Зеркало с трещиной, к тесту 8

#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#система_методов_оценки_поэтического_текста



К тесту №8: http://stihi.ru/2025/10/15/2908




ЗЕРКАЛО С ТРЕЩИНОЙ: поэтика отражения и рефлексии в лирике Ирины Кисловой

Обращаясь к структурному анализу сонетоподобных форм Ирины Кисловой, обнаруживается, что за внешним соблюдением или сознательным нарушением канонических схем скрывается глубинная драма формы и содержания, подобная той, что переживалась великими представителями Золотого и Серебряного веков, но обретшая новые, судорожные интонации века нынешнего – века цивилизационного перелома и антропологической катастрофы. Взять, к примеру, её «зеркальный сонет» с его причудливой схемой рифмовки aBBaCCa aDDaEEa – эта формальная изощрённость не является пустой игрой ума, а становится точнейшим аналогом того раздвоения сознания и мучительной рефлексии, которая заставляет человека одновременно существовать в нескольких временных пластах и смысловых измерениях, разрываться между ностальгией по утраченной целостности и трагическим осознанием невозможности её обретения в мире, в котором «иллюзорна ложь из сгустков солнца, облаков».

Рассматривая её обращение к национальной теме в сонете «Россия», нельзя не поразиться тому, как традиционная патриотическая образность подвергается сложнейшей психологической деконструкции, когда сакральные символы Родины-матери, иконы, русской земли проходят через опыт индивидуального переживания, превращаясь из коллективных знаков в глубоко личные, почти интимные экзистенциальные координаты. Фраза «Россия-мать! Моей души мерило» – не риторическая фигура, скорее крик души, пытающейся обрести точку опоры в распадающемся мире, где все «нормы и чувств» утратили свою безусловность, и только «зерно», посеянное «ласковой ладонью» родины, продолжает питать иссохшую душу современного человека, обречённого на духовное одиночество в глобализированном мире. Историографический анализ показывает, что Кислова продолжает здесь традицию Чаадаева и Хомякова, но доводит её до экзистенциального абсолюта, когда судьба нации становится не предметом умозрительных построений, а вопросом личного выживания, спасения от распада личности в «мире безразличном».

Обращаясь к психологическому измерению её лирики, особенно в таких текстах, как сонет о «беганье по волнам», мы обнаруживаем сложнейшую работу по преодолению экзистенциального страха через поэтическое преобразование реальности, где когнитивные механизмы защиты превращаются в инструменты творческого преображения мира. Тот поразительный факт, что лирическая героиня «совсем не страшно бегает по волнам» и «взлетает на лодочках до самых поднебесий», представляет собой не бегство от реальности, но радикальную попытку построения новой реальности – той, в которой оказывается возможным обретение гармонии с собой, того состояния, когда «внутри тебя и радость, и покой». Современная психология знает, что подобные фантазии являются компенсаторными механизмами психики, но у Кисловой они поднимаются на уровень онтологических утверждений, философских программ, вполне себе сопоставимых по своей смелости с проектами Ницше или Бердяева.

Когда же мы анализируем её текст «Шарф из лета» с точки зрения культурологии и искусствоведения, то открывается целый пласт интертекстуальных связей – от мифологических образов парок, ткущих нить судьбы, до современных практик арт-терапии, где творчество становится средством исцеления травмированной психики. Метафора вязания шарфа из «пёстрых нитей радужного лета» – красивый образ, а может быть и философская метафора человеческой памяти, которая пытается спасти от распада уходящие мгновения, превратить хрупкие впечатления в нечто вещественное, тёплое, способное «зимой душу согревать». В этом жесте присутствует и трагедия современного человека, обречённого на то, чтобы постоянно терять связь с прошлым, и всё его мужество, заключающееся в попытке превратить само это прошлое в источник тепла и смысла.

Фоническая организация её стихов заслуживает отдельного рассмотрения в контексте современной лингвистики и звуковедения, ибо кажется, будто каждый звук у Кисловой не случаен, а становится носителем смысла, эмоционального заряда, философского содержания. Те сложные аллитерационные цепочки и ассонансные поля, которые мы обнаруживаем в её текстах, создают не просто музыкальный фон, но своеобразную «звуковую метафизику», где сочетания шипящих и сонорных передают дрожание бытия, зыбкость границ между реальностью и иллюзией, ту самую «дрожь» и «зыбкость линий», о которых говорится в «Зеркальном сонете». Этот фонический строй можно сравнить с симфонией Скрябина – та же напряжённость, та же устремлённость к преодолению материи звука, к выходу в запредельные сферы духа.

С точки зрения социологии и культурной критики поэзия Кисловой представляет собой феномен сопротивления – сопротивления обесцениванию слова в эпоху цифрового потопа, сопротивления упрощению человеческой психики под давлением массовой культуры, сопротивления историческому забвению и экзистенциальному отчаянию. Её настойчивое обращение к вечным темам – любви, смерти, родине, памяти – это не консерватизм, но форма интеллектуального и духовного сопротивления, попытка сохранить человеческое в человеке, когда все общественные институты и культурные механизмы, казалось бы, работают на расчеловечивание.

Что же касается философского и герменевтического измерения её творчества, то здесь мы сталкиваемся с удивительным синтезом русской религиозной философии и экзистенциализма, когда трагическое мироощущение всегда балансирует на грани отчаяния и надежды, где распад и смерть («когда-то прахом стану, терпкой горстью землицы русской») не отменяют возможности чуда, преображения, выхода в иное измерение бытия. Тот факт, что многие её тексты построены как диалог – с Богом, с любимым, с родиной, с самой собой – возвращает нас к диалогической философии Бубера, но обогащённой опытом современного человека, разорвавшего все традиционные связи и пытающегося выстроить новые на краю пропасти.

В конечном счёте, четырнадцатистишия Ирины Кисловой можно охарактеризовать как дневниковые документы эпохи, запечатлевшие мир современного человека с той пронзительностью и глубиной, которые роднят их с образцами русской классической литературы. Через формальные эксперименты со строфикой и рифмовкой, через сложную семантическую организацию и виртуозную фонику, через интертекстуальные связи и философские аллюзии эти тексты утверждают возможность поэзии как формы знания – знания о человеке, его месте в мире, его трагедиях и надеждах. И в этом утверждении – их главная ценность, т.к. они демонстрируют, что подлинная поэзия всегда была и остаётся лабораторией человеческого, пространством, где решаются актуальные вопросы, ставится диагноз эпохе и намечаются пути спасения.








.