нож

в комнате пахло увядшей
сиренью
и пылью.

время застыло в густом,
золотистом луче.
я был твоим страхом,
твоей самой страшною былью,
спрятанной в бархатном,
тёмном моём палаче.

ты подошла, и спина твоя —
тонкая, хрупкая —
стала единственной правдой
в сплетении лжи.

не было крика, ни гнева,
ни даже упрёка.
мир не качнулся,
и стёкла в окне не тряслись.

просто мгновение стало
безжалостно-долгим,
словно две вечности в точке
одной обнялись.

я вонзил нож в её спину,
по самую рукоять.
алою розой на шёлке расцвёл
её страх.

и я ждал всего: проклятий,
попытки бежать,
слёз, что застынут на мёртвых,
красивых губах.

но она медленно,
будто боясь потревожить,
обернулась,
и в глазах неземная печаль.

и спросила так тихо,
касаясь моей ладони:
«ты не поранился, милый?
мне тебя жаль»

в этот момент я рассыпался
в серую пыль.
в этот момент я погиб,
а она — ожила.

мой эгоизм, моя злоба,
мой пафосный шпиль —
всё это рухнуло, стёрлось,
сгорело дотла.

я — убийца,
что смотрит в глаза своей жертве,
и не находит в них капли
заслуженной тьмы.

только любовь, что страшнее
и
праведней смерти,
только вопрос,
от которого съехали мои миры.

что мне теперь делать
с этой её чистотою?
как мне носить в себе
этот фарфоровый шёпот?

я хотел стать её адом,
её пустотою,
а она сделала ад моим
собственным домом.

я хотел вырвать ей сердце,
а вырвал своё.

и оно бьётся теперь в моей
стылой руке.

истекая не кровью, а знанием,
что бытиё
никогда не простит мне её
вопрос в тишине.