Чезаре и Галилео

В тот год Падуя пахла известью и выдохом лета. Воздух дрожал, как стекло, в котором отражалось небо — бледно-синее, почти церковное. Галилео, в коротком плаще, шёл по внутреннему двору университета, чуть прихрамывая, но с тем упругим, упрямым шагом, что бывает у людей, уже осмелившихся глядеть в трубы, через которые Бог, должно быть, подглядывает за миром.

Кремонини ждал его в аудитории, освещённой таким светом, что пыль в нём казалась созвездием. На кафедре — широка раскрытая «Физика» Аристотеля, словно священная книга, утомлённая чтением.

— Дорогой Галилео, — сказал Кремонини, — если бы Господь хотел, чтобы мы смотрели на Солнце, Он дал бы нам глаза кошек.

— А если бы хотел, чтобы мы верили без размышления, — ответил Галилей, мягко улыбаясь, — Он дал бы нам глаза рыб.

Кремонини фыркнул, усы его дрогнули, будто крылышки раздражённой совы. Он не любил, когда молодые — а Галилео, несмотря на бороду, все-таки был молодым — позволяли себе некую дерзость мысли.

Тени колонн, как по циферблату, двигались по полу, и казалось, само время внимает их спору.

— Видите ли, — продолжал Галилей, поднимая взгляд к окну, — солнце не движется вокруг нас. Это мы кружимся, как ребятня на карусели.

Кремонини прикрыл глаза, словно от боли.
— И всё же я не посмотрю в вашу трубу, — сказал он устало. — Я не желаю увидеть то, чего не должен.

— Но ведь вы философ, Чезаре.
— Вот именно, — тихо сказал Кремонини. — А философ знает, когда лучше не смотреть.

Галилей вздохнул. На миг ему почудилось, что в стекле его телескопа отражается не солнце, а человеческий страх — круглый, яркий и беспощадный.

Когда он вышел, день уже клонился к вечеру. Колокола били пятую, и птицы — или, может, ангелы — пролетали над куполами. В тишине Галилей подумал, что истина, пожалуй, не звезда, а боль — и что не каждый способен смотреть в неё.

А в аудитории Кремонини, задумчиво касаясь переплёта Аристотеля, шептал:
— Пусть вращается, если хочет. Я — не буду.


                -*-

В кабинете, пахнущем старой бумагой и пыльной кожей переплётов, Чезаре Кремонини сидел, склонясь над томиком Аристотеля. Там, в строках, жила гармония — круглая, сияющая, как Луна в своём идеальном облике.

И тут вошёл Галилей, держа под мышкой длинную трубу, словно флейту, на которой намеревался подыграть Богу.

— Глянте, Чезаре, — сказал он, — Луна не гладка. Она горбата и морщиниста, как старуха под вуалью.

Кремонини медленно закрыл книгу. Его пальцы, тонкие и костлявые, легли на переплёт, как на грудь усопшей любимой.

— Мой друг, — произнёс он, — я верю глазам Аристотеля больше, чем твоему стеклу.

Он не взглянул в телескоп…