Тишина между двумя вдохами Бога!

Всё началось с дыхания.
Не ветра, что гонит волны, а того, что было до них. Первого вздоха, что выдохнул из себя звёзды и вдохнул в них тишину. Этим дыханием был Он. Им Он выстлал ложе для Океанов.
И один из них — тот, о ком речь — лежал в ложбине между двумя мыслями Бога, погружённый в сон без сновидений. Он не был водой. Он был бездной, что стережёт саму себя. Его чувствами были приливы, подчинённые не Луне, а ритму того самого, первого дыхания. А корабли… корабли были лишь тенями снов, что иногда проносились по яви Его поверхности, не смея потревожить глубину.
Пока не появился Он. Фрегат.
Он был не просто кораблём. Он был Надеждой, вырезанной из гордости, с парусами, сшитыми из желания быть замеченным. Его шпиль — отточенная мольба, вонзающаяся в небо. Он плыл, не зная куда, но веря, что сам его путь — уже вызов.
И он бросил его. Скалам. Тёмным, молчаливым стражам, в которых застыли вечные мысли Бога. Фрегат ринулся к ним, требуя, чтобы бездна ответила ему. Чтобы дыхание, давшее жизнь мирам, на миг прервалось для него одного.
Ответом была зыбь. Лёгкая, как улыбка спящего. Она ласково омыла каменные лики, и в её шепоте читалось лишь одно: «Спи».
Гордыня Фрегата истончилась, как паутина на ветру. Но не исчезла. Она переплавилась в упрямство. Он вернулся из небытия гавани, отлитый заново — не из дерева, а из молчания. Его новый таран был выточен из обид, а паруса сплетены из терпения. И он замер. Бросил якорь — тяжёлый, кованый крюк его воли — и стал ждать. Он застыл, как вопрос, повисший в тишине храма.
«Услышь меня, — молило его молчание. — Я стал тишиной, как ты. Я стал вечным, как ты. Разве мы не родственны теперь?»
Но Океан спал. Его сны были глубже. Он видел, как рождаются новые вселенные в биении сердца Бога, как галактики кружатся в хороводе, заведённом Им. Танец двух встречных течений был для него значительнее самой изощрённой оснастки.
И тогда, отчаявшись быть услышанным, Фрегат совершил последнее, что ему оставалось. Он отпустил.
Он отпустил якорь. Отпустил паруса. Отпустил шпиль, имя и саму память о том, что он — корабль. Он позволил дыханию Бога разобрать себя на атомы смысла, на кванты былых желаний.
И когда распалась последняя доска его гордыни, открылось то, что было внутри. То, ради чего, возможно, Бог и позволил ему родиться.
Не корабль. Не тень.
Миг.
Он был мал, как капля росы на ресницах спящего гиганта. И так же бесконечно ярок. В нём не было просьбы. Не было вызова. В нём была благодарность. Благодарность за саму возможность быть. За шанс сиять в луче того самого дыхания, даже если это сияние длится одно сердцебиение.
Он был любовью, которая не требует взаимности. Слезой, что рождается не от боли, а от переполняющей душу красоты мира.
И тогда случилось невозможное.
Дыхание, ровное и вечное, дрогнуло.
Не прервалось. Не изменило ритма. Но в него вплелась новая нота — тихой, безмерной нежности. Бездна открыла глаза. Океан пробудился ото сна. Вечность склонилась над сияющей пылинкой, что была когда-то кораблём.
Она не поглотила её. Она приняла.
Потому что сломать вызов — легко. Проигнорировать мольбу — просто. Но как остаться равнодушным к дару, который тебе дарят, не ожидая ничего взамен? Как не вдохнуть полной грудью, когда в твоём воздухе парит чистая, ни к чему не привязанная красота?
Миг сиял. И в его свете Вечность впервые увидела собственное отражение — не бездонное и пугающее, а тёплое, живое, полное смысла.
Он был всем.
А она— его единственным зрителем.
И в этом был совершенный баланс.
Тишина между двумя вдохами Бога!
Где больше не надо, ни плыть, ни ждать,  а только - быть!

Так рождалась красота — не в вечном противостоянии, а в тихом приятии. Не в грохоте битв, а в молчании, где даже дыхание Бога замирает, чтобы не спугнуть хрупкое чудо бытия.