Пушкин в роли Бегемота

Пушкин в роли Бегемота
Пушкин в роли Бегемота
Фима Жиганец
След Александра Вертинского в "Мастере и Маргарите"

1. Кокаиновые видения и очень вкусные пончики
КАЖДЫЙ ИЗ ТЕХ, КТО ЧИТАЛ ЗНАМЕНИТЫЙ РОМАН, конечно же, помнит не только знаменитый трамвай-«аннушку», лишивший головы Мишу Берлиоза, но и другой - двухвагонную «колбасу» того же маршрута «А», на которой умчался от обезумевшего Ивана Бездомного пройдоха Бегемот:

«Регент с великою ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к Арбатской площади, и ускользнул… странный кот подошёл к подножке моторного вагона «А», стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо сильнее, был поражён поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:
-Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, в чём было бы ещё полбеды, а то, что он собирается платить!».

Замечу, что в редакции 1932-1936 гг. («Великий канцлер») знаменитая троица уходит от преследователя иным путём – в направлении Садового кольца по другому маршруту:
«Регент с великой ловкостью на ходу сел в первый проносящийся трамвай под литерой “Б”, как змея, ввинтился на площадку и, никем не оштрафованный, исчез бесследно среди серых мешков и бидонов, причём “Б”, окутавшись пылью, с визгом, грохотом и звоном унёс регента к Смоленскому рынку, а странный кот попытался сесть в другой «Б», встречный, идущий к Тверской».

Далее всё происходит по уже известному сценарию, с мелкими различиями:

«Иван ошалело видел, как кот на остановке подошёл к подножке и, ловко отсадив взвизгнувшую женщину, зацепился лапой за поручень и даже собрался вручить кондукторше гривенник. Но поразило Ивана не столько поведение кота, сколько кондукторши. Лишь только кот устроился на ступеньке, все лампы в трамвае вспыхнули, показав внутренность, и при свете их Иван видел, как кондукторша с остервенелым лицом высунулась в окно и, махая рукой, со злобой, от которой даже тряслась, начала кричать:
- Котам нельзя! Котам нельзя! Слезай! А то милицию позову!»

Обратите внимание: в раннем варианте и Коровьев, и Бегемот пытаются улизнуть на трамвае маршрута «Б»!

Замечу мимоходом: то, что Бегемот честно пытается заплатить кондуктору за проезд, косвенно указывает нам на его примерный рост. Во всяком случае, на то, что кот был никак не ниже 106 сантиметров. Потому что в те времена детям, рост которых не превышал полтора аршина (аршин составляет 71,16 сантиметра), был разрешён бесплатный проезд. Метрику заменяла зарубка на входе в вагон. Впрочем, неизвестно, приравнивались ли коты к детям, как это сделал с работниками милиции в романе «Двенадцать стульев» незабвенный Остап Бендер.

И ещё одно важное обстоятельство. Бегемот направляется на выступе трамвайного вагона в сторону Тверской. И это, друзья мои, не случайно. Потому что однажды в трамвае, который курсировал как раз по Тверской, произошла чрезвычайно примечательная история, имеющая непосредственное отношение к роману «Мастер и Маргарита»…

СВЯЗАНА УПОМЯНУТАЯ ИСТОРИЯ с именем великого шансонье, «русского Пьеро» - Александра Николаевича Вертинского. Случилось это перед самой войной 1914 года, когда Вертинскому было около 25 лет.
 
Тогда, как принято нынче выражаться, он крепко «подсел» на кокаин. Вот что позднее рассказал сам певец в книге воспоминаний «Дорогой длинною…»:

«Вернулась из поездки моя сестра. Мы поселились вместе, сняв большую комнату где-то на Кисловке. К моему великому огорчению, она тоже не избежала ужасного поветрия и тоже "кокаинилась"….
Помню, однажды я выглянул из окна мансарды, где мы жили (окно выходило на крышу), и увидел, что весь скат крыши под моим окном усеян коричневыми пустыми баночками из-под марковского кокаина. Сколько их было? Я начал в ужасе считать. Сколько же я вынюхал за этот год!
И в первый раз в жизни я испугался. Мне стало страшно! Что же будет дальше? Сумасшедший дом? Смерть? Паралич сердца? А тут ещё галлюцинации... Я уже жил в мире призраков!
В одну минуту я понял всё. Я встал. Я вспомнил, что среди моих знакомых есть знаменитый психиатр - профессор Баженов. Я вышел на Тверскую и решил ехать к нему. Баже¬нов жил на Арбате. Подходя к остановке, я увидел совершенно ясно, как Пушкин сошел со своего пьедестала и, тяжело шагая «по потрясённой мостовой» (крутилось у меня в голове), тоже направился к остановке трамвая. А на пьедестале остался след его ног, как в грязи остается след от калош человека.
“Опять   галлюцинация! - спокойно подумал я, - Ведь этого же быть не может”.
Тем не менее Пушкин стал на заднюю площадку трамвая, воздух вокруг него наполнился запахом резины, исходившим от его плаща.
Я ждал, улыбаясь, зная, что этого быть не может. А между тем это было!
Пушкин вынул большой медный старинный пятак, которого уже не было в обращении.
- Александр Сергеевич! - тихо сказал я. - Кондуктор не возьмёт у вас этих денег. Они старинные!
Пушкин улыбнулся.
-Ничего. У меня возьмёт!
Тогда я понял, что просто сошел с ума. Я сошел с трамвая на Арбате. Пушкин поехал дальше».

У вас не создаётся впечатление, будто мы только что прочли одну из потерянных глав «дьявольского романа» Булгакова? Черновой вариант сцены с убегающим Бегемотом! Ведь говорящий памятник не менее мистичен, чем говорящий кот. А уж заскакивание на подножку трамвая, этот пятак, которым монумент желает расплатиться с кондуктором, да и сомнения в том, что подобную монету кондуктор примет… Нет, никак не может быть, чтобы мы имели дело с простым совпадением! Непременно должно быть объяснение этой странной перекличке сюжетов!

И ОНО ЕСТЬ. НО ДЛЯ НАЧАЛА ОТМЕТИМ ещё одну перекличку – на этот раз не в произведениях, а в биографиях Вертинского и Булгакова. Михаил Афанасьевич, как и Александр Николаевич, в молодые годы пережил период серьёзного пристрастия к наркотикам. Вот что вспоминает об этом первая жена писателя Татьяна Лаппа:

«Как-то, когда мы жили в Никольском, привезли мальчика, больного дифтеритом. Михаил осмотрел его и решил отсосать плёнки трубкой. Ему показалось, что при этом попало кое-что и ему. Тогда он решил ввести себе противодифтеритную сыворотку. Начался у него сильный зуд, который долго не прекращался, и Михаил попросил меня ввести ему морфий. После принятия морфия ему стало легче, и он, боясь повторения зуда, попросил повторить инъекцию. Так постепенно он стал привыкать к морфию. Я не знала, что делать, чувствовала, что это не кончится добром. Но он регулярно требовал морфия».

Далее Татьяна Николаевна рассказывает о страшной зависимости мужа от морфия, о его припадках, во время которых он хватался за пистолет, о том, как доктор Воскресенский посоветовал ей вводить Михаилу Афанасьевичу вместо морфия дистиллированную воду. Именно это в конце концов помогло, и Булгаков постепенно отошёл от этой страшной привычки:

«И с тех пор не только не принимал морфия, но и никогда не говорил о нём».

Эта общность судеб и переживаний чрезвычайно важна. И вот почему. Судьба столкнула этих двух людей в 1918 году, в Киеве, когда Михаил Афанасьевич стал практиковать в качестве врача-венеролога. Как вспоминает Татьяна Лаппа, они вместе с Александром Николаевичем ходили в польское кафе, где были «очень вкусные пончики», а затем на спектакли Вертинского «в каком-то интимном театре на Крещатике».  В своих воспоминаниях Вертинский более точен: «Мои гастроли начались в интимном театре - на Крещатике, против Фундуклеевской».

Более чем вероятно, что в своих беседах Булгаков и Вертинский касались темы наркотиков. Особенно если учесть, что именно в это время Михаил Афанасьевич стал пробовать себя на литературном поприще и как раз работал над рассказом «Морфий». Путём нехитрого сопоставления неизбежно приходишь к выводу: эпизод с котом, цепляющимся за трамвайный поручень и сующим пятак кондукторше, навеян Булгакову рассказом Вертинского о пагубном увлечении его молодости.

К СЛОВУ СКАЗАТЬ: ВЫ НИКОГДА НЕ ЗАДУМЫВАЛИСЬ, что и по виду, и по чертам характера чёрный кот Бегемот очень схож с нашим "великим арапом", "солнцем русской поэзии"? И внешне (тёмный, невысокий, кудрявый "арап" и впрямь напоминает булгаковского кота), и повадками - Пушкин ведь тоже был несдержан, ядовит в своих остротах, часто кривлялся и строил из себя обезьяну (в буквальном смысле слова; об это упоминают в своих воспоминаниях его современники). И шахматы чрезвычайно любил.

В связи с булгаковским "закатным" романом чрезвычайно любопытна и другая параллель. Известно, что значительную часть своей жизни Пушкин оставался атеистом - как и Булгаков. Замечательно и верно пишет об этом Ариадна Тыркова-Вильямс в своём капитальном исследовании "Жизнь Пушкина":

"Насмешливое, легкое отношение к религии было в моде среди молодых либералов... От энциклопедистов восприняли они поверхностный рационализм, от Вольтера – зубоскальство над обрядами, над библейскими преданиями, над мистикой и чудесами Нового Завета... Не логика пошатнула религиозное сознание. Шутка, непристойная песня, цинический каламбур – вот что отравляло. Это был настоящий поток богохульственной пошлости. Эту заразу с детства прививали Пушкину".

Именно Тыркова-Вильямс в главе "Страстная неделя" (!) особо отмечает чрезвычайно важный для нас факт: именно на Страстной неделе 1821 года, будучи в Кишинёве (в южной ссылке), Пушкин написал целый ряд известных богохульных стихов:

" Точно не в себе был он в эту первую Пасху, проведенную на юге. «Непостижимое волненье меня к лукавому влекло…» Закружили бесы, закрутили поэта в эту роковую Страстную неделю... Врываются в его пение иные, хихикающие голоса, мелькают вокруг него бесстыдные мелкие бесы. Нашептывают ему то программу «Гаврилиады» , то цинические стихи: «Христос Воскрес, моя Ревекка…» Написанная в Светлое Христово Воскресение, эта непристойная шутка чем-то тешила Пушкина. Он вписал ее в обе кишиневские тетради. А через полтора года послал Вяземскому в числе других «пакостей»...  «Ревекка», «Послание к Давыдову», «Гаврилиада» не сходны ни по форме, ни по совершенству стиха, но они связаны общностью буйного богохульства, которым был одержим в ту весну Пушкин. Нельзя твердо установить, что «Гавриилиада» написана тогда же. Но несомненно, что в его воображении фабула поэмы родилась именно в то время... Пушкин записал набросок роковой программы: «Святой дух призывает Гавриила, открывает ему свою любовь и производит в сводники: Гавриил влюблен (это вычеркнуто. – А. Т.-В.). Сатана и Мария»".

Напомню, что представляют собой перечисленные богохульные произведения, чтобы читатель мог отчётливее представить, о чём речь.

Сюжет "Гавриилиады" прост, неприличен и даже похабен. Он вполне укладывается в финальные слова, вложенные Пушкиным в уста будущей Богоматери:
 
...Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! — как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и богу».

К "богохульным" Тыркова-Вильямс относит и "Христос воскрес, моя Ревекка":

Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я не робея
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.

Для христианина стихотворение, конечно, кощунственное. Не менее, чем послание Василию Давыдову (будущему декабристу), где Пушкин не только издевательски отзывается и о Великом Посте, и о евхаристии, но и предельно цинично высмеивает даже смерть митрополита кишинёвского Гавриила Банулеско-Бодони (успев между делом "макнуть" Святого Духа и Христа), который скончался 30 марта 1821 года, за десять дней до пасхи:

На этих днях, среди собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном птички и Марии
Пошел христосоваться в рай…
Я стал умен, я лицемерю —
Пощюсь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы.
Однако ж гордый мой рассудок
Мое раскаянье бранит,
А мой ненабожный желудок
«Помилуй, братец,— говорит,—
Еще когда бы кровь Христова
Была хоть, например, лафит…
Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,
А то — подумай, как смешно! —
С водой молдавское вино».
Но я молюсь — и воздыхаю…
Крещусь, не внемлю сатане…
А все невольно вспоминаю,
Давыдов, о твоем вине…

То есть "не внемлющий сатане" Пушкин, пожалуй, даст сто очков вперёд весёлому Бегемоту...

Это бросалось в глаза окружающим. Тыркова-Вильямс пишет:

"В памяти одной кишиневской старожилки, племянницы епископа Иринея (П. В. Дыдыцкой), сохранился сбивчивый, путаный, но правдоподобный рассказ о том, как генерал Инзов (смиренный Иоанн), огорченный безбожием поэта, послал к нему для увещевания епископа Иринея, который был тогда ректором семинарии. Тот навестил Пушкина в Страстную пятницу. «Пушкин читал Евангелие и сказал что-то вроде: «Читаю историю одной особы, или одной статуи»".

Но что не менее важно: кощунственные для любого христианина произведения Пушкина были восторженно встречены и его друзьями, и широкой читающей "светской" публикой (ходили они, разумеется, только в списках). Атмосфера разнузданного атеизма ("афеизма") опять-таки сближает пушкинскую историю с "Мастером и Маргаритой". Пушкин отослал "Гавриилиаду" своему другу - поэту Петру Вяземскому 1 сентября 1822 года, назвав её "поэмой в мистическом роде". Вот что пишет по этому поводу Тыркова-Вильямс:

"Вяземский... обрадовался «Гаврилиаде» и весело писал: «Пушкин прислал мне одну свою прекрасную шалость» (22 декабря 1822 г.).
И не он один, но многие восторженные русские читатели плоской, непристойной вольтеровской «Девственницы» и «Les galanteries de la Bible»  и «La guerre des dieux»  Парни приняли и одобрили «Гаврилиаду» как забавную шутку. Они не стерпели бы шуток над либеральными идеями. Но над Божьей Матерью потешаться разрешалось".

ЗАМЕТИМ ОБЪКТИВНОСТИ РАДИ, что Булгаков книгу Ариадны Тырковой-Вильямс не читал, однако биографией Пушкина занимался очень плотно. С 1934 по 1939 годы писатель работал над пьесой "Александр Пушкин", первоначально даже вместе с Викентием Вересаевым, автором капитальных трудов "Пушкин в жизни" и "Современники Пушкина".
Кстати, мы не упомянули об эпизоде с перестрелкой в "нехорошей квартире", когда котище палил куда попало, но так никого и не задел. Как тут не вспомнить, что у Пушкина было много дуэлей, но все они кончались бескровно? Конечно, за исключением последней... Позволю себе слегка отступить от темы булгаковского "закатного" романа и снова вернуться к наблюдениям Тырковой-Вильямс. Хотя как знать, отступление это или продолжение темы. Вот что пишет автор "Жизни Пушкина" о "Гавриилиаде", завершая главу "Страстная неделя":

"...Для нас, знающих, какая смерть ждала Пушкина, последние строчки этой поэмы, страшной по слепоте и одержимости, по сочетанию внешней красоты с внутренней мерзостью, звучат как жуткое пророчество. Точно демоны, кривляясь и смеясь, в магическом зеркале, смутно очертили перед поэтом его собственное будущее. А он смеялся вместе с ними, опьяненный дурманом собственных богохульственных шуток, не зная, что смеется над собой:

Но дни текут, и время сединою
Мою главу тишком посеребрит,
И важный брак с любезною женою
Пред алтарем меня соединит;
Иосифа прекрасный утешитель!
Молю тебя, колено преклоня,
О, рогачей заступник и хранитель,
Молю, тогда благослови меня,
Даруй ты мне блаженное терпенье,
Молю тебя, пошли мне вновь и вновь,
Спокойный сон, в супруге уверенье,
В семействе мир и к ближнему любовь".