Русалка

На дворе стоял солнечный свадебник-листопадень. Уж  на диво сей год он выдался золотым. Старикам не лежалось затепло на полатях, всё тянулись на солнышко – к сильным да молодым. По деревне гуляли свадебки – ай да ладненько! Народится к господнему липеню ребятня! Парни дарят девИцам коврижки резные сладкие. Ещё слаще целуются в сумерках у плетня. Не жалеют зазнобам накосников, бус, серёжек да лент,
расписных платков, ярче, чем маков цвет!

Только ходит Митяй – будто вынули дух ему, будто в грудь вложили стынь да дурную тьму. Все жалеют парня – крепко не повезло: отпускай горевое горе, посыпь золой! Сговорили Митяю девку красы такой, что косы у ней толстенные, бровь дугой. А глазищи – лещины спелой большая гроздь. Стан у девы ладный да невеликий рост. Уж присох к ней парень – не высказать, не сказать. Снились-мнились ночами Митяю её глаза. И когда уж была сговорена, наречена, взяла, да и в горячке слегла она. И сгорела, что спелый колос в жадном огне. Ничего у Митяя в память и нет об ней...
Мать утешала: «Девок полным-полно. Не омрачай ты печалью свой век сынок! Ладен, пригож ты, умел да румян-здоров. Женишься, будут детки, возьмёшь коров, распашешь поле, да заживешь, мой свет!»
Только без той, потерянной Ули – и жизни нет.
И пока все свадьбы гуляли, пили меды, Митяй не знал, куда кинуться от беды, от тоски-кручины, от маятной пустоты.
…Она вышла к нему из тени еловых лап, из хвощовой чащи, из папоротниковых прохлад, и кудри её были цвета лучей, пшеницы, оклада позолоченного у божницы... И глаза – васильки, цикорий, синь осеннего неба. Вокруг падали листья, ветвями дрожала верба. Митяй глядел и не верил – его Ульяна. Только как очутилась она одна на поляне? Почему её кудри светлы, да не убраны в косы? Почему она ходит бОса, простоволоса, не подпоясана даже у ней сорочка, и голодно, жадно смотрят влажные очи.
– Уля, да ты ли, милая? Вот так диво!
В её волосах листочки ольхи да ивы, и пахнет дева – рекой, и студеным ветром. Давно заблудилась, бедняжка, в лесу, наверно...
Он приводит её в избу, матушку вызывает. Так и так, мол, люби да жалуй – сноха живая. Мать не знает что молвить –  хватается лишь за сердце.
– Уля, доченька разлюбезная, на-ка хлебца! – подаёт с пылу с жару ей белу корку.
Девица кусает, да тут же плюётся :
– Горько!
И соль ясноокой сношеньке не по нраву, и орехи не ест – говорит, что они отрава. Только чуть-чуть поклюёт несоленой каши, и лишнего слова родне лишний раз не скажет.

После свадебок в октябре округлились жены – в дому у каждой щи с разваренной кашей пшенной. У Митяя в дому – синеглаза и тонка навь. Знай, считает семена себе мака да льна. Всегда влажные волосы – не признает покров. Проклятье Митяю к такой-то жене любовь. Всё из рук у ней валится – сядет ли прясть да шить, рвётся в тоненьких пальцах любая нить. Сторонится скотины. Скотина бежит её. Иногда вечерами Уля без слов поет. И мелодия из груди у ней – что вода. Только вот мёртвая в мире живых та вода, видать.

... Наступила весна. Пролески набрали цвет. Проснулись русалки – покоя в лесу им нет. Хохочут, кличут, качаются на деревьях, белые лица на солнце весеннем греют. Седой Митяй сидит на крыльце высоком. Щёлкают на рябине с утра сороки. Мать схоронил, сам худющий до синевы – такого запросто спутаешь с неживым. Выглядит парень бледной несчастной немочью.
Вдруг за околицей смех разлетелся девичий, словно порхнула синичек цветная стая. За плечом у Матвея Ульяна босая встала. Хлопнув в ладоши, весёлым русалкам машет и убегает навстречу им с криком «Наши!»
Митяй хотел встать, да только уже не смог.
Замертво завалился через порог...

11-13 октября 2025 г.