О птице Карефакс и ручье забвения

В тростниковых дебрях, где суша встречается с морем, а пресная вода сочетается с солёной, обитает птица Карефакс. Так пишет Исидор в своей Liber Avium: «Перья её остры, как жало пчелиное, и звучат, когда сотрясает их ветер».

Мудрецы спорят о природе этого звона. Одни утверждают, будто перья эти — полые, и ветер играет в них, как в свирели пастуха. Другие же говорят, что каждое перо содержит крупицу небесного металла, упавшего со звёзд, и оттого звенит при движении. Но все согласны в одном: звук этот не просто услаждает слух — он проникает в сердце и извлекает оттуда то, что человек пытался зарыть глубже всего.

Карефакс гнездится близ ручья, воды которого обладают свойством исцелять проказу и иные недуги плоти. Но ручей этот скрыт туманом, ибо сама птица поднимает его своими крыльями. Редкий путник доходит до воды, ибо звон перьев пробуждает в нём такую тоску по утраченному, что он оставляет поиски и возвращается назад, неся в груди незажившую рану памяти.



В год от Рождества Христова тысяча триста восьмой, в гавань Равенны прибыл купец родом из Ломбардии, именем Бенедетто Гварди. Корабль его потерпел бедствие у берегов Далмации, и среди прочих сокровищ море поглотило компас — инструмент, без которого мореплаватель подобен слепцу в тёмном лесу.

Гварди слышал от генуэзских моряков о перьях Карефакса: говорили, что перо, воткнутое в песок, неизменно указывает на восток, подобно тому, как игла намагниченная ищет полюс. Одного пера хватило бы, чтобы заменить утраченный компас и вернуть купцу возможность плавать по морям с прежней уверенностью.

Но Гварди не был человеком оружия. Он разумел в шёлке и пряностях, в золоте и векселях, но не в охоте на диковинных тварей. Потому он начал искать того, кто согласился бы добыть перо за плату.



Неподалёку от Равенны, в башне, стоявшей на краю соснового бора, жил рыцарь, оставивший мир. Имя его было Гвидо де Монтальто, но местные жители звали его просто Пустынником. Он участвовал в крестовом походе, видел падение Акры, сражался в Святой земле, но вернулся оттуда не с трофеями, а с грузом, который носил внутри и не мог сложить.

Гвидо не принял монашеских обетов, но жил, как монах: в молчании, молитве и одиночестве. Меч его висел на стене и покрывался пылью. Когда Гварди явился к нему с предложением, рыцарь долго не отвечал, глядя на распятие над очагом.

— Зачем тебе деньги? — спросил купец. — Ты всё равно не тратишь их.

— Не для себя прошу, — ответил Гвидо. — В монастыре Сан-Витале есть прокажённые. Если твоё золото пойдёт на их содержание, я пойду за твоей птицей.

Гварди согласился, не торгуясь. Так они заключили договор.



Трое суток шли они по топям. Вода доходила порой до колен, тростник резал руки, а комары облепляли лицо и шею. Гварди жаловался беспрестанно, но Гвидо молчал, вглядываясь в даль, где над болотом вставал белесый туман.

На исходе третьего дня они услышали звон.

Сначала он был едва различим — тонкий, высокий, похожий на звук колокольчика, который несёт на шее заблудившаяся овца. Но чем ближе они подходили, тем яснее становилось: это не один звук, а множество, соединённых в странную мелодию, которая казалась то песней, то плачем.

— Слышишь? — прошептал Гварди. — Это она.

Гвидо остановился. В звоне вдруг послышалось нечто, чего он не ожидал: женский голос, зовущий его по имени. Не явно, но так, словно кто-то произносил это имя в самой глубине его сердца.

— Что ты застыл? — подтолкнул его купец.

Рыцарь не ответил. Он слушал.



Туман сгустился так, что они едва различали друг друга. Гварди шёл вперёд, спотыкаясь, но Гвидо словно забыл о цели пути. Звон перьев разворачивал перед ним картины прошлого: вот он в Акре, у городской стены, и рядом с ним — она, та, что перевязывала раны крестоносцев. Вот он обещает ей вернуться. Вот получает известие, что она умерла от лихорадки, не дождавшись его.

— Гвидо! — окликнул его купец. — Смотри!

Впереди, на песчаной отмели, стояла птица.

Она была размером с цаплю, оперение её переливалось серебром и цветом бледной бронзы. Крылья её были подняты, словно она готовилась взлететь, и каждое перо звучало на ветру, создавая тот самый звон, который вёл их сюда. А за птицей, едва видимый сквозь туман, струился ручей, чистый и прозрачный.

— Вот оно, — прокряхтел Гварди. — Одно перо. Одно — и компас готов.

Гвидо вынул меч. Он был тяжёл и непривычен для руки после стольких лет бездействия. Рыцарь сделал шаг вперёд — и птица обернулась. Глаза её были тёмными, почти человеческими.

В этот миг звон усилился, и Гвидо услышал отчётливо: Беатриче.



Гварди стоял позади, дрожа от нетерпения.

— Что ты медлишь? Один удар — и дело сделано!

Но Гвидо опустил меч.

— Если я убью её, — сказал он медленно, — ручей останется без стража. Туман развеется. Люди придут сюда толпами — и не только больные, но и те, кто захочет завладеть водами, продавать их, торговать исцелением.

— Но ведь это благо! — воскликнул купец. — Больше людей исцелится!

— Или ни один, — ответил Гвидо. — Ибо когда святыня становится товаром, она перестаёт быть святыней.

Гварди побагровел.

— Мы договорились! Ты обещал добыть перо!

Рыцарь посмотрел на птицу, потом на ручей, потом на купца.

— Я добуду тебе перо, — сказал он. — Но не её.

И он выдернул перо из собственного плаща — белое, гусиное, которым скреплялась подкладка. Вонзил его в песок — и перо, повинуясь какой-то странной силе, качнулось и застыло, указывая на восток.

— Вот твой компас, — сказал Гвидо. — А птица пусть остаётся здесь.



Гварди ушёл, проклиная рыцаря. Но золото он всё же оставил в монастыре — слово купца, хоть и данное со злобой, остаётся словом.

Гвидо же остался у ручья до заката. Птица сложила крылья, и звон стих. Рыцарь опустился на колени у воды и зачерпнул горсть.

Говорят, воды эти исцеляют проказу. Но никто не знает, исцеляют ли они от проказы памяти — от ран, которые не видны глазу, но сочатся всю жизнь.

Гвидо поднёс воду к губам — и остановился. Потом медленно вылил её обратно в ручей.

— Если я забуду тебя, Беатриче, — прошептал он, — то что останется от меня?

Птица Карефакс подняла голову и посмотрела на него. А потом расправила крылья и взлетела, оставив за собой шлейф звона, в котором, как показалось рыцарю, звучало что-то похожее на прощение.

***

Всякий, кто ищет избавления от боли, должен спросить себя: не есть ли эта боль единственное, что ещё связывает его с тем, кого он любил? Ибо забвение порой страшнее памяти, а ручьи исцеления не всегда текут туда, куда следует.