продула себя

октябрьский день, уныл и сер.
в классе душно, как в парной.
и кто-то крикнул: «нету мер!
откройте окна, Боже мой!»

«закройте, мне так холодно», — сказать?
нет, я не в силах. это эгоизм.
пусть лучше я немного пострадаю,
чем нарушать чужой покой и оптимизм.

сквозняк по шее, ледяной и злой,
пробрался под воротник рубашки.
я съёжилась, прикрыв себя рукой,
и стала меньше крохотной букашки.

а мел стучал, и плыл над классом гул,
осенний ветер в форточку вдохнул.
и кто-то сзади весело смеялся,
а в мою кожу холод глубже пробирался.

а утром — жар, и ломит тело,
и в горле — тысячи игол.
я простудилась. заболела.
и в школу, видно, не пойду.

и мысль одна, назойлива, как муха,
свербит и жалит, не даёт уснуть:
зачем терпела, стиснутая духом,
не дав словам сорваться с посиневших губ?

никто не должен мысли угадать,
никто не обязан твой покой беречь.
и право голоса самой себе не дать —
вот глупость, что способна жизнь калечить.

и стоит ли? вот главный мой вопрос.
быть тихой, незаметной, уступая,
когда твой собственный комфорт идёт под снос,
когда ты сам себя уничтожаешь?

быть может, эгоизм — не так уж страшно?
быть может, он — защитный механизм?
ведь мой покой, моё здоровье — важно.
важнее, чем чужой чей-то «оптимизм».

а тот, кто жаждал свежего глотка,
кто распахнул окно, крича про духоту,
он даже не заметил, как слегка
дрожала я на ледяном ветру.

никто «спасибо» за молчанье не сказал,
не оценил той жертвы молчаливой.
весь этот тихий, скромный гуманизм
остался незамеченным, тоскливым.

я проглотила с чаем горькую пилюлю,
и горечь эта — не от трав и порошка.
она о том, что я себя сама «продула»,
боясь простого, тихого «замерзла я».

когда вернусь — а я вернусь, конечно, —
в тот класс, где гул и мела белый след,
я, может, стану чуточку беспечней.
и на «откройте!» — прошепчу своё тихое «нет».