Встреча в сумерках Тюрингии

Лето 1823 года. Карл брел по тюрингским холмам третий день, и скрипичный футляр тяжелел с каждым шагом. Вена осталась позади — с ее душными залами, где музыка превратилась в ремесло, а мастерство — в повинность. Там, в городе, звучали ноты, но не было тишины. А ему нужна была тишина. Та самая, из которой рождается мелодия.

Вечерело. Солнце касалось вершин дубов, и лес наполнялся золотистым светом. Карл остановился у опушки, вытирая пот со лба. И тут услышал.

Свирель. Простая деревенская дудка, но звук был каким-то необыкновенным, словно пел сам лес. Мелодия была без начала и конца — она просто была. Как ветер. Как вода в ручье.

Карл двинулся на звук.

Поляна открылась внезапно, словно лес сам отвел занавес. Ручей, ивы, трава, залитая последним светом заката. И она — босая, с венком из ромашек в волосах, смуглая от солнца, простая, как сама мелодия.

Она играла, не видя его, и Карл замер. В ее свирели звучал голос леса: не слова, а дыхание ветра, шепот трав. Это была не просто музыка — это был разговор. И Карл понял, что она говорит с миром так, как он всегда хотел, но не умел.

Он медленно достал скрипку.

Первый звук был слабым — он боялся испугать. Но девушка не оробела. Подхватила его ноту, обвила ее своей мелодией, вернула ему уже другой. Карл ответил. Так они заговорили — без слов, двумя голосами одной песни.

Скрипка искала, свирель находила. Скрипка взлетала, свирель возвращала к земле. Они спорили и мирились, расходились и сплетались снова, и музыка росла — уже не их, а чья-то третья, живая.

Когда последний звук растаял в сумерках, девушка обернулась.

Глаза — темные, игривые. Никакого испуга. Она смотрела так, будто ждала его.

— Ты издалека пришел, — сказала она. Не вопрос — утверждение.

— Из Вены, — Карл опустил смычок. — Искал... не знаю что.

— Нашел?

Он посмотрел на нее — на босые ноги в траве, на руки со следами работы, на губы, тронутые улыбкой.

— Кажется, да.

Она поднялась. Вблизи была еще проще — дочь пастуха, должно быть, или поденщица. Платье из грубого холста, никаких украшений, кроме венка.

— Я Анна, — сказала она. — Здесь пасу коз. Играю, когда они щиплют траву.

— Карл. А я играю, когда платят.

Она звонко засмеялась.

— Плохое ремесло.

— Знаю.

Они стояли, и между ними была та же тишина, которая перед музыкой. Полная, до краев.

— Останешься? — спросила Анна. — До темноты еще час.

Карл кивнул.

Они сели у ручья. Анна сняла венок, распустила волосы — они упали на плечи тяжелой волной. Карл смотрел, как гаснет свет в воде, как темнеет небо над ивами. Говорили мало. О стадах. О дороге. О том, что луна сегодня будет полной.

Когда стемнело совсем, Анна положила голову ему на плечо. Просто. Без спроса. Карл замер — почувствовал тепло ее щеки сквозь рубаху, услышал дыхание. Медленно, боясь разрушить миг, обнял ее за плечи.

— Ты вернешься? — спросила она в темноту.

— Не знаю, — честно ответил Карл. — Я всегда ухожу.

— Тогда останься сейчас.

Она подняла лицо. Карл увидел блеск глаз в лунном свете — и понял, что все решения уже приняты. Не им. Не ею. Кем-то третьим — той музыкой, что свела их на этой поляне.

Он поцеловал ее в губы. Они были с привкусом луговых трав. Анна ответила — неумело, жадно, обхватив его шею обеими руками. Они опрокинулись в траву, смеясь, целуясь снова, и мир сузился до этой поляны, до их дыхания, до стука двух сердец.

Карл целовал ее шею, плечи, ключицы. Чувствовал, как она дрожит под руками — не от страха, от чего-то другого. Анна зарылась пальцами в его волосы, прижалась всем телом, и он ощутил каждый ее изгиб сквозь тонкую ткань.

— Карл, — выдохнула она. Только имя. Но в нем было все.

Они лежали до рассвета, переплетясь, укрытые его плащом и ее распущенными волосами. Говорили шепотом. Молчали. Слушали, как течет ручей и шумит лес. Где-то далеко пропел петух, но они не шевельнулись.

Когда занялась заря, Анна приподнялась на локте. Посмотрела на Карла долгим взглядом — будто запоминала.

— Ты уйдешь сегодня, — сказала она. Опять не вопрос.

Карл хотел возразить. Но не смог. Он всегда уходил.

— Да, — сказал он.

Анна кивнула. Поцеловала его в последний раз — коротко, крепко. Встала, отряхнула платье, подняла свирель.

— Тогда иди, — сказала она. — Пока я не передумала тебя отпускать.

Карл поднялся, взял скрипку. Хотел что-то сказать — что вернется, что запомнит, что она... Но слова застряли. Он только кивнул и пошел прочь.

На опушке обернулся. Анна стояла у ручья — босая, с венком в руках, маленькая фигурка в утреннем тумане. Подняла свирель — и снова полилась та мелодия. Простая. Бесконечная.

Карл закрыл глаза. Запомнил ее. Повернулся и пошел дальше — в Веймар, в Лейпциг, в другие города и залы. Эту мелодию он носил в себе всю жизнь. Она звучала в каждой его сонате, в каждом концерте — нежная, как луговой ветер, древняя, как сам лес.

Музыка, с которой говорят.