей в иную реальность, зовущей в ничто.
    В глубине парка, как забытый скит, пряталась беседка. Её некогда голубая краска, теперь — чешуя облупившейся мечты, шелушилась, открывая древесные жилы, обнажённые рёбра каркаса. Но в этом упадке таилась притягательная сила для одинокой души. Я укрылся в беседке от дождя, став свидетелем и соучастником осенней печали. С карниза, точно капельные часы, отбивавшие секунды в вечность, неумолимо падали капли.
    Я сидел и думал: «Странная привилегия «венца творения» — быть зрячим нервом Вселенной. Вот он, я — вспышка сознания в безглазой материи бытия. Я смотрю — и мир рождается в моём взгляде. Угасну я — и для меня перестанет быть это небо, умолкнет эта музыка дождя. Но эта агония субъективности — обман. Бытие, слепое и абсолютное, будет искать новые глаза. Придут другие — и в их зрачках снова вспыхнет эта лужа, это небо, этот дождь. Природа будет познавать себя через их восторг и их тоску. И будет требовать соучастия, вынуждая их к преобразованию. И в этом заключается великая и ужасная вынужденность мироздания — быть, не ведая о себе. И мы, его пленники с даром осознания, так же вынуждены быть, жить, мучиться, бороться: бессильные перед небытием, что ждёт впереди, и перед рождением, что уже случилось позади…».
    Так я размышлял, а дождь, не умолкая, продолжал печальный шёпот…

  Осенняя симфония в забытом павильоне

    Ноябрь развесил промокшую холстину. Мир утонул в увядании. Тихо шумел дождь на павшей листве. День висел, словно неба плач; сквозь его стеклянность проступали призрачные лики изнанки мира.
    Чёрные деревья, сбросившие одежды, замерли до дрожи. Каждая ветвь, окутанная влажным серебром, подрагивала как дождевая паутина. Они были похожи на трепещущие черные раны, прорезавшие полотно реальности, зияющие в ничто.
    Небо, опрокинутая чаша водяной пыли, дышало предгрозовой лихорадкой; по нему неслись клубящиеся тени; день медленно стекал в чашу надвигающихся сумерек.

     Среди парка чёрных скелетов, словно забытое убежище, приютилась беседка. Время облупило с её стен голубую краску, обнажив дерево, прожитое морщинами-трещинами. В запустении таилась грусть, притягивая под ветхий кров.

    Под крышей в сухом сердце бури я нашёл пристанище, став зрителем представления Упадка. Дождь, неугомонный музыкант, без устали отстукивал по крыше, и с её карниза, непрестанно падали капли. Их стук задавал ритм моим мыслям.

    «В этом — парадокс бытия, — размышлял я, — я, вспышка сознания в космической ночи, стал оком, через которое вселенная видит саму себя. Я — зеркало, которое Природа подставила под свой собственный ливень. Исчезну я — и исчезнет этот театр теней, ибо некому будет наблюдать за немой драмой. Но сцена не опустеет. Придут новые зрители, и в свете их взора, рождаясь вновь, эти чёрные деревья снова пронзят небо, и снова дождь будет убаюкивать их своей музыкой. Бытие — это великий, вечный спектакль, который идёт в пустом зале, пока не появится хоть один свидетель. Но не только свидетель, но и участник, преобразователь — соавтор — на основании добытых знаний и опыта — и в этом наша необходимость… И мы, мимолётные глубины сознания, ума, клубки нервов, обречены видеть, мучиться, переживать, зная, что когда-то также погрузимся в небытие, даже не в силах ни выбрать миг своего появления, ни остановить угасание…».

    А дождь всё шептал и шептал вечные стихи, нанизывая время на свои нити; и осенняя грусть с моросью заполняла собой мир.