Постоялый двор Глава третья с окончанием

Глава третья

С отъездом князя Константина Павел Павлович Дурново чурался было беременной Катерины как чёрт ладана, но супружеский долг обязывал, честь посрамить он не мог и потому предоставлял себя жене в полное и безоговорочное рабство в отношении телесном. Её неуемная страсть преследовала его и днём, и в тёмное время нескончаемых суток, истрачиваемых морским офицером в качестве непрерывной вахты у тела княгини, и внутри тела, и вокруг него.

Ровно через шесть часов оно требовало обслуживания вне зависимости от погоды, молитв и дел по хозяйству. А двойня, взраставшая на глазах и начавшая уже в утробе отвешивать друг другу пинки и тумаки, утихомиривалась только тогда, когда оружие Павла Павловича грозило им наказанием в вершке от разбитых носов и в доказательство своих серьёзных намерений извергало на близнецов липкую горечь отцовского семени, готовую заменить их на более послушных отпрысков княжеского рода в любой удачный для того момент. 

Ничто так не приводит дом к разрушению, как капризы беременных жён, пользующихся уступчивой добротой своих супругов-подкаблучников. И ничто так не сбивает мужа с ног в части потребления водки, как первая беременность капризной жены. Так хотел бы сказать Лев Николаевич в «Анне Карениной», но промолчал…

Наставник, оставшись не при деле без ученика, оказался в странном положении: выяснилось, что все его воздухоплавательные чудачества Катерина терпела только ради юного князя. Но теперь, войдя в права супруги Дурново и будущей матери общих детей, перво-наперво запретила Павлу Павловичу прикасаться без причины к спиртному, следом за этим под запретом оказались и любимые им коста-риканские сигары, и вист в Английском клубе, и даже опера, где прежде Катерина Мануиловна снимала ложу рядом с генерал-губернаторской.

Запертый за периметром вновь возведённого супругой восьмиугольного забора Павел Павлович страдал невообразимо. Не зная, чем себя занять, он принялся было за мемуары о плавании на корвете «Аскольд», а окунувшись в историю мифического Аскольда и брата его Дира, убиенных обманом киевских князей, так проникся ненавистью к коварным скандинавам в лице новгородских убийц Игоря и Олега, что отказался от заморского шампанского и коньяка и перешёл всем своим российским существом на малороссийскую горилку, борщ с пампушками и смалец.

Обладая здоровьем недюжинным и верой в техническое совершенство человеческого труда, он решил (как Леонардо из Винчи) выложить свои фантазии на бумагу в виде геометрических линий на чертежах и цифровых комментариев под ними, чтобы потомки окончательно сломали голову над их расшифровками, а так ничего и не добились. Ибо нет ничего более соблазнительного для творческого русского человека, чем остаться не понятым и непризнанным гением в памяти поколений.

 Чего там только не было!

И электрические машины на беспроводной гальванической тяге, и холодильники на испаряющемся аммиаке, и самодвижущиеся пылесосы, и безлошадные плуги-плоскорезы, и летательные аппараты в форме сигар с отделяющимися ступенями для полёта к звёздам, и вакуумные насосы для пневмопочты, и невиданные подземные свёрла для прогрызания тоннелей в земле, и передача живых картин и голоса в пространстве со скоростью света - да мало ли, что взбредёт в голову слабо пьющему человеку!.. Вплоть до подводных деревень подо льдом Ледовитого океана, отапливаемых китовым жиром и освещаемых фосфоресцирующими водорослями, результатом жизнедеятельности которых оказывался кислород и протеин.

«Машины Дурново», как мы их сейчас называем, те, что сохранились после техногенной катастрофы во второй «Вифлеемской звезде» в чертежах и формулах, были настолько теоретически совершенны, что тайна их до сих пор неподвластна современным учёным, избалованным знаниями чуждых России направлений просвещённого Запада, замешанных на рабском труде и возможности эксплуатировать чуждые цивилизации афро-азиатские народы в своих интересах.

Все его изобретения сводились к простоте и сермяжной правде, в которой по общему мнению граждан Отечества и состояла русская сила.

Увлечённый донельзя сексом с богоподобной женой и работой над своими безумными изобретениями, Павел Павлович окончательно запустил паровое хозяйство. Катерине Мануиловне за флёром своей бесчеловечно сложной беременности тоже было глубоко наплевать, что творилось вокруг. Бог, который везде, казалось бы, отдалился от них на некоторое время и посматривал на творившееся творческое безобразие из своего далека с некоторым лукавством. Ожидая как бы того неведомого, что и для него самого окажется поразительным.

В человеческой жизни такое редко случается. Не то что в природе. Вот и голод, поразивший в 1891 году тринадцать российских губерний из-за капризов погоды в зоне критического земледелия, свалился и боженьке как снег на голову. То засуха, то бесснежье, то мороз, то вечное воровство и раздолбайство в провинции довели людей до ручки, в которую даже при выходе из храма положить было нечего. А тут ещё и тиф, и холера…

Думал ли Чехов, возвращаясь из Сахалина через Цейлон на пароходе «Петербург», что в Красном море с крейсера «Память Азова», идущего встречным курсом в Бомбей, на него взглянет не только Цесаревич Николай Александрович, но и тот подросший мальчик, Костя, что просил его в тёмном вагоне восемь лет назад предупредить Кукуевскую катастрофу? Что отсидится в одесском порту Антон Павлович три дня в карантине и вернётся уже в другую, голодную и злую Россию, будто привёз он из своего путешествия не только мангустов, а и заразу Сахалинской каторги, которая унесёт в могилы за два года четыреста тысяч человек?

Думал ли цесаревич об этом? Да куда ему, господи… Впереди были царственные приёмы, улыбчивые азиаты, роскошь и благоговение перед будущим помазанником… И неудачное покушение на Николая Александровича в Оцу сумасшедшего японца Цуды Сандзо, где в городе в знак уважения к раненому цесаревичу на следующий день были закрыты биржа, школы, театр кабуки, а в течение пяти дней в публичных домах даже не принимали клиентов… Но он испытал редкое счастье остаться живым и добраться невредимым сушей из Владивостока в Петербург…

А вот корабельный комиссар Константин Двоекуров не думал о цесаревиче точно. В конце ноября 1890 года его божественные мозги другим были заняты. Он думал о разлуке с матерью и её предстоящих печальных родах. Потому что видеть это избраннику божьему было бы не по силам, но и не привелось, да и слава богу, (который везде), что тот избавил его от этого зрелища…

В Сочельник спиртовой термометр в Сокольничьей Роще опустился ниже тридцати пяти градусов по Цельсию. Размёрзшиеся керамические трубы полопались, на глазах обрастая жёлтыми сосульками, дом остыл и челядь перебралась на конюшню, ближе к лошадям, где было, несомненно, теплее, да и можно было разжечь солому в железных нефтяных бочках. В яслях у денников устроили лежбища, настелив шуб и шалей, сбились плотнее друг к другу: и кучер Фрол, и дядька-Василий, и Марфа с Клитемнестрой, и людишки поплоше. О барыне на сносях вспомнили и тут же забыли, прижимая к себе своих детишек и кляня по чём зря Дурново за европейские городские новшества, вспоминая свои избы с горячими русскими печками.

От мороза лопались стволы тропических деревьев в галерее, звенели о рамы замёрзшие лимоны, индевели в ледяных горшках ананасы и огурцы. Оконные стёкла в доме стали прозрачными. Сквозь них можно было разглядеть кисею, летние шторы в полосочку и парчовые ламбрекены с серебряными птицами по краю. Пустые хрустальные люстры без свечей. Открытые настежь межкомнатные двери. И почувствовать аромат морозной тишины. Не лесной, а мертвенно-яркой, домашней. Так пахнет в сибирских избах, когда в самый лютый холод крестьяне семьями селятся в бане, чтобы проморозить дом от заразы-нечисти, а заодно клопов и тараканов…

К вечеру погасло газовое освещение. И во тьме за конюшней послышались из оставленного дома стоны Катерины Мануиловны. Они становились всё призывнее. Люди косились друг на друга, ожидая, кто первым откликнется на вопли роженицы, но никто из них попыток покинуть тёплый денник не предпринимал. Так и стояли, замерев. Якобы, не видя и не слыша. Словно сговорились об этом заранее…

Через какое-то время раздался стук в закрытые ворота конюшни и голос Павла Павловича взвопил умоляюще:

- Отворите, ироды! Барыня умирает! Надо бы за доктором послать! Фрол, выводи сани! Целку цепляй! Слышь, ты, скотина! Поубиваю всех, изуверы!

Раздался выстрел.

Но никто не двинулся от костра. Только плотнее прижали к себе своих грязных ребятишек, да подкинули в бочку соломки, приговаривая:

- Это ничего, ничего… Дверь крепкая, коня выдержит…

- А они пусть сами пар и газ свой починяют бесовский… То-то доколдовались!

- Где ж это видано, чтоб в России зимой без печек жили?..

- Ишь, и рожать надумали в такой мороз! Лекаря им подавай… Мы без повитух в поле в стогу рожали и – ничего!

- Бог поможет! Авось крепче будут!..
 
Дурново ещё поскакал на морозе вокруг запертой конюшни, сделал пару выстрелов в воздух и ретировался в дом, в альков Катерины Мануиловны, где под ворохом шуб и одеял, под плёнкой крепкого живота роженицы дрались между собой за выход в свет дикие близнецы. Вой не прекращался ни на секунду. Из Катерины и на вдохе, и на выдохе лился моцартовский звук из арии Царицы Ночи, с каждой потугой возвышая трель на четверть тона, забираясь всё выше и выше в морозном воздухе, стремясь достичь жаркого Индийского океана, где её божественный сын уже заносил ногу на шаткую лестницу деревянного дебаркадера Бомбея. Катерина знала, что лёгкого дуновения дыхания князя Константина хватило бы, чтобы отогреть весь дом. Но богорождённый был озадачен в Индии своими обязанностями корабельного комиссара по сошествии команды на берег: он отвечал за приёмку, распределение и пополнение топлива, продовольствия и воды, починку обмундирования и выдаче денежного жалованья команде, - многотомными сметами, отчетами, ведомостями и расходными книгами. Тут и у бога ум за разум зайдёт! Не до богоматери будет…

К полуночи Катерина издала последний вопль, пар из её рта на мгновенье прервался и под шубами на постели завозились два пищащих по крысиному бугорка, которые сталкивались друг с другом и расползались в разные стороны, поскуливая от причинённой боли – то ли кусая, то ли пощипывая друг друга. Павел Павлович с брезгливостью поднял меховой полог и увидел в луже крови на одеяле двух красных младенцев, сверлящих его раскосыми глазами, хрипящими от взаимной ненависти, вцепившимися скрюченными пальчиками друг другу в горло.

Дурново полог опустил, неспеша натянул на руки лайковые перчатки и попробовал достать детей оттуда, но это оказалось не так просто. Бойкие младенцы уже забрались Катерине на грудь и вцепились в её соски, каждый в свой, с жадностью голодных пиявок. Оторвать их от полумёртвой матери не получилось, сколько Павел Павлович не старался. Тогда, усталый, он скинул с себя грязные перчатки и шинель. Укрыв ею детей и роженицу, Дурново недолго послушал дыхание Катерины и причмокивания младенцев и пошёл к графинчику в буфете, чтобы принять согревающего перед штурмом конюшни.

Графинчик был опорожнён, к пистолету была взята дополнительная обойма, конюшня была подожжена с четырёх концов от ворот, подпёртых снаружи оглоблями, Павлу Павловичу оставалось только греться у полыхавшего огня да иногда постреливать, когда из огненных проёмов во двор выбегали то люди, то лошади… Среди лошадей была и его любимица, Целка, но офицеру было уже всё равно. Погибать, так с музыкой! И он запел марш Лейб-гвардии Преображенского полка:

Знают турки нас и шведы,
И про нас известен свет,
На сраженья, на победы
Нас всегда сам Царь ведет…

Павел Павлович жал на курок. Разлетались во все стороны искры. Люди и лошади падали, не догорая на холодном снегу, вычеркнутые из божьего мира выстрелом в голову…

Славны были наши деды, —
Помнит их и швед и лях;
И парил орел победы
На Полтавских на полях.


Ах, как она горела, эта громада, будто не каменная! Сколько треска черепицы и воя огня досталось на подпевки бравому Дурново! Вот уж и скотный двор занялся от черепичного осколка с крыши пылающей конюшни, выстрелившей по двору картечью, и сараи с амбарами занялись, и брошенные кузнечные и стекольные цехи, и саманные хибары челяди. Дом ещё не поддавался жару да далёкая вышка у кромки леса, но тепла уже хватило на то, чтобы открыть примороженную чугунную дверь к подземному котлу и растопить под ним топку. Павел Павлович собрал горящие угли с проталин у фонтана, положил их на колосники и продул худые меха. Ржавое дно чугунного котла зашкворчало и начало отжирать у пламени положенную ей часть тепла. Тогда Дурново, подкинув берёзового угля в топку, вернулся в дом, свернул в комок шубы, жену и младенцев и одним махом сволок их в подвал к спасительному котлу.
Подземная котельная прогрелась только к утру, когда проснувшийся возле комка из звериных шкур на полу Дурново почувствовал, что лежит в луже теплой воды. Отыскав наощупь свечу среди хлама под верстаком с инструментами, он зажег её и перекрыл бронзовые вентили от котла к лопнувшим трубам. Прикрыл вьюшку на дымовой трубе, чтобы приберечь тепло. Капель прекратилась не скоро. Но вода уже успела впитаться в утрамбованный грунт под ногами, присыпанный кирпичной крошкой. Павел Павлович ощупал живой лохматый клубок со всех сторон и сначала услышал частые причмокивания, а потом и дыхания младенцев и матери.

Отогнув край шубы, он увидел припавших к груди близнецов и дремлющую Катерину со странной улыбкой на лице. Она как будто спрашивала удивлённо: что это со мной происходит? Но глаз не открывала из страха увидеть правду. Она представляла её в себе иной, не божеской и не человеческой, а вселенской, как будто весь бог собрался у неё под грудью и готов был накормить всех голодных её материнским молоком, собранным со всего Млечного пути.

 Дурново не стал будить жену, чтобы привести её в чувство. Он только поглаживал её легонько по чистому лбу, где под пергаментной кожей билась тонкая кровяная жилка. Пусть себе отдохнёт, думал Павел Павлович, все живы, слава богу, (вон как сосут!), а Катя успеет ещё на эту берлогу насмотреться… И как только он об этом подумал, шерсть на шубе зашевелилась, и Катерина Мануиловна, не открывая глаз, угрожающе оскалила жёлтые клыки большой медведицы. Дурново отдёрнул руку, отшатнулся и, потянув на себя суконную шинель из лохматого шерстяного клубка, двинулся к выходу: поискать в доме водки и посмотреть на результаты своего рождественского побоища…

***

Константин парил над Сокольничьей Рощей, как над местом кровной обиды. Не часто и не всякому богу достаётся утешиться видом разрушений, нанесённых ему возлюбленными людьми. В далёкой памяти князю приходила на ум Вавилонская башня, Колосс Родосский, какая-то Атлантида, скрытая водами океана, Александрийская библиотека, Иерусалимский Храм и невинный безумец на кресте, возомнивший себя сыном божьим. Ему мнилось, что та искренность, с которой люди способны поверить в совершенство, созданное своими руками, достойна божественного восхищения. А та скорость, с которой они разрушают ими же созданное в угоду новым богам и героям, заслуживает не менее почитаемого ими гнева и презрения, сравнимого по силе чувств отчаянию безответной любви, а, может, и страха смерти.
Восточные впечатления были ещё ярки в его сознании.

В Индии аборигены дробили богов до состояния разноцветной пыли, которой осыпали друг друга. И смывали их водой с себя, как обыкновенную грязь, весело и непринуждённо. В индийском делении на касты было своё рациональное зерно: живи сообразно карме, а умрёшь, там видно будет в кого тебя реинкарнировать. То ли в гуашь, то ли в пастель…

 В Китае о боге вообще умалчивали, представляя его то горой, то рекой, то всемирным порядком, в котором главное – соблюдать отношения между собой, не ссорится и не суетиться попусту. К кому надо счастье придёт само, а к кому-то и никогда не придёт, на то оно и счастье, и его намного меньше в Китае, чем людей. Потому что счастье, как китайцы говорят, надо уметь почувствовать, а это не каждому дано. Не все его заслуживают или умирают, не дождавшись.

В Японии, на острове, жить людям тесно и, чтобы не убивать друг друга, они придумали бога чести, который благословил самоубийство. Там самоубийцы такие же герои, как и врачи, которые спасают людей от смерти. А смерть лишь объединяет людей после жизни, и они становятся общим богом для всех живущих, общим предком, которому все молятся и приносят ему дары. Там почётнее быть мёртвым, чем живым.

А в Сибири почитали за бога небо, лес и горы. То вместе, то каждое место отдельно. Шаманы, люди, били в бубен, камлали, вселяя в себя божий дух, и становились проводниками в иные миры. Кучерами без лошадей для непосвящённых путников. Но единственными, знавшими дорогу, где тот путь лежал и к смерти, и за смерть, и туда, куда Макар телят не гонял. И звали их чаще всего как раз Макарами.

Один из таких Макаров, познакомившись с князем Константином, запросил у него за путешествие в нижний мир целых три золотых (у него на фартуке трёх монет в ряду не доставало) и лупил в бубен всю ночь, пытаясь пробить гору насквозь, чтобы открыть перед князем главную тайну Сибири в Восточных Саянах у Мунку-Сардыка. Но то ли погода подвела, то ли время было неподходящее для камлания, но, умаявшись, Макар по-русски объяснить князю тот путь так и не смог. А когда его попросили через толмача растолковать сказанное на тувинском наречии, он прожужжал горлом, что таких слов и в тувинском нет.

- Есть только на шаманском, - признался он толмачу, но монеты не вернул.
Князь махнул на Макара рукой и сделал для себя простой вывод: пути господни неисповедимы…

Теперь, паря над августовским взгорком, усеянным жухлой, иссушенной прежде времени травой, кустами поникшей сирени, овитыми бледно-зелёной повиликой и хрупким хмелем; заросшими гусиной травкой гравийными дорожками между погоревших развалин, князь Константин прикидывал разницу в количестве времени, которое ушло на оборудование технологического рая и его естественное разрушение. Природа действовала втрое быстрее. И это не утешало юного князя. Не то чтобы ему было жалко отданных сил на усовершенствование человеческой жизни не за счёт чудес, а с помощью инженерной мысли Дурново, Константин видел в этом некую божественную несправедливость, если не насмешку над ним самим.

Получалось, если бог везде, а он лишь его сгусток в определённом пространстве, то вот оно и доказательство того, что и над ним есть власть, которой он ничего не может противопоставить. Этот Бог богов сильнее и больше его. И он что-то знает, чего Константину пока неведомо. Но он может об этом догадываться про себя.

«Геометрия вселенной – пустота. Перед бесконечностью любые размеры – материальные точки. Им можно давать имена, но они мертвы изначально, когда неподвижны. У них нет ни веса, ни объёма, ни смысла, ни причины быть.
Точка существует не сама по себе, а лишь в понятии, в сознании кого-то как место отсчёта. Да и он сам, мыслящий, лишь тень представления о движении от точки к точке. И не факт, что он сам это движение выдумал. Может, это был или есть кто-то совсем иной, который думающего себе представил. И не здесь, и не сейчас. Может, в будущем, которое считает наше существование прошлым. Может, наоборот – на самом деле перемещения и не было никогда.

Остался след. Траектория памяти о движении. Забытое в несовершённом. Мечта о себе. О том, которого не было.

Геометрия времени состоит из протяжённости. Предназначение её – в создании формы и сравнении её с подобной субстанцией. Чаще всего – с природой повторяемости: колебаниям, частотой, волной или чем-то похожим. Отдельно от точки отсчета время существовать не может. Оно необходимо природе, чтобы материя продолжалась в пространстве с определённой длительностью.

То есть именно время рождает точку. Но оно же становится и палачом всего материального. Время затухает как шаровидная волна, расходясь тонкими сферами от центра. Кривизна, приближаясь к бесконечному пределу, вытягивается в прямые, состоящие из множества точек, и тут память становится бессильна: что из них было причиной, а что следствием, смерть или рождение – природа умалчивает. Да, собственно, ей и всё равно. Для природы хаос, перемешивание противоположностей и однородность – нормальное, устойчивое состояние. Умеренное постоянство, неспешное, вековое «пошевеливание» на тихом дне Вселенной плавниками и жабрами – основа основ нашего мира.

Но в то же время бесконечность Вселенной может позволить себе беспорядок в любой своей части. Войну, голод, эпидемию… Непрерывность времени допускает движение его в любые стороны. Взаимодействие временных точек отсчета создаёт иллюзию жизни. В нашем представлении, конечно. В человеческом. А взглянуть иным образом на происходящее вокруг мы ещё не научены. Поэтому полагаемся на Бога. И, когда спрашиваем о сложном, отвечаем друг другу: а Бог его знает! И это самый честный ответ…»

- Дело в том, что природные катаклизмы хоть как-то объяснимы. Но - человеческие? – спрашивал он сам у себя вслух.

И несмотря на молодость начинал понимать, что первопричина его жизни всё-таки люди, а он лишь их следствие…

И тут он заметил копающихся в кустах малины двух маленьких медвежат.
Они смешно отпихивали друг друга от лакомых ягод, протягивая к ним передние лапы, а задними пытаясь ударить соперника по лохматому боку. Спустившись пониже, Константин рассмотрел, что это не медвежата вовсе, а заросшие шерстью человеческие дети, совершенно голенькие, но бодрые, полные внутренней энергии и желания вкусно есть и долго жить.

Константин опустился перед ними на землю и рассмотрел их поближе…

Так вот они какие, Каин и Авель, Аскольд и Дир, Ромул и Рем!

- Здравствуйте, братья, - произнёс князь. – Хватит драться! Укажите мне дорогу к храму. К Кате-богородице. Вы русский язык уже понимаете или нет?
Медвежата испуганно встали на задние ноги совсем как застигнутые за воровством мальчишки в чужом саду и промычали что-то извиняющееся, нечленораздельное.

- К матери, говорю, меня ведите! Ну?

Малыши покорно развернулись и двинулись по жухлой тропе к часовенке, которая стояла как раз на месте подземной котельной. Константин последовал за ними, остановился перед чугунной дверью, когда братья юркнули в отверстие под ней, и постучал кулаком в тяжёлое полотно.

- Мам, я вернулся, не бойся, открывай!

Изнутри раздался радостный рык, движимая нечеловеческой силой тяжелая дверь распахнулась и на пороге возникла большая рыжая медведица с Катериниными глазами.

- Боже мой! Боже мой! – приветствовала она Костю. – Сынок! И где тебя черти так долго носили? Я ж все глазоньки проглядела…

И заключила его в горячие объятия, только что кости не захрустели.

Они присели в уголке возле чугунного котла, князь Константин спросил у матери, есть ли в доме что-нибудь покушать, и медведица со слезами на морде ловко налила ему в миску из кастрюли грибной похлёбки, приговаривая:

- Проголодался, мой хороший!.. Ну, рассказывай, как сам, как там в мире?.. А то мы с малышнёй совсем из дома не выходим…

Она сложила лапы на столе крестиком и положила на них лохматую морду, ласково глядя на сына. Близнецы устроились рядом с ней на лавке перед столом и с любопытством рассматривали брата.

- В мире мало что изменилось за последнюю тысячу лет, мам, - рассказывал князь, причмокивая. – А хлеба нет?.. Ну, и ладно… Так вот, на цесаревича в Японии покушение было… Рикша его вёз, а прохожий с ножом на Николая Александровича набросился. Его скрутили, конечно… Но цесаревичу по голове пару раз здорово досталось!

- Да иди ты! – открыла рот Катерина, обнажив клыки. – И кто это такой смелый, чтобы на Россию руку поднимать?

- Да полудурок какой-то!.. Так, лишь бы повыделываться… Эдак убийство не организовывают. Надо было план разработать, маршрут движения продумать, чтобы из-за угла, неожиданно – рраз… И бомбой! Как дедушку его… Мы с Володей Менделеевым рассудили на досуге: нет, в Японии убийцы никакие… Не то, что у нас!
Князь Константин попросил добавки. И мать еще подлила ему в миску горячего да погуще.

- Вкусно? – спросила она, улыбаясь только глазами. – То-то в родном доме-то! Не то, что заграницей… Тут вот и стены помогают, - она обвела широким жестом потолок и земляные своды землянки, увешанные шампиньонами и рядовкой. – А к осени опята, глядишь, пойдут… с голоду не пропадём…

- А мясо-то откуда? – покопался Костя в тарелке. – Что за дичь?

- Какая разница? – переспросила Катерина с поднявшейся на загривке шерстью. - Да ты не обращай внимания! Не хочешь - не ешь! Братьям оставь. Эти проглоты отца родного съедят и – не заметят…

Князь Константин отложил в сторону ложку и внимательно взглянул матери в глаза:

- Дурново? Павел Павлович?

- А что такого? – показала клыки медведица. – Тот ещё был шатун! Вечно его в берлоге что-то не устраивало. То воды нет, то дров, то еды… А я ему говорю: дворню всю перестрелял, вот сам теперь со всем и справляйся. А он мне, знаешь, сынок, что ответил? Что не гоже ему, дворянину, воду носить, что вот он насос починит и в дом переберёмся… До весны чинил. Не починил… А как наружу выбрались, оказалось, что у дома крышу железную местные дачники уже растащили. Вот он из стропил его часовенку над нашей берлогой и поставил. Для страху людям, чтоб зря не лезли, значит… Да только они бога с пустыми животами не бояться…

- А убили его когда? За что?

- Так голод ведь! Люди дикие! Всё виновных ищут… Тут вот его они за дверью и прирезали. Думали: зерно здесь у него да отруби схоронены, а оказалось – одни грибы по стенам…  Я на них рыкнула, людишки и разбежались… А что ж Павлушкиному-то добру пропадать? Помнишь, какой статный был красавец?.. Не в землю же закапывать, пока совсем не испортится? Я похлёбку и сварила. Поди вот, прокорми их на одном молоке, - проговорила Катерина, отталкивая передней лапой близнецов, пробирающихся к ней подмышку. – Да погодите вы, живоглоты! Не видите – я с богом разговариваю?

Князь Константин с трудом проглотил комок в горле.

- Что, сынок, наелся?

- Спасибо, мам, накормила… Тебе ничего не надо?

- Нет-нет, ничего, - испуганно проскулила медведица. – У нас всё есть. Нам бы так сделать, чтобы люди лишний раз нам не докучали. Пугнуть их от нас надо чем-то…

- Чем?

- Чумой какой-нибудь или холерой.

- Это как, мам? Я что-то понять не могу…

- А ты по забору снаружи напиши слово «холера» да «карантин», они через него лезть и побояться.

- Так не все и читать-то умеют…

- Тут народ всё больше столичный, грамотный. Один прочитает, другим расскажет. А у страха глаза велики!.. Ты там на бывшем цехе стекольном белил насобирай, да, сделай милость, услужи матери и братьям. А мы уж тут сами как-нибудь до облика человеческого дорасти постараемся. В тишине и покое… Ну, а если кто забежит, сам виноват будет … Холера она холера и есть… Понял сынок? Один справишься? А то вот братья помогут, они соображенные!

Медведица потрепала по загривкам медвежат и прорычала им что-то такое ласковое, что и они проурчали ей в ответ и пустили слюни от блаженства.

Костя выполнил волю матери. И на «Вифлеемском» заборе появились страшные надписи «халера!» и «коронтин!», безграмотное написание которых в течение двух лет отпугивало от посягательств на территорию берлоги больше, чем их настоящий, но ложный смысл. Раздававшийся с той стороны медвежий рык слышен был далеко по Сокольничей Роще, а в лесу на Лосином острове всё чаще стали попадаться обглоданные кости пропавших коров и телят, медвежьи следы от которых вели к развалинам заброшенной вышки Дурново, известной сказками о чудесных деревянных птицах и воздушных змеях, парящих когда-то вопреки божьему промыслу над этим проклятым местом. Говаривали, что безбожницу барыню, бывшую княгиню Двоекурову, медведи стерегут на дне ямы под часовенкой, что соорудил какой-то отшельник вопреки воле Синода. А в той берлоге спрятаны несметные богатства миллионерши, о чём знают все на Хитровке, но никто туда к ней не сунется, пока рак на Воробьёвых горах не свистнет. Так писал бы Гиляровский в «Московском вестнике», но цензура этот слух не пропустила и сожгла бы весь тираж газеты, а набор рассыпала.

В эти странные мирные годы бог, который везде, испытывал российский люд на иной манер. Он как бы предлагал уничтожить бедный народ разными природными способами, показывая, как без войн и катастроф можно достичь ликвидации нации с помощью её самой, разобщенной сословными претензиями на собственность и «волеизъявлениями в части распределения ея». 

А.П.Чехов, покупавший в марте 1892 года имение в Мелихово, под Серпуховым, в своих письмах А.С.Суворину всуе поминал своего продавца-художника, дворянина: «… а поглядели бы на дворян! Глядеть гнусно. Это не люди, а обыкновенные кулаки, даже хуже кулаков, ибо мужик-кулак берет и работает, а мой художник берет и только жрет да бранится с прислугой… С самого лета лошади не видали ни одного зерна овса, ни клочка сена, а жуют только солому и работают за десятерых. Корова не даёт молока, потому что голодна. Жена и любовница живут под одной крышей. Дети грязны и оборваны. Вонь от кошек. Клопы и громадные тараканы. Художник делает вид, что предан мне всей душой, и в то же время учит мужиков обманывать меня… Вообще, чепуха и пошлость. Гадко, что вся эта голодная и грязная сволочь думает, что и я так же дрожу над копейкой, как она, и что я тоже не прочь надуть. Мужики забиты, запуганы и раздражены.» (Кстати, покупка двухсот тридцати гектаров земли была весьма выгодной сделкой именно в тот голодный год, когда помещики бросали свои усадьбы на произвол судьбы среди обнищавшего люда и стремились быстрее перебраться то в российские столицы, а то и зарубеж, откуда многие не вернулись вовсе.)

Антон Павлович принимал деятельное участие в делах земства, собирал деньги на холерные бараки, сам участвовал в профилактике эпидемии тифа и холеры, а также в скупке лошадей у голодных крестьян.

От голода и неурожая, не в силах прокормить скотину, многие крестьяне пускали своих лошадей на мясо, чтобы хоть как-то спасти свои семьи от смерти, нимало не заботясь о том, на чём им придётся пахать землю в будущем. Выкупая у них лошадей, Чехов с компанией спасали животных для самих же крестьян, помещая их на временный откорм в конюшни заводчиков. Дабы к следующему году вернуть лошадей владельцам для сельскохозяйственных работ, с прибыли от которых благотворители покрывали долг по векселю за сохранённую лошадь.

Лев Толстой со своей графской стороны организовывал общественные столовые еще в 1891 году под Бузулуком и в Тульской губернии и писал о причинах голода:
«Нам, русским, это должно быть особенно понятно. Могут не видеть этого промышленные, торговые народы, кормящиеся колониями, как англичане. Благосостояние богатых классов таких народов не находится в прямой зависимости от положения их рабочих. Но наша связь с народом так непосредственна, так очевидно то, что наше богатство обусловливается его бедностью, или его бедность нашим богатством, что нам нельзя не видеть, отчего он беден и голоден. А зная, отчего он голоден, нам очень легко найти средство насытить его. Средство одно: не объедать его.»

Но в России эту неподцензурную статью не напечатали. Она вышла в английской газете «Daily Telegraph». Толстого за самоуправство и нападки на государственный строй планировали заточить в Суздальский монастырь, и только влияние его родной тетки, хлопотавшей в Петербурге перед царским двором, спасло графа.

Лев Николаевич с семьёй прожил у Ивана Раевского в голодной деревне Бегичевке Данковского уезда двести дней и вместе с хозяином открыл сеть из более двухсот столовых в течение этих голодных и тифозных годов, вложив в спасение голодающих более двухсот пятидесяти тысяч своих и собранных с благотворителей рублей, которые дали возможность выжить двадцати тысячам крестьян.

Граф отслеживал ситуацию с продовольствием до 1893 года, пока, наконец, летом вовремя пошли дожди, зимние морозы вошли в божий милосердный график и созревшее жито дало обильную пищу.

А Гиляровский летом 1892 года отправился на Дон, где люди падали в степи от холеры с лошадей прямо на скаку. Трупы валялись посреди поля, расклёванные воронами, потому что к ним страшились подходить, чтобы не заразиться. И целые донские станицы вымирали за неделю, видно не прочитав в газете указания полицмейстера о мерах профилактики заболевания.
 
Главным же средством против заразы считался медный нательный крест, или пятак, или пластина, которые должны тереться о кожу и тем самым спасать хозяина от хвори. Средство, известное Гиляровскому ещё с бурлацких времён, когда его сотоварищи по лямке клали медные пятаки в лапти под онучи. Он даже опубликовал статью «Средство от холеры» в «Московских ведомостях», а позже в «Петербургском листке». Эту новость о панацее подхватила и европейская пресса, и даже американская (одной из них была скандальная заметка из газеты «The Indianapolis journal» от 29 августа 1892 года). Но холера, пока ни выкосила половину станиц и хуторов, не успокоилась.

Сам репортёр переключился на писание поэмы о донском «Степане Разине», поняв, что его репортажи с места событий не прошли цензуру, так же, как и статьи Толстого. Редактор газеты «Русские ведомости» Василий Соболевский показал в Москве дяде Гиляю секретный формуляр, который запрещал публиковать любые сообщения об эпидемиях. А донские казаки, с которыми репортёр подружился, прислали почтой из Ростова все понравившиеся Гиляю наливки, с трудом доставленные в его дом ломовым возчиком, чтобы работа над поэмой не засохла на корню, как прежде его визита к ним «сохла донская пшеница».

Скромный и юркий цесаревич Николай Александрович в это время грешил на задворках театра с сучкой Матильдой Ксешинской. Могучий Александр Третий, повесив пять лет назад в Петропавловке последних террористов во главе с Александром Ульяновым, умиротворённо рыбачил в финских шхерах, попивая Таврическое вино от князя Голицина и поражаясь остроте крючков из шведской стали, каковую русские железоделательные заводы плавить ещё не научились, а шведы уже вывозят к себе с Кольского полуострова какие-то «бокситы» и лазутчики заверяют, что именно в их присадках к стали и состоит всё дело.

Александр Александрович поглядывал на блестящий крючок и думал:

«Надо бы с Салдинских заводов этого молодого инженера Грум-Гржимайло в Петербург вызвать. Говорят, металлург от бога, способный… А то, что ж это получается? Били-били мы этого шведа под Полтавой, а теперь его крючками русского окунька государь-император всероссийский вынужден ловить?.. Не патриотично как-то выходит… Рельсы для купцов можем делать для Транссибирской магистрали, а крючки для царя – нет?»

Он тут же вызвал к себе директора департамента полиции Петра Дурново и приказал бессемеровский процесс-таки довести до ума на Урале до шведского качества, и с бокситами разобраться. Как это они с Кольского полуострова их к себе тащат через границу, чухня, что ли, продажная им помогает?..

Помазанник божий в заботах о рыбалке и судьбах Европы ещё не ведал, что миротворец он никудышный. Первая война им была проиграна. Война с голодом и эпидемиями. С потерями в четыреста тысяч крестьян: вдвое больше, чем при Наполеоне, и втрое более, чем в Крымской кампании…

***

 В Петербурге князь Константин был представлен обер-прокурору Святейшего Синода Константину Петровичу Победоносцеву как молодой человек, отличившийся при защите цесаревича во время покушения на Николая Александровича в Оцу, и как православный христианин, толкующий сакральное происхождение царской власти в России весьма оригинальным образом. С его слов, как было прописано в фискальном доносе, «выбор наследника, который произойдёт после смерти Государя Императора Александра Третьего в 1994 году, а также смерти его старшего сына Николая, которого после коронации растопчет толпа на Ходынском поле в 1896 году, - выбор следующего помазанника не может пасть на Михаила, склонного к сибаритству и измене, а совершеннейшим образом должен обратиться к Георгию Александровичу, наиболее достойному представителю династии Романовых, деятельного, но слабого, однако, здоровьем, коего, бог даст, судьба сбережёт от смерти до конца века, если он не сгинет от чахотки в 1899 году. А так как в веке двадцатом России и миру подлежит быть уничтоженными безвозвратно паршивыми социалистами, то лучше погибать с «музыкой», под цокот копыт «Дикой дивизии» и гром духовых «Марша Преображенского полка», вдохнув последнего имперского воздуха и горечи поруганной чести» …

Донос был анонимный, но припахивал рукой Дурново и департаментом полиции.
Победоносцев, наставник теперешнего и будущего императоров Российских, отнёсся к пророчествам князя Константина скептически. У обер-прокурора своих детей не было, наследники престола были ему ясны и судьбы их понятны: действия цесаревичей можно было корректировать с различных сторон, чтобы поддерживать время от времени столп самодержавия относительно вертикально пыльному, но горизонтальному русскому полю. Тут с системой координат было справиться не сложно.

Он прошёлся по ковру кабинета, нагнув голову и пошаркивая ногами о глубокий персидский ворс из крашенного шёлка и шерсти, и заметил краем глаза, что юный князь Двоекуров стоит как бы ковра подошвами не касаясь. Поправив пенсне, Победоносцев прокашлялся и сказал:

- Вы, милостивый государь, далеко зашли… Сделайте-ка шаг назад… Я попрошу ещё… и ещё… Вот видите! – поднял голову от ковра обер-прокурор и ткнул в него длинным пальцем. – Как я и думал! Не оставите вы свой след в истории! Легки вы на подъём. Вам надо ещё набирать и набирать весу!

Князь Константин посмотрел себе под ноги, не увидел своих следов и улыбнулся:

- Меня наставник учил летать вкупе с предметами тяжелее воздуха. Я зря ковры не проминаю, ваше высокопревосходительство.

- А что же? Девок мнёте, любезнейший?

- И их не трогаю. Я к вам с предложением… Вы сирот приголубливаете. Возьмите патронаж над моими братьями-близнецами.

- Вы, князь, ничего не путаете? Или не в своём уме? При Вашем-то состоянии и связях?
- Отнюдь, - серьёзно покачал головой Двоекуров. – Им ваша забота надобится. Самодержавная. А мы с матушкой слабы для таких гигантов. Не по силам нам их сдерживать. Катерина Мануиловна Вам кланяется десятью пудами золота и камнями драгоценными… И тем пудом, что я с Индийского берега привёз… Да, нет, вы не беспокойтесь… Я таможенный сбор отдал честь по чести, вот и бумага есть.
Князь протянул Победоносцеву бумагу.
Константин Петрович, почитав её, пощелкал языком.
- И куда же прикажете селить ваших близнецов… как их там… Аскольда Павловича и Дира Павловича… Дурново?!.. Вы смеётесь?.. В Кунсткамеру, что ли?
- Матушка согласилась с Эрнестом Антоновичем Ростом, управляющим зоосадом, на отдельный стеклянный вольер для близнецов. С переоборудованием электростанции, новой скважиной для воды и обновлением канализации. Новые павильоны: для обезьян, для дикарей из Полинезии, для бегемотов с бассейном, - это всё благотворительность, она в вышеозначенную сумму не входит. Как и содержание, конечно. И обслуга – татары, крымские в большей части, на нашем кормлении останутся… Просьба походатайствовать перед Государем Императором об аренде территории на месте Удельного парка Петербурга, рядом с больницей Святого великомученика Пантелеймона для бедных сословий, той, что на месте инфекционных бараков и психиатрической лечебницы стоит…
- Вы хотите содержать братьев в сумасшедшем доме, князь? – Победоносцев сверкнул на Костю стёклами пенсне. – Или я вас неправильно понял?
- Не совсем так… Но матушка верно предположила, что под присмотром врачей их содержание в вольере на свежем воздухе будет благонадёжнее. И безопаснее для них самих и для людей…
Юный князь подошёл ближе к обер-прокурору и обратился к нему по-свойски, чуть попридержав за тощий локоть:
- Видите ли, Константин Петрович, братья не только необычны видом и своим развитием, ей хотелось бы, чтобы взросление и возмужание столь дорогого ей потомства происходило принародно, на глазах публики, дабы избавиться от лишних слухов и легенд, которые были бы неизбежны, согласись наша семья держать их в затворе. А в прозрачном вольере это было бы и нравственно, и поучительно, и по-христиански милосердно. Аскольд и Дир не юродивые, и не сумасшедшие. Они настоящие, - он выделил это слово, - истинные русские люди. Они готовы к развитию и воплощению в преданных сынов отечества и церкви. Вы посмотрите на литографии…
Вынув из портфеля несколько пластинок, Костя показал их Победоносцеву.
Тот, не прикасаясь к ним руками, присмотрелся к изображениям.
- Так они… медведи?!
- Да что вы такое говорите! Как это княгиня, рюриковской крови, могла родить медвежат? Бога вы не боитесь, Константин Петрович!.. Этот шерстистый покров с них уже сходит. Мальчикам скоро пять лет, как раз на Рождество. Они прекрасно ходят и бегают на двух ногах, играют в мяч и лаун-теннис. Понимают на латыни и греческом. Играют на музыкальных инструментах. Лев Николаевич Толстой им два велосипеда подарил. Вы бы посмотрели, что они на них вытворяют!
- Толстой? Этот безбожник? – поморщился Победоносцев. – Зачем вы мне это сказали?
- Да затем, ваше высокопревосходительство, что жизнь не стоит на месте. Грядёт новое поколение русских людей. А братья развиваются с такой невиданной скоростью, что, глядя на их развитие, многие поймут, куда мы катимся!.. Я за этим, собственно, к вам и пришёл. Чтобы вы, Константин Петрович, как государственный наставник, благословили нашу семью на этот подвиг. Мы на собственном примере готовы показать всем величие русского духа и самодержавного управления этим духом с вашей благословенной помощи. Скоро у братьев первое причастие…
- У этих?! – обер-прокурор ещё раз ткнул пальцем в литографию.
- Да, ваше высокопревосходительство, у этих. С вашего позволения, я их вам завтра же и представлю…
- Здесь? В Синоде? Завтра? – будто не понимая слов переспрашивал Победоносцев. – Вы точно умом тронулись!
 И замахал руками, будто приговаривая «чур меня! чур меня!»
На что Двоекуров осуждающе покачал головой и вымолвил:
- Ну не в Департамент же полиции их следует вести?.. И не в зоосад… Кто, как не вы, Константин Петрович, можете оценить их способности и делу ход дать? Не всё же запрещать что-то, надо бы что-то и разрешать пробовать… Непростые грядут времена. Сакральные!
И, не утерпев, на аршин приподнял обер-прокурора за локоток над ковром, приподнявшись рядом и сам. Обернул его лицом к окну, за которым виден был «Медный всадник», и Константин Петрович готов был поклясться, что увидел, как конь под Петром так рубанул копытом по змее на камне, что гадина взвила свой бронзовый хвост и осыпала Сенатскую площадь голубыми искрами. Каждая из них прошипела, как сотня змей, опустившись в снег, а одна, восьмиконечная, взвилась так высоко, что улетела к Волковским номерам на Большой Конюшенной, к бывшему жилью покойного Федора Михайловича Достоевского, близкого друга Победоносцева, да там в небе и зависла. На пятнадцать лет!.. И опустилась только на шпиль «гвардейки», модного универсама-военторга, ставшего во время Советов Домом Ленинградской Торговли. Каким боком богородица к нему относилась, никто и не вспомнит. А вот отметина на камне памятника от удара змеиного хвоста осталась и по сей день…

***

Аскольду и Диру князь Константин не позволял спать уже вторую зиму. По медвежьим канонам – крайний, опасный срок.
 Мальчики… да, скорее уже взрослые юноши, а не малыши и не медвежата, потому как к пяти годам догнали ростом свою мать, а от груди оторваться всё никак не могли, - эти ухари начали проявлять интерес к Катерине уже не как к матери, а как к представительнице противоположного пола.
Это мерзкое (по ощущениям князя Константина) состояние пришлось преодолевать за счёт закупленных по случаю на соседних дачах коз, овец и тёлок, которые пускались на мясо, по мере усыхания к ним братского интереса. Но, с потерей волосяного покрова, приобретением опыта прямохождения и очеловечиванию лиц и черепов близнецов, взгляды их всё больше задерживались теперь на разъездных торговках и крестьянках, проносящихся на повозках мимо этого «гиблого места» в Сокольничьей Роще к рынку у Преображенской Заставы. Братья с вожделением смотрели на женщин в щели забора, и блеск их глаз, замеченный лошадьми, переводил скотину с рыси на галоп, не дожидаясь удара кнута поперёк рёбер. Тогда-то у Константина и созрел план стеклянного вольера для ненасытных близнецов, да не где-нибудь, а в самом Петербурге…
Зачатки образования, данные Аскольду и Диру ещё с младенчества матерью и богом, (который везде), помимо знаний, накопленных человечеством к концу девятнадцатого века, и манерам поведения, присущим русским людям в приличном обществе, - все эти старания шли прахом или мало чем помогали формированию твёрдых характеров и пониманию бессвязной речи подрастающего поколения без общения близнецов со сверстниками.
Их недюжинный ум открывался вдруг князю Константину разве что в темах их гегельянско-кантовских бесед о мутном категорическом императиве, философских спорах о показном пессимизме Шопенгауэра или сплетнях о сексуальных пристрастиях Фридриха Ницше к музыке Рихарда Вагнера, столь модной тогда у московских интеллектуалов.
Подслушанные братьями беседы сокольнических дачников, (а слух и нюх у братьев был медвежий, вёрст за пять не дающий пропустить мимо ушей и ноздрей даже молекулу из обнаруженного), приносили им с каждым днём что-то новое из духовной жизни Москвы.
Часами валяясь на сеновале под куполом материнской часовни, они могли насвистывать темы из крикливых «Нюрнбергских мейстерзингеров» и тут же переходить к эфирным «Временам года» Чайковского, оправдывая это тем, что даже царственные невесты Романовых легко переходят из протестантства в православие и меняют имена и отчества, коли это России надобно. Но и это кощунство близнецам с рук сходило.
Стащенные за шиворот наземь кудлатые братья с соломой в волосах отправлялись не в вонючую берлогу, а за парту к учителю словесности для заполнения прописей по чистописанию. Или к заучиванию псалмов от попа-расстриги, жившего у них в сенцах и духовитого настолько, что многочисленные мухи падали уже перед забором «Вифлеемской звезды». Или под руководством Константина на занятиях по физической подготовке учились левитировать в пределах высоты часовни. Какое это наказание? Смех, да и только!
Но даже полёты наяву выход им в свет не гарантировали. 
 Кое-как смирившись с необходимостью носить одежду, они даже в общении с князем Константином и Катериной допускали досадные ошибки в следовании этикету и соблюдении элементарных приличий в плане гигиеническом, уступая своим медвежьим инстинктам, связанным с тысячелетним опытом жизни их предков в лесу или в цыганском таборе. Близнецы где ни попадя «пускали ветры», мочились от испуга, проявляли агрессию к лицам ниже их ростом, закапывали остатки трапез в землю под забором и сосали ни с того ни с сего передние лапы, которые давно уже превратились в кисти человеческих рук с тонкими пальцами и ухоженными ногтями.
Ещё более нетерпимым с годами становилось их «умничанье» и «всезнайство». Присущая богам сдержанность в отношении к людям непосвящённым, отсутствовала у них как факт.
 Близнецы могли сказать прямо в лицо зашедшему «на огонёк» уряднику, что он «сволочь и подлец», и тот ронял мимо кармана свою ежемесячную взятку от Катерины в виде скрученных в трубочку ассигнаций, а те плевались через эту трубку ему в спину сухим горохом.
Учителя словесности они поставили в тупик своим предложением устроить конкурс на знание французской куртуазной поэзии, предложив ему зачитывать имена из поданного ими списка, а Дир и Аскольд декларировали наизусть любое произведение древнего трубадура. Когда список кончился, они признались, что он был выдуман ими накануне и всё, что они читали было не более, чем импровизация на тему старофранцузского. Тогда доверчивый студент-учитель, который ни слова не понял, горько заплакал, и попросил не сообщать их маменьке о случившемся, чтобы не остаться без жалования…
Московские курьеры распространяли грязные слухи о поместье Дурново по всей округе, давая попробовать воду из Яузы в окрестностях «Вифлеемской звезды». Пьющие её люди вплоть до Сухарёвки страдали наутро от мигрени и жутких видений, связанных с очередным нашествием татар, а то и того хуже – Крымского хана Гирея, воскресшего, чтобы отомстить за сожжение Бахчисарая графом Минихом.
Дачники поинтеллигентнее, занимавшиеся от скуки столоверчением на спиритических сеансах, вызывали дух Аристотеля, который пророчил им превращение Земли опять в плоский блин, уложенный на сковородку солнца, и Геенну Огненную богатеям от какой-то красной тряпки, вывешенной как знамя над барской усадьбой.
Надо сказать, что сокольнические крестьяне и рабочие тем слухам не верили, вкалывая по четырнадцать часов в поте лица на Абрикосовских и Морозовских фабриках. Но в сентябре 1893 года в Москву приехал В. И. Ленин, тогда и образовалась марксистская группа «шестерка». Это был первый кружок социал-демократов, а Марк Тимофеевич Елизаров (муж А. И. Елизаровой-Ульяновой – старшей сестры Ильича) был бессменным членом «Рабочего союза».  Именно он феврале 1918 года организовал и возглавил комиссариат по страхованию и борьбе с огнём. Пожарник, блин… Но это так, к слову… 


Провожая детей на презентацию в столицу, Катерина Мануиловна расплакалась.
Стены родной берлоги по поводу проводов были украшены рушниками с вышитыми крестиком жар-птицами, глиняный пол устелен сушёной полынью и космами конского щавеля. На столе красовались две толстых восковых свечи, больше похожие на кабачки цвета перезревшего сыра.
Из-за рушников со стен пещеры мерцали вкрапления камней и золота, занявших место шампиньонов и вешенок, по неизведанным путям благородного мицелия добравшимся сюда из первой болотной берлоги.
 Аскольд и Дир, сидя на лавке «нога за ногу» в новых английских парах, лаковых штиблетах и шёлковых сорочках, смахивали на юного Дурново перед отъездом в Гейдельберг. Катя, в ярко-вишнёвом салопе и белоснежном чепце с синими лентами, удерживала у глаз кружевной платок и причитала, всхлипывая:
- Ты уж их, Костя, во флот только не отдавай! Страшусь я большой воды. Держи братьев ближе к земле, она, родная, всегда спасёт. А не спасёт, так похоронит. Хоть могилки от вас, непутёвых, останутся! Ух-х… Так бы и пришлёпнула обоих! – погрозила она близнецам крошечным кулачком с бриллиантовыми кольцами и стукнула им по столешнице.
В свечном чаде, колеблемом её дыханием, Константин произнёс:
- Не стоит беспокоиться, матушка. Уж я их устрою!.. Да и вы тут с кем попало не спите. А то, не дай бог, умножите святое семейство ещё на порядок. Зима-то долгая… Лучше к нам приезжайте, как шерсть сойдёт…
Катерина подняла к нему голову:
- Боже упаси!
И истово перекрестилась…
   
 ***

Итак, Аскольд и Дир не спали по воле Константина вторую зиму подряд.
Раньше прихода поры багреца и золота в леса и долины, до того как первые лужи на разбитой дороге схватятся ледком, а комья грязи – инеем, задолго перед падением первого гуся на застывшую гладь пруда и смены вертлявых колёс на быстрые полозья саней, - братья начинали зевать во весь рот и искать угол потемнее и потише, чтобы залечь в него подальше от людской суеты и пофилософствовать отдельно от человечества.
Князь иногда расталкивал их к обеденному времени, но, едва отведав по чугунку каши с пенками и мёдом, братья вновь исчезали по своим углам, откуда изредка слышалось непереводимое бормотание о том, что «…онтологической предпосылкой трансцендирования является конечность экзистенции, её смертность…» и что «главное определение нашего собственного бытия, экзистенции, есть его не замкнутость,  а открытость трансценденции как таковой». Они спорили тихо, почти не слышно, пользуясь своим медвежьим слухом, перешёптывались низкочастотно, незлобно, вдумчиво, но по первому призыву старшего брата могли подняться, высморкаться и выполнить очередное его задание, однако сами разумной инициативы в действиях не проявляли, считая зимнее время отпуском для себя и природы.
Да и действительно, что зря тратить силы на балы и ассамблеи в холодное московское время, когда того же с большим успехом можно добиться во время относительно тёплое, подмосковное, где-нибудь в кустах или на травке у пруда, или на сундуке в тёмных сенцах, а не топать ногами прилюдно посреди освещённого зала меж декольтированных девиц, прыгая и вертясь наподобие насекомого под пошлую музыку ляхов и остальной немчуры?
Нет! По мнению близнецов русская зима предназначалась для богатырей, копящих немереную силу для подвигов в берлоге или на печи, и для их красных жён, полногрудых красавиц с пышными косами, степенно беременеющих рядом и рожающих сыновей так тихо и целомудренно, что, не нарушая богатырского сна, они, крадучись, приносят супругам отпрысков белыми и уже подмытыми для отеческого поцелуя и благословения морозным зимним утром, а отцы и не замечают прибавления семейства, уходя в своих снах в дальние походы и плавания через море-окиян к чудо-острову Буян…

Так проходила последняя зима близнецов в Подмосковье, пока в Петербурге на северо-востоке Удельного парка по монаршему волеизъявлению возводился новый прозрачный павильон в псевдорусском стиле. Проект павильона был выполнен известным архитектором фон Гогеном, при помощи его молодого помощника Кузнецова, теми самыми, что выстроили терем полковнику Чернову на бывшей «Мызе Гагарина» в теперешнем парке «Сосновка». Павильон представлял из себя восьмиконечную звезду в сотню десятин по площади застройки, со смотровыми башенками на концах звёздных лучей, где на площадках под колокольными куполами могли расположиться любознательные, готовые понаблюдать за бытом и поведением современных русских медведей.   
Усилиями обер-прокурора Победоносцева на строительство храма было направлено подразделение вспомогательных войск из-под Гатчины во главе с подполковником Смирновым и отрядом заведующего Гатчинской Дворцовой электростанцией Миронковым. При строительстве металлического арочного каркаса павильона был впервые использован способ крепления деталей «дуговой электрической сваркой».
И это было не случайно.
Командированный 12 августа 1893 г. в Чикаго на "Колумбову выставку" электротехник при МИД подполковник Смирнов с изумлением увидел там легендарный «Славяновский стакан» с гранями из никеля, меди, чугуна, колокольной бронзы и стали. Грани были словно по нитке сшиты с помощью наплавки. Создатель стакана изобретатель электросварки Славянов Николай Гаврилович получил на выставке золотую медаль «За дуговую электрическую сварку». Смирнов рискнул, резонно решив, что, если купол и рухнет, так на не православных.
Так первые в России сотни метров сварочных швов были положены в арки павильона «Русские медведи».
К холодному апрелю 1994 года павильон был готов к открытию, но звери, как говорят, ещё не проснулись. Билеты на лучшие места в смотровых башнях были распроданы заранее. И пока, пользуясь вынужденной задержкой со зрелищем, гвардейские офицеры организовывали собственные аттракционы на крыше павильона.
Буфеты у подножия башен работали, слава богу, без перерыва: шампанского и мадеры разливалось вдоволь. Разбившись на несколько групп, гвардейцы поднимались на башни с бокалами в руках, чтобы пройти по стеклянной полукруглой крыше к центру, чокнуться на вершине купола бокалами и выпить их до дна во славу русского оружия.
Победителем объявлялся тот, кто раньше всех вернется на своё место, не разбив стекла и не уронив офицерской чести.
Таким образом ещё до открытия зоо-театра башни были заполнены ежевечерне очаровательными болельщицами. Отбоя от дам и девиц, несмотря на цену входных билетов, в такие моменты не наблюдалось. У каждой женской группы были свои фавориты, на них делались огромные ставки. Тотализатором управляла бывшая княгиня Двоекурова, теперешняя Дурново, урождённая Тараканова-Филистимлянская, которая в свои неполные сорок лет выглядела не хуже столичных барышень, была остра на язык и поведением своим наводила томную тоску на отставных полковников, толкавшихся при визитах в очереди в её приёмной на Английской набережной. На кого из них падёт выбор вечной вдовы-миллионерши загадывать было ещё рано, однако представители лучших дворянских семей России считали за честь породнится с такой экстравагантной и просвещённой дамой.
Особенным вниманием пользовались младшие сыновья княгини, поручики-близнецы Дир и Аскольд, приписанные к Лейб-Гвардии Преображенскому полку, командиром которого в то время был Великий князь Константин Константинович, публиковавший свои стихи под псевдонимом «К.Р.», и которые были положены на музыку в романсах Чайковского, Кюи, а позже Рахманинова.
Эти красавцы Дурново (а, по слухам, внебрачные сыновья Великого князя) находились на весьма привилегированном положении в свете. Хотя, именно к этому периоду относится запись в его дневнике, от том, что:
«Мой тайный порок совершенно овладел мною. Было время, и довольно продолжительное, что я почти победил его, от конца 1893-го до 1900-го. Но с тех пор, и в особенности с апреля текущего [1903] года (перед самым рождением нашего очаровательного Георгия), опять поскользнулся и покатился и до сих пор качусь, как по наклонной плоскости, все ниже и ниже.» 
Но, кроме позднего признания самого Константина Константиновича, отца девяти детей, при содействии коего было открыто, кстати, новое здание Зоологического музея в Санкт-Петербурге, - его гомосексуальные связи в полку определить было довольно сложно.
Тем не менее, братья втуне поддерживали обе сплетни, но «тайна сия до сих пор велика есть», как говаривал их старший брат, Константин Амвросиевич Двоекуров. Этот меценат и затворник редко показывался на люди, будучи в товарищах у обер-прокурора и занимаясь всё больше делами Святейшего Синода, весьма далёкого от милых бесчинств, творимых гвардейцами у павильона «Русских медведей», который с лёгкой руки остроумных гвардейцев получил прозвище «Вифлеемки».
(Среди них, к слову, и родилось тогда знаменитое выражение «позвездить» где-нибудь вечером, которое изначально подразумевало пройтись с полным бокалом по стеклянной крыше на высоте сорока футов.)
Заведовал павильоном поверенный в делах князя Константина экс-гвардии ефрейтор Николай Скоробогатько, смурной тощий старик с тяжёлым взглядом загнанного зверя, вызволенный им из психиатрической больницы имени святого Николая Чудотворца, (знаменитой «Пряжки» на набережной Мойки), где он отбывал срок за прежние заслуги перед Катериной Мануиловной.
Преданный ей душой и телом Микула облегчённо вздохнул, когда с него сняли больничный халат, отмыли в бане и облачили во фрак. Он кинулся было целовать руки благодетельнице, но та приложила палец к губам и пригласила из соседней комнаты экономку, костистую даму с пергаментным лицом, одетую в погребальные кружева и кисейные обрывки монашеских риз. Узнав в экономке Фотинью, Микула поднялся с коленей и протянул к ней руки.
 Бывшие узники «Пряжки» обнялись, как и девятнадцать лет назад, а Фотинья по давней привычке даже укусила Микулу в шею, и тот простонал от забытого удовольствия. Ему пахнуло в нос гарью и камфарой, а в ушах прозвенела «Волшебная флейта» Моцарта с арией Царицы Ночи…

В воскресенье за завтраком, перед поездкой в храм, святое семейство собиралось на утреннюю службу и обсуждало текущие дела. Начинали с производственного отчёта Микулы.
С набитым сырниками ртом он вещал:
- Князь Юсупов и граф Шереметьев, будучи в весёлом настроении, привели вчера два десятка цыган с медведем и запустили их в павильон на всеобщее обозрение. Цыгане в плясках сломали две голубые ели, разбили кашпо у фикуса и нассали в фонтан у входа в медвежий вертеп.
- А что медведь? – спросил, усмехнувшись, князь Константин и подмигнул Аскольду и Диру.
- Этот вёл себя прилично, - докладывал Микула, проглотив горячий творожный сгусток и запив его кофеем из фарфоровой чашки. – Принял бочонок пива, попереваливался туда-сюда на задних лапах, цепью погремел и уснул под муравейником.
- Так-таки и уснул? – спросил Аскольд.
- Под муравейником? – желал уточнить Дир.
- Ну да… - развёл руками Микула. – А что такого? Его ещё, когда назад служивые тащили, отряхивали от мурашей вот так… вот так… - и Микула показал - как, постучав по юбке Фотинью, сидящую за столом слева от него.
Ключница с напускной брезгливостью пришлёпнула его по руке и бросила игриво:
- Будет уже, Николай Остапович! Ведите себя, как подобает…
Катерина Мануиловна нахмурилась и, скрутив льняную салфетку, хлопнула ею по столу:
- Вон из-за стола!
Микула с Фотиньей, гремя стульями и побросав приборы, тут же откланялись, многократно извиняясь, не глядя барыне в глаза.
Когда двери за ними затворились, Катерина стукнула по столу салфеткой ещё громче.
- Дети! Объясните мне, наконец, что мы тут забыли?! Вы превращаетесь опять в животных на моих глазах… Ответь, Константин! Или я что-то не понимаю… В чём тут гармония? Где симметрия? Золотое сечение? Красота, сука, в чём? А?.. Я тебя спрашиваю, божественный ты мой сын? Или вы, оба два, что-то объясните своей матери, сосунки?
Все трое смотрели на Катерину с восхищением и улыбались, внимая её бархатному голосу. Не всякая мать доживает до такого. Не каждой матери достаётся лихой доли сыновьей любви, откровенной и честной, безграничной в своём обожании. Тут всё – и зов рода, и гордость крови, и жизненный родник! Само совершенство! И принадлежность к этому божеству вдохновляет сыновей на новые подвиги… О, русская материнская мощь! Она дорогого стоит! О многом говорит!
И Константин, старший, первым начал, восхитившись:
- Мама дорогая! Да ты никак влюбилась опять, Магдалина ты наша! И чудится мне, уж не корнет ли это Скоропадский? На молодёжь потянуло, к зрелости лет? Ему ж чуть более двадцати от силы!
- Но хорош же! Никуда не денешься! Есть на что посмотреть: и рост, и стать, и усы! А какое у него поместье в Малороссии!  Вай, вай, вай, как говорит корнет Багратиони… Там сейчас всё подряд цветёт! – подзуживал, глядя на раскрасневшуюся мать, Аскольд. – Да-а-а, весна, однако… В Удельном уже липа почкой набухла, да, Дир?
- Уж как набухла, как набухла… - поддержал его брат. – Так и прёт… Маман, какие у вас прогнозы по урожаю в этом году? Голода не ожидается? Или чумы? В берлогу возвращаться не придётся?
Катерина Мануиловна запустила в Дира серебряной вилкой с вензелем Дурново, где как на подбор была и стрела, и сабля, и ключик с крылышком, но Дир ловко увернулся, упав, правда, со стула на пол. Братья рассмеялись, а Катерина обиженно отвернулась от сыновей и, приподняв подбородок, посмотрела на себя в зеркало.
- Никаких берлог больше не будет… - проговорила она, повертев завитыми буклями. – Что вас во мне не устраивает, я не понимаю?.. И так, и так совсем не дурна… Ну, не менять же фамилию по этому поводу? А вот что-то мне говорит, что права я…
- Вы, маменька, успеете ещё с этим… - остановил её князь Константин и встал из-за стола, подойдя к Катерине Мануиловне поближе. Он положил ей холёные руки, пахнущие ладаном, на плечи и проговорил утешительно. – Тут, если говорить о симметрии и гармонии, надо бы к осени поспешить с решением о Государстве Российском. Ники бы женить надо, Матильда его до хорошего не доведёт, а тут и императору немного осталось, и к Ходынке надо готовиться… Отложите-ка пока эту страсть к Скоропадскому, не до Украины пока, я ему сам подыщу какую-нибудь дуру из Дурново… Обратите лучше внимание на другого кавалергарда - поручика Маннергейма, он и постарше и в будущем у него судьба куда удачней сложится, ей богу… И он, в придачу, не равнодушен к умным и богатым женщинам вашего типа, разница лет в десять-пятнадцать ему не помеха…
- Да? – Катерина Мануиловна подняла красивые брови. – И часто он бывает в «Вифлеемке»?
- Нет. Чаще он бывает на ипподроме… - подсказал Аскольд, облизывая ложку от сметаны и допивая кофе.
- Вы что!? – возмутился Дир. – Карл Густав женатый человек! У него маленькая дочь есть! У него тесть обер-полицмейстер! Где же ваша христианская мораль? Предлагать адюльтер родной матери, Константин… Тьфу на вас! Поимейте совесть!
Тарелка с вензелем полетела в сторону сына с материнской стороны столь стремительно, что он не смог от неё уклониться. Но – успел поймать на подлёте и аккуратно поставить на стол.
- Обижаете маменька! – скривил губы Дир. -  Папеньку за правду поедом ели и меня хотите со свету свести? Ни стыда, ни совести! Ни стыда, ни совести!
И вдруг заплясал вокруг стола «камаринского», а Аскольд ему только начал подсвистывать мелодию из «Детского альбома» Чайковского,  но тут и Микула вышел в столовую с балалайкой…

Уже на выходе из дома Фотинья шепнула барыне, что близнецы потребляли за завтраком не кофе, а ром.
- Спят, топтыгины?
- Почивают…
Катерина только вздохнула обречённо и в храм они отправились вдвоём с Константином.
По дороге в карете боги молчали, думая о предстоящей судьбе несчастной России.
Катерине чудился уже красавец Маннергейм, который в свите Николая Александровича сопровождает его на коронование в Москве. А князю Константину представлялись котлованы на Ходынском поле, оставшиеся ещё после демонтирования остатков строений Всероссийской выставки 1882 года, полные раздавленных друг другом подданых императора, пришедших за царскими подарками на торжество 18 мая 1896 года. О них Гиляровский, свидетель трагедии, позже напишет:
«Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, ещё стоя в толпе, и упали уже мёртвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли ещё с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Многие сотни! А сколько ещё было таких, кто не в силах был идти и умер по пути домой. Ведь после трупы находили на полях, в лесах, около дорог, за двадцать пять вёрст от Москвы, а сколько умерло в больницах и дома! Погиб и мой извозчик Тихон, как я узнал уже после.
Я сполз вниз по песчаному обрыву и пошёл между трупами. В овраге они ещё лежали, пока убирали только с краёв. Народ в овраг не пускали. Около того места, где я стоял ночью, была толпа казаков, полиции и народа. Я подошёл. Оказывается, здесь находился довольно глубокий колодец со времён выставки, забитый досками и засыпанный землёй. Ночью от тяжести народа доски провалились, колодец набился доверху рухнувшими туда людьми из сплошной толпы, и когда наполнился телами, на нём уже стояли люди. Стояли и умирали. Всего было вынуто из колодца двадцать семь трупов. Между ними оказался один живой, которого только что перед моим приходом увели в балаган, где уже гремела музыка.
Праздник над трупами начался! В дальних будках ещё раздавались подарки. Программа выполнялась: на эстраде пели хоры песенников и гремели оркестры…»

Карета катилась по Миллионной, свернула в Аптекарский переулок, простучала по мостовой мимо казарм Павловского полка и по мосту через Мойку двинулась по Малой Конюшенной прямиком к Шведской лютеранско-евангелической церкви святой Екатерины.
Князь Константин вскинул брови на мать, когда карета остановилась перед входом и двойка каурых встала перед каменным портиком как вкопанная.
- Карл Густав здесь крестился, - ответила смущённо Катерина. – Заглянем?  Бог-то, он везде… Ты только погляди какая симметрия в камне, какие линии, какая чёткая строгость!
В Константине шевельнулась малая часть генной цепочки, унаследованной от Ивана Карловича Корха, и тут же раскрутилась в противоположную сторону, вспомнив о Евлампии Христофоровиче Вышколеве. Он ещё подождал немного. Часть Амвросия Однокурова спала, как убитая. Тогда он встал и, сходя с подножки кареты, предложил матери руку, обернувшись к её сияющему лицу.
«В конце концов какая разница, в каком месте самому себе молиться?» - подумал он про себя.
Но Катерина улыбнулась-таки сыну. Видно, услышала его голос внутри своего мелкого замкнутого пространства. Протянула богу руку и ответила, не открывая рта:
«Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое,
да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»