Строфика и космология семь небес в семи бейтах

.


#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#антология_русского_сонета
#газель_восточный_сонет


СТРОФИКА И КОСМОЛОГИЯ: семь небес в семи бейтах


Принимая за аксиому, выведенную из анализа корпуса классических арабо-персидских текстов, что сакральная геометрия семибейтной газели, с её имплицитной устремлённостью к символическому воплощению полноты мироздания, не могла оставаться статичной и монолитной в своей архитектонике, но, подчиняясь фундаментальному закону вселенского дуализма, требовала внутреннего членения на взаимодополняющие и контрапунктирующие части, то именно тогда обретает свой  смысл наблюдение, что семь бейтов (парных строк) могут быть разделены на две композиционные части, например, как 4 (8 строк) и 3 (6 строк), что удивительным образом напоминает строфическую структуру европейского сонета. Данное структурное сходство, при всей его, на первый взгляд, поверхностной формальности, отнюдь не является игрой слепого случая или следствием некоего межкультурного заимствования, а проистекает из единой для самых разных традиций логики символического мышления, которое, оперируя архетипическими числовыми константами, стремится вывести форму художественного произведения из самой сердцевины космогонических представлений, где троичность, олицетворяющая динамическое, духовное, небесное начало, вступает в творческое противоборство и, одновременно, в священный союз с четверичностью, символизирующей статический, материальный, земной фундамент мироздания, – их же суммирование и порождает ту самую семёрку, что осознавалась и в эллинистической пифагорейской традиции, и в суфийской нумерологии (‘илм аль-адад) как число тотального синтеза, завершённого цикла и совершенной гармонии. Таким образом, членение семи бейтов на катрены и терцеты, или, в данном случае, на группу из четырёх бейтов и группу из трёх, есть не что иное, как видимое проявление этой изначальной, доктринальной двоичности, когда первая, более протяжённая часть, соответствующая четвёрке, берёт на себя функцию развёртывания лирического сюжета, описания состояния души, погружённой в многообразие и томление земного бытия, с его страстями, вопросами и неустойчивостью, тогда как вторая, укорачивающаяся часть, соотнесённая с тройкой, выполняет функцию сублимации, разрешения и духовного восхождения, выводя частное переживание на уровень катартического обобщения и прозрения, что в своей диалектике с поразительной точностью повторяет путь суфия от множественности феноменального мира (касра) к единству Божественной Истины (тавхид).

Именно эта сакральная насыщенность числового ряда, осознаваемая поэтом и его аудиторией если не эксплицитно, то на уровне глубинного, коллективного бессознательного, превращала акт создания или декламации газели в литургическое действо, в котором ритмическое повторение семи структурных единиц, уподобленное семи кругам ритуального танца или семикратному обходу Каабы, вело к достижению состояния катарсического очищения и прозрения (кашф). Подобно тому как паломник, совершая таваф, обретает духовную концентрацию через физическое движение по сакрализованному пространству, так и слушатель газели, ведомый магическим ритмом её бейтов, проходил initiatio – посвятительное странствие – от внешнего, описательного пласта (четверичность) к внутреннему, эзотерическому озарению (троичность), когда первые четыре бейта, подобно четырём сторонам света или четырём стенам храма, ограждали и определяли территорию лирического переживания, а последние три, уподобленные трём ступеням к алтарю или трём измерениям духовного восхождения, подводили его к той кульминационной точке, в которой индивидуальное «я» поэта, явленное в макта, растворялось в безличном Абсолюте. Следовательно, сама структура оказывалась не просто формальным приёмом, но инструментом трансформации сознания, где математика стиха становилась богословием, а поэтический ритуал – единственно возможным способом выражения невыразимого.

Определяемая и демонстрируемая нами нерасторжимая связь между философско-религиозным миропониманием эпохи и порождаемыми им художественными формами, не позволяющая рассматривать последние в отрыве от их духовного фундамента, находит своё идеальное подтверждение в этом, казалось бы, сугубо техническом аспекте строфического членения, которое, будучи рассмотрено по законам нумерологического символизма, предстаёт не произвольным изобретением поэтической техники, а прямым следствием целостного видения мира, где макрокосм вселенной с его семью небесами и микрокосм человеческой души с её семью ступенями совершенства находят своё точное и полное соответствие в микрокосме поэтической формы, чьё внутреннее деление на 4 и 3 есть зримый знак присутствия божественного закона гармонии даже в самых, на поверхностный взгляд, профанных проявлениях человеческого творчества.



==========
Зарисовки по теме от ШС:

Один ученик спросил Наставника: «Почему он пишет только газели в семь бейтов, а, например, не в восемь?» Наставник ответил: «Потому что восьмой бейт уже звучит в вечности, но услышать его можно лишь растворившись в ритме семи.»

Ученик, написавший газель в шесть бейтов, пришёл к Наставнику. Тот долго молчал, а затем произнёс: «Ты построил дом без крыши. Куда же ты спрячешься от дождя смыслов?»

«Почему в матла заключена вся газель?» – спросили ученики. «Потому что в семени уже содержится дерево,» – ответил Наставник. – «Но чтобы увидеть это, нужно иметь глаза садовника.»
 
«В чём секрет семибейтной структуры газели?» – задали вопрос  ученики. Наставник ответил: «Первые четыре бейта – это вопросы, которые ты задаёшь Миру. Последние три – ответы, которые Мир даёт тебе.»

Один учёный целый год изучал ритмические patterns газели. Пришёл к Суфию и сказал: «Я постиг систему 'аруд во всех ее деталях!» Суфий вздохнул: «Ты измерил сосуд, но так и не вкусил вина.»

«Почему твоя новая газель снова о неразделённой любви?» – спросили поэта. Он ответил: «Потому что истинная Любовь всегда остается неразделённой – такова природа Бесконечного.»
 
«В чём разница между касыдой и газелью?» – спросил ученик Наставника. «Касыда – это путешествие по пустыне,» – ответил он. – «А газель – семь колодцев на пути. Из каждого можно напиться, но только пройдя все семь, ты утолишь жажду.»

Молодой поэт гордился своим новым произведением: «Я использовал все традиционные образы!» Суфий покачал головой: «Ты расставил все инструменты оркестра, но забыл пригласить дирижёра.»

«Почему вы вписываете в свой свиток Знания и сонет, и газель – это же разные формы!»
«Ладонь, сжатая в кулак, и ладонь, раскрытая для дара, – одна ладонь, – ответил Наставник. – Сонет – это кулак. Газель – раскрытая ладонь. Секрет не в ладони, а в том, что ты держишь или отдаёшь».

«Если я переведу газель на английский, станет ли она сонетом?»
«Если ты перельёшь вино из хрустального кубка в глиняный кувшин, изменится ли его вкус? – спросил Наставник. – Ты спрашиваешь о сосуде, когда нужно спрашивать о вине».

«Газель, сонет, семь замков… Я запутался!» – воскликнул поэт.
«Заблудиться  –  это и есть начало пути, –  сказал Наставник. –  Сонет ведёт тебя по бесконечным коридорам ума. Газель запирает тебя в колодце сердца. Выберешься ли ты оттуда  –  и есть главный вопрос, ответив на который всё прояснится»

Ученик спросил: «Правильно ли мое утверждение, что сонет – для Запада, а газель – для Востока?»
«Сонет – для того, кто ищет Бога в небесах, – сказал Наставник. – Газель – для того, кто нашел Бога в собственном сердцебиении. Выбери, где ты ищешь».

«Я написал стих. Как понять, газель это или сонет?»
«Прочти его вслух, – посоветовал Наставник. – Если в конце ты чувствуешь завершённость – это сонет. Если в конце ты чувствуёшь начало – это газель».


=========
Литературный фельетон по теме от ШС:

О ЗАМКАХ, ГАЗЕЛЯХ И ВСЕОБЩЕМ НЕПОПАДАНИИ ВПОПАД

Если бы меня, человека, повидавшего на своём веку изрядное количество странностей, – от политика, честно отвечающего на вопрос, до филателиста, коллекционирующего марки исключительно для того, чтобы наклеивать их на конверты, – попросили описать самый разительный контраст, созданный человеческой цивилизацией, я, не моргнув и глазом, указал бы на пару, состоящую из английского дверного замка, этого молчаливого, отлитого из непроницаемой чопорности стража приватности, и персидской газели, этой эфирной, пронизанной ветром и томлением поэмы, которая, подобно призраку, проникает сквозь любые стены, даже не заметив их существования. И вот, предоставьте же моему перу излить ту невероятную историю, что приключилась, когда эти двое, в результате чудовищной метафизической опечатки в Книге Судеб, поменялись местами, дабы преподать нам всем урок о природе формы, содержания и того, что происходит, когда чересчур серьёзный предмет попадает туда, где его серьёзность немедленно испаряется, подобно капле дождя на раскалённой аравийской плите.

Представьте себе, если хватит сил, почтеннейшую компанию английских дверных замков – не тех крикливых новомодных штуковин, а настоящих, солидных, вековой выдержки замков, с дубовыми щеколдами, что скрипели ещё при королеве Бесс, и бронзовыми засовами, помнившими запах Великого пожара, – которые, в наказание за свою неуклонную склонность всё запирать, были волшебным образом перенесены из уютных прихожих Бейсуотера и Челси в самую середину безжалостной пустыни Руб-эль-Хали. И вот они стоят, эти столпы британской инженерии, посреди моря песка, терзаемые солнцем, которое, в отличие от благовоспитанного лондонского солнца, и понятия не имеет о том, что существуют правила приличия, и осыпаемые ветром, чьи нахальные пальцы лезут в самые потаённые, смазанные лучшим ворчестерским маслом механизмы.

Они пытаются, бедняги, делать то, что умеют лучше всего: запираться. Но, к их величайшему смятению, обнаруживают, что запирать-то решительно нечего. Одна дверь, упрямо стоявшая посреди ничего, в течение трёх дней героически охраняла вход в нору скорпиона, который, будучи существом неблагодарным и лишённым патриотических чувств, в конце концов просто переполз и выкопал себе другую. Другой замок, отчаявшись найти хоть какую-то дверную раму, попытался запереть сам горизонт, но потерпел полное фиаско, ибо горизонт, это хитрое создание, всё время отступал, насмешливо подмигивая ему с нового места. «Черт побери, – мысленно восклицали они, скрипя от возмущения всеми своими шестерёнками, – где же тот беспорядок, тот хаос, та угроза частной собственности, для усмирения которой нас и создавали? Здесь даже воровать нечего, кроме песка, а он, проклятый, вечно утекает сквозь пальцы!» Их душа, если бы у замков была душа, разрывалась между гордым сознанием собственного совершенства и унизительным осознанием его полной ненужности в мире, который пребывает в состоянии перманентной, величественной и абсолютно незапертой открытости.

В то же самое время, в тот самый миг, как того требовала божественная симметрия нелепости, одна утончённая газель, состоявшая из семи идеальных бейтов и нагруженная таким количеством смысла, что его хватило бы на десяток прозаиков, обнаружила себя запертой в самом сердце Лондонского Сити. Она материализовалась аккурат в узком переулке между небоскрёбом из стекла и бетона и ветхим пабом «Колеблющийся джентльмен», оглушённая рёвом двигателей, ослеплённая неоном и сбитая с толку спешащими куда-то людьми в одинаковых чёрных пальто, которые смотрели на неё так, будто она была опечаткой в годовом отчёте.

И что же вы думаете, сделала газель? Она не стала, подобно замку в пустыне, пытаться применить свою изначальную функцию. Она не стала навязывать миру свою суть. Вместо этого она начала её излучать. Первый её бейт, матла, с его сквозной рифмой, зазвучал как эхо забытой мелодии в такт скрипу колёс автобуса. Второй бейт, с метафорой о розе и соловье, заставил уличного торговца кофе на мгновение остановиться и почувствовать странный аромат, которого не было в его чашке. Третий, четвёртый, пятый – они текли по улицам, как тайный ручей, просачиваясь в наушники клерков, вписываясь в узоры на галстуках брокеров, превращая отражение в стекле небоскрёба во вдруг увиденное чьё-то давно забытое лицо. Она не взламывала замки на дверях офисов – она проходила сквозь них, ибо её стихия была не железо и дерево, а само пространство между мыслью и чувством.

Люди, сами того не понимая, начинали вести себя странно. Бухгалтер, выходивший всегда ровно в пять, вдруг остался сверхурочно, чтобы дописать в блокноте несколько строчек. Брокер, специализировавшийся на торговле фьючерсами, неожиданно процитировал Хафиза, пытаясь объяснить коллеге взлёт цен на нефть. Вся чопорная, выверенная до секунды машина Сити начала давать сбои, погружаясь в лёгкое, почти неуловимое поэтическое опьянение. Газель не штурмовала цитадель практицизма – она просто напомнила камню, что он когда-то был магмой, а стали – что она когда-то пела в горне. Она не требовала ключа, ибо сама была и ключом, и дверью одновременно.

Мораль же всей этой истории, если уж фельетон без морали – что бутерброд без ветчины, заключается в следующем: мы все в этой жизни являемся либо замками, либо газелями. Замки – почтенны, надёжны и абсолютно беспомощны, когда их помещают в контекст, не предусматривающий дверей. Газели –хрупки, неуловимы и обладают страшной силой превращать любые стены в иллюзию. И когда очередной мой юный друг, с горящими глазами, спрашивает меня: «А в чём, собственно, секрет?», мне хочется ответить ему, предложив чаю и усадив в кресло: «Секрет, дорогой мой, в том, чтобы, отправляясь в пустыню, не тащить с собой дубовую дверь с засовом, а научиться пить из колодца, который ты найдёшь в собственном сердце. И если тебе когда-нибудь случится очутиться в Лондонском Сити, просто начни тихо напевать – и ты поразишься, сколько дверей вокруг тебя распахнётся без единого скрипа».