Охота на снарка, к тесту 3

.
#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#система_методов_оценки_поэтического_текста


к тесту №3 http://stihi.ru/2025/10/14/871 

ОХОТА НА СНАРКА: Записки литературного сыщика, вооружившегося графами межстрофических связей для поимки истинного Шекспира в переводе


Колоссальный труд, предпринятый автором сего методологического монстра – ибо иначе не назовешь эту титаническую попытку водрузить алгебру на плечи поэтической гармонии – заслуживает, несомненно, либо Нобелевской премии по литературоведению, учреди таковую шведские академики, либо немедленного помещения в сумасшедший дом для учёных-энтузиастов, переоценивших способность человеческого разума разложить божественное искусство на составные части, подобно часовщику, разбирающему карманные часы.

Предлагаемая система, этот поистине франкенштейновский сплав структурализма, математической лингвистики и компьютерного анализа, напоминает мне отчаянную попытку измерить красоту заката при помощи спектрометра, барометра и таблицы логарифмов: данные получатся точнейшими, и можно будет с уверенностью заявить, что индекс красно-оранжевых тонов достиг сегодня отметки в 0.94, а коэффициент метрической устойчивости волн, набегающих на берег, и вовсе стремится к идеальной единице, но вот где, спросите вы, душа этого зрелища, где тот трепет, который заставляет сердце замирать? Система же, о которой мы ведем речь, с её коэффициентом семантической когерентности и графами межстрофических связей, похоже, полагает, что душа эта надежно спрятана где-то между вектором синтаксической сложности и тепловой картой звуковых повторов.

Безусловным и неоспоримым преимуществом сего механизма, этого литературоведческого парового катка, является его способность производить сопоставительный анализ оригинала и перевода с той беспристрастной жестокостью, какая свойственна лишь машинам. Когда два текста – скажем, шекспировский сонет и его русскоязычное воплощение – пропускаются через сито параметров вроде «индекса фонической организованности» и «плотности рифменных связей», мы получаем не мнение, не субъективную оценку, а диагноз, выданный на основании точных, пусть и несколько странных, показателей. Именно таким образом и было установлено, что перевод, выполненный  Андреевым, этот дерзкий вызов устоявшейся традиции, вменяемой в обязанность чуть ли не каждому школьнику в лице канонического Маршака, получил от системы высочайшие баллы, ибо, как выяснилось, его «интегральный показатель качества» оказался на удивление близок к шекспировскому оригиналу.

Почему же так произошло? А потому, милостивые государи и государыни, что система, будучи лишена предрассудков и благоговейного трепета перед именами, вписанными в учебники, судит лишь по предъявленным ей критериям. Она не знает, что Маршак – это классик, коего хвалят все, от строгого академика до рассеянной гимназистки; она видит лишь, что его «коэффициент структурной целостности» подчас достигается за счет сглаживания шекспировской сложности, что его «лексико-семантический компонент» жертвует многогранной образностью оригинала в угоду безупречной, но упрощенной музыкальности стиха. Андреев же, этот кардинальный отступник, этот еретик от переводческого цеха, позволил себе не сглаживать, а усугублять; не упрощать, а усложнять. Его текст, пропущенный через семантико-синтаксическое картографирование, демонстрирует удивительную близость к шекспировскому древу зависимостей; его фонический анализ выявляет не менее сложную сеть ассонансов и аллитераций, а его ритмическая карта, при всей её кажущейся неустойчивости для привыкшего к Маршаку уха, оказывается куда ближе к нервному, пульсирующему ритму подлинника.

Что же до перевода господина Фокина, то здесь система, надо полагать, просто всплеснула бы своими виртуальными руками – будь они у неё – и вынесла вердикт: «кардинальное отступление от канона». И это отступление было бы зафиксировано не на уровне вкусовых пристрастий рецензента, а на уровне объективных данных: низкий «индекс метрической устойчивости», значительное отклонение «инновационного компонента» от нулевой отметки, говорящее о сознательном разрушении формы, и семантическое поле, напоминающее не кластеры оригинала, а скорее архипелаг причудливых и одиноких островов. Система не скажет, плох или хорош этот перевод Фокина – она лишь констатирует, что это иной текст, рожденный из иной поэтики, и его дивергенция от эталона столь велика, что сравнительный анализ превращается не в судейство, а в описание двух различных художественных вселенных.

Однако, сколь бы ни были впечатляющи сии математические выкладки, нельзя не указать и на роковой изъян всей затеи, который заключается в самой её основе – в наивной, хоть и прекрасной, вере в то, что сумму частей можно приравнять к таинственному целому. Система может с безупречной точностью измерить «плотность тропов» и «вариативность клаузул», но она бессильна уловить магию, возникающую в зазоре между ними; она способна построить граф синтаксических связей, но не в состоянии нанести на него неуловимое дыхание вдохновения. Она – превосходный слуга для филолога, но ужасный господин для искусства, ибо, как говаривал один остроумный человек, статистика – это как купальник: что она открывает, весьма показательно, но что скрывает – как раз самое важное.

В результате, мы оказываемся перед дилеммой: с одной стороны, мы имеем инструмент невиданной доселе мощи, позволяющий сокрушить догмы и доказать, что еретик Андреев в чем-то ближе к Шекспиру, чем ортодокс Маршак; с другой – мы рискуем уподобиться тому мудрецу, который, сумев пересчитать все волны в океане, так и не понял, что такое прилив. Пользоваться ли этим инструментом? Безусловно, да, но с величайшей осторожностью и с постоянной оглядкой на то, что за пределами его блестящих цифровых схем лежит бездна, именуемая Поэзией, измерить которую не под силу ни одному, даже самому совершенному, алгоритму.