Перевод. The Soldier Of Fortune by R. W. Service

СОЛДАТ УДАЧИ

От крови озверели, вонючие, как скунсы,
«От Бога отрекайся!» - кричат они, грозя,
Пылая лютой злобой, кривясь ухмылкой гнусной,
А кто-то нож свой вынул и плюнул мне в глаза.
Всего один я выжил из нашего отряда,
Я окружён врагами и ранен тяжело.
И небо, словно камень, холодная громада,
Всё красной пеленою вокруг заволокло.
Беспомощность, бессилье, отчаяние, угрозы,
Всё ближе, ближе к горлу нетерпеливый нож,
Насмешки их, ухмылки, что жалят, словно осы:
«От Бога отрекайся - иначе ты умрёшь!»

Отречься мне от Бога? Но рано умирать мне
В расцвете юной жизни, надежды и любви.
Вокруг меня повсюду убитые собратья,
И мне придётся вскоре тут корчиться в крови.
И всё же... как забавно...но разве это много?
Ведь я и сам пытался понять за столько лет,
Облечь в слова, представить: так в чём же сущность Бога?
И не совсем уверен в том: есть Он или нет?
И отрицал в душе я, так как не мог представить,
И веру в жизнь за гробом в аду или в раю.
А варвары сегодня хотят меня заставить,
Чтоб от Него отрёкся, спасая  жизнь свою.
Жизнь юную такую, цветущую так чудно,
Что радуется миру и солнечному дню.
И глупо сомневаться! Отречься? - мне не трудно.
Но всё же почему-то молчание храню.

«От Бога отрекайся!» - и копья их сверкают,
И кровожадный пламень в глазах у них раздут,
Всё больше грубый ропот их в крик перерастает.
Они убить готовы и только знака ждут.
«От Бога отрекайся!» Могу я, если надо.
Но как я буду людям в глаза потом смотреть?
Ведь буду проклят ими я, как исчадье ада.
Как жить с клеймом позора? Пожалуй, лучше смерть.
Честь нашей белой расы как предавать я стану?
Пусть трусом обзывает меня любой урод,
Что молится и служит божкам своим поганым?
Мою страну позорить? Позорить мой народ?
Страна? А что мне значит страна моя родная?
Сам по себе отныне, солдат удачи я,
Все люди - наши братья, я это точно знаю,
Весь мир большой и дивный - вот где страна моя.
Хотя я почитаю за Родину погибших,
И всех её героев, страдавших за неё,
И за меня, напрасно, быть может, кровь проливших,
И тех, что ныне бьются за счастие моё.
Но Родине не много я придаю значения,
И присягать ни Флагу, ни Вере не хочу.
Ну что ж, приму спасение, и прочь, долой сомнения,
И отрекусь, пожалуй... И всё же я молчу.

«От Бога отрекайся!» - и копья ближе, ближе,
И нож над головою, грозящий, занесён.
И небо всё суровей, всё сумрачней, всё ниже,
От ужаса как будто оцепенело всё.
И вдруг сквозь этот сумрак и ужас леденящий,
На краткое мгновенье, невидимый почти,
Мне светлый лик явился - звездою восходящей,
Что указует к славе и радости пути.
Среди морей бескрайних, и в пустоши суровой,
И у костров походных он придавал мне сил.
Он мне во снах являлся и грел надеждой новой.
Но никогда доселе он не был мне так мил.
О, шёлковые кудри, что лоб ей обрамляют,
О, нежный взгляд, который всех чище и честней,
О, сладкая улыбка! Нет, я не понимаю,
Неужто навсегда я теперь расстанусь с ней?
Но должен я... Я честью не смею поступиться.
Ведь как тогда мне снова в лицо её взглянуть?
Её, в глазах которой я - благородный рыцарь,
Как трусостью, бесчестьем её мне обмануть?

Всё, я теперь решился! Глаза я поднимаю,
Бесчувственное небо, холодное, как лёд.
За Родину, за Веру? Нет, муку принимаю
Я за Любовь - и это последний мой оплот.
Возможно, надо мною потом сгустятся тучи,
Но Бог, во мне живущий, останется со мной.
«Чудесное» уж точно «чудовищного» лучше,
И да прославлен будет навеки род людской!

"Что ж, мясники, давайте! Я выпью эту чашу,
Пусть кровь моя прольётся. Не стоит ничего
Жизнь по цене бесчестья. Излейте злобу вашу.
Нет, я не отрекаюсь от Бога моего!"

Взметнули с криком копья, чтобы в меня вонзить их,
Но вождь кивнул, и стихли, покорные ему.
И в забытьи я слышу: «Оставьте, отпустите!
За то, что служит верно он Богу своему».

---

The Soldier Of Fortune

"Deny your God!" they ringed me with their spears;
Blood-crazed were they, and reeking from the strife;
Hell-hot their hate, and venom-fanged their sneers,
And one man spat on me and nursed a knife.

And there was I, sore wounded and alone,
I, the last living of my slaughtered band.
Oh sinister the sky, and cold as stone!
In one red laugh of horror reeled the land.
And dazed and desperate I faced their spears,
And like a flame out-leaped that naked knife,
And like a serpent stung their bitter jeers:
"Deny your God, and we will give you life."

Deny my God! Oh life was very sweet!
And it is hard in youth and hope to die;
And there my comrades dear lay at my feet,
And in that blear of blood soon must I lie.
And yet . . . I almost laughed — it seemed so odd,
For long and long had I not vainly tried
To reason out and body forth my God,
And prayed for light, and doubted — and denied:
Denied the Being I could not conceive,
Denied a life-to-be beyond the grave. . . .
And now they ask me, who do not believe,
Just to deny, to voice my doubt, to save
This life of mine that sings so in the sun,
The bloom of youth yet red upon my cheek,
My only life! — O fools! 'tis easy done,
I will deny . . . and yet I do not speak.

"Deny your God!" their spears are all agleam,
And I can see their eyes with blood-lust shine;
Their snarling voices shrill into a scream,
And, mad to slay, they quiver for the sign.
Deny my God! yes, I could do it well;
Yet if I did, what of my race, my name?
How they would spit on me, these dogs of hell!
Spurn me, and put on me the brand of shame.
A white man's honour! what of that, I say?
Shall these black curs cry "Coward" in my face?
They who would perish for their gods of clay —
Shall I defile my country and my race?
My country! what's my country to me now?
Soldier of Fortune, free and far I roam;
All men are brothers in my heart, I vow;
The wide and wondrous world is all my home.
My country! reverent of her splendid Dead,
Her heroes proud, her martyrs pierced with pain:
For me her puissant blood was vainly shed;
For me her drums of battle beat in vain,
And free I fare, half-heedless of her fate:
No faith, no flag I owe — then why not seek
This last loop-hole of life? Why hesitate?
I will deny . . . and yet I do not speak.

"Deny your God!" their spears are poised on high,
And tense and terrible they wait the word;
And dark and darker glooms the dreary sky,
And in that hush of horror no thing stirred.
Then, through the ringing terror and sheer hate
Leaped there a vision to me — Oh, how far!
A face, Her face . . . through all my stormy fate
A joy, a strength, a glory and a star.
Beneath the pines, where lonely camp-fires gleam,
In seas forlorn, amid the deserts drear,
How I had gladdened to that face of dream!
And never, never had it seemed so dear.
O silken hair that veils the sunny brow!
O eyes of grey, so tender and so true!
O lips of smiling sweetness! must I now
For ever and for ever go from you?
Ah, yes, I must . . . for if I do this thing,
How can I look into your face again?
Knowing you think me more than half a king,
I with my craven heart, my honour slain.


No! no! my mind's made up. I gaze above,
Into that sky insensate as a stone;
Not for my creed, my country, but my Love
Will I stand up and meet my death alone.
Then though it be to utter dark I sink,
The God that dwells in me is not denied;
"Best" triumphs over "Beast", — and so I think
Humanity itself is glorified. . . .

"And now, my butchers, I embrace my fate.
Come! let my heart's blood slake the thirsty sod.
Curst be the life you offer! Glut your hate!
Strike! Strike, you dogs! I'll not deny my God."

I saw the spears that seemed a-leap to slay,
All quiver earthward at the headman's nod;
And in a daze of dream I heard him say:
"Go, set him free who serves so well his God!"

I saw the spears that seemed a-leap to slay,
All quiver earthward at the headman's nod;
And in a daze of dream I heard him say:
"Go, set him free who serves so well his God!"