***

Михаил:
Сокол и Зеркало
Высоко в небесах, где ветер дик и пьян,
Царил могучий Сокол, гордый великан.
Он был быстрее молний, зорче всех орлов,
И не было ему подобных средь живых жильцов.

Однажды, пролетая над долиной сна,
Увидел он на камне отблеск от окна.
То караван оставил зеркало в траве,
И Сокол камнем рухнул к солнечной молве.

И в глади той увидел он... себя самого!
Такого ж хищника, такого ж одного.
«Кто ты, нахал, посмевший мой занять утёс?
Кто бросил мне надменный и бесстыдный взор?»

И он ударил в зеркало со всей своей тоской,
Но встретил лишь удар такой же, но стальной.
Он бился в отраженье, в ярости слепой,
Кромсая перья, лапы, нарушая свой покой.

Он клял врага, шипел, взывая к небесам,
И именем своим его позорил сам.
«Будь проклят ты, о вор моих небесных прав!» —
Кричал он, собственную плоть в бою терзав.

Израненный, без сил, он рухнул на гранит,
А враг его — исчез, как будто был убит.
Лишь треснувшее зеркало, свидетель битвы злой,
Хранило образ птицы, спорившей с собой.


Мораль сей басни в том, чтоб помнил всяк и млад:
Не поминайте имя Божие средь суетных преград.
Кто в гневе и гордыне кличет небеса,
Тот бьётся с отраженьем, губя себя в сердцах.

День  седьмой
Шесть дней трудился Муравей, не зная сна,
Тащил былинки, зёрна, строил терема.
Он знал: работа — долг, и в ней почёт, и честь,
Но помнил, что для отдыха и день особый есть.

Когда седьмой рассвет над миром наставал,
Работу Муравей смиренно оставлял.
Он шёл к ручью, смотрел на неба синеву,
И слушал, как колышет ветер листву.

А рядом Стрекоза кружилась без забот,
Что в будний день, что в праздник — ей всё шло вразлёт.
«Глупец! — кричала. — Время — деньги, не зевай!
Пока ты дремлешь, я себе построю рай!»

И в день седьмой она трещала и плела
Себе из паутины гамак, и всё ждала,
Что станет он прочнее шёлка и парчи,
Но рвался он от первого порыва саранчи.

Она чинила, злилась, тратила свой час,
А Муравей набрался сил, и бодр, и свеж.
Когда ж неделя новая взяла свой оборот,
Он сделал вдвое больше, чем за прошлый год.

А Стрекоза, устав от праздничной возни,
Проспала понедельник, вторник — все они
Прошли в дремоте тяжкой, в слабости пустой,
И в доме у неё царил разлад и зной.


Мораль проста, как этот солнечный денёк:
Кто дню седьмому не даёт покой и срок,
Тот в суете теряет силы и свой дух,
И труд его становится и тяжек, и сух.

На пике скал, где тучи вьют постель,
Жил старый, мудрый, но седой Орёл.
Он бури знал и ледяную шмель,
И каждого птенца на крылья вёл.

Но вырос сын, Орлёнок молодой,
Чей клюв был остер, а крыла — крепки.
Он молвил: «Отец, ты уже седой,
Твои советы скучны и мелки.

Ты учишь ждать, смотреть на ветерок,
А я хочу лететь напропалую!
Твой век прошёл, твой выучен урок,
А я судьбу себе найду иную!»

Сказал — и ринулся в ущелье вниз,
Где вихри злые в бешеной игре
Кружили камни, выполняя свой каприз,
И прятались туманы на заре.

Отец кричал: «Постой! Там западня!
Тот ветер лжив, он бьёт о скалы лбом!»
Но сын не слушал, дерзостью звеня,
И был подхвачен яростным клубком.

Его швырнуло о гранитный свод,
Сломалось хрупкое, младое крыло.
И он повис, закончив свой полёт,
Над бездной, где царили смерть и зло.

Но старый Орёл, хоть слаб и утомлён,
Увидев сына в горе и беде,
Сорвался с кручи, бурею сражён,
И подхватил его на высоте.

Он нёс его, теряя перья в кровь,
И положил в гнездо, где жизнь тепла.
И понял сын, что мудрость и любовь
Сильнее дерзости и блеска крыла.


Мораль сей притчи вечная дана:
Чти мать с отцом, что жизнь тебе вручили.
Их седина — не слабость, а цена
За то, чтоб бури вас не погубили.

Волк и Оленёнок
Один матёрый Волк, чьи лапы знали кровь,
Был славен тем, что брал добычу вновь и вновь.
Он был жесток и силён, и в сумраке лесном
Его боялись все, кто строил в чаще дом.

Однажды, рыща впроголодь по мшистым берегам,
Он встретил Оленёнка, что отбился от мам.
Малыш стоял и плакал, дрожа в густой траве,
И капли слёз сверкали на нежной синеве.

Волк приготовил челюсти для смертного броска,
Но вдруг услышал тихий, жалобный рассказ:
«Я потерялся, дядя, не знаю, где мой дом...
Вы не могли б помочь мне отыскать его потом?»

И что-то дрогнуло в душе у зверя вдруг.
Он видел не добычу, а испуг, один испуг.
Он видел жизнь, что только-только началась,
И ярость в нём угасла, и злоба унялась.

«Я не твой дядя, глупый, — прорычал свирепо Волк, —
Но знаю, где твоя семья... В молчаньи — толк!»
Он развернулся и, махнув хвостом, как знак,
Повёл его сквозь бурелом, и тень, и мрак.

Он вывел малыша на солнечный лужок,
Где мать-олениха сбилась с ног от тревог.
И, не дождавшись благодарности, исчез,
Впервые ощутив не голод, а покой небес.


Мораль сей басни — не закон для хищных стай,
Но для души людской, что выбирает ад иль рай.
Не отнимай того, что дать не можешь сам:
Не отнимай дыханье, данное богам.

Два Лебедя и Чайка
На озере, прозрачном, как хрусталь,
Два Лебедя хранили свой причал.
Он — белый, словно первый зимний снег,
Она — его любовь, его ковчег.

Их верность стала притчей в камышах,
Легендой, что жила на берегах.
Они растили вместе птенчиков своих,
Деля одну судьбу и мир на них двоих.

Но как-то раз, когда туман был сер,
Над озером раздался крик химер.
То Чайка, гостья с дальних, бурных вод,
Снижалась, совершая свой налёт.

Она была дерзка, вольна, смела,
И Лебедю лукаво речь вела:
«Что видишь ты в подруге день за днём?
Вся жизнь твоя — гнездо, семья и дом.

А там, за морем, — скалы и простор!
Там ветер рвёт любой пустой укор!
Летим со мной! Познаешь вкус иной,
Свободной страсти, дикой, неземной!»

И Лебедь дрогнул. Новый, чуждый зов
Манил его из созданных оков.
Он позабыл птенцов и клятвы свет,
И полетел за Чайкой той вослед.

Но в море ждал его лишь шторм и мгла,
И Чайка, насмеявшись, уплыла.
Один, изранен, в пене злых валов,
Он вспомнил тихий дом и свой покров.

Когда ж вернулся, слаб и одинок,
На озере был пуст его уголок.
Его Лебёдушка, не вынеся стыда,
Сложила крылья в воду навсегда.


Мораль горька, но в ней таится суть:
Чужой тропою лёгок только путь.
Кто верность предал ради сладких слов,
Тот потеряет и гнездо, и кров.

Сорока и Соловей
В тени ветвей, где пряталась роса,
Жил Соловей, чьи дивны голоса
Сам лес и тот заслушивался, нем,
Забыв про бег ручьёв и шёпот тем.

Он пел не ради славы и наград,
Он просто был своей весною рад.
И каждая его живая трель
Звучала, как святая акварель.

А на сосне, в гнезде из хлама, ссор,
Жила Сорока — на язык востёр.
Ей блеск чужой не давал спать в ночи,
«И я так спо;ю, только поучи!»

Она подкралась, села под кустом,
И стала слушать жадным, хитрым ртом.
Запомнила коленце, перелив,
Мотивчик лёгкий, сердце затаив.

И вот, когда умолкнул Соловей,
Сорока, средь несобранных полей,
Взлетела на сучок и, гордо вскинув нос,
Украденную песню в мир принесла.

Но вышло крикливо, дёшево и зло,
Искусство в пародию перешло.
В её устах мотив звучал как скрип телег,
И вызвал в роще только горький смех.


Мораль ясна, как божий день, и впредь
Запомни: можно песню подсмотреть,
Но душу, что в той песне слёзы льёт,
Украсть не сможет даже самый хитрый плут.

Лис и Медведь
В лесу, где правит честность да почёт,
Жил косолапый Мишка — царь зверей.
Он был незлобен, вёл делам учёт,
И не имел коварства и хитрей.

Но хитрый Лис, что метил на престол,
Завидовал его почёту, власти.
И он коварный заговор изобрёл,
Чтоб ввергнуть царство в смуту и напасти.

Собрав зверей на площади лесной,
Он начал речь, исполненную яда:
«Наш царь-Медведь — он вовсе не такой!
Он тайно грабит пасеки из сада!

Я видел сам, как ночью, при луне,
Он мёд ворует, рушит ульев строй!
Он слаб и жаден, верьте, звери, мне!
Такой правитель нам грозит бедой!»

И слух пошёл гулять, из уст в уста,
Как снежный ком, оброс он клеветой.
И вот уже лесная простота
Кричит: «Долой Медведя! Царь-то вор, скупой!»

Медведь был изгнан, опозорен, бит,
А Лис коварный занял царский трон.
Но лес без правды долго не стоит,
И скоро рухнул подлый бастион.

Пришла зима, суровая, без мёда,
И голод начал подданных косить.
И поняла лесная вся порода,
Что ложью сыт не будешь, не проживёшь.


Мораль проста, как утренний рассвет:
Язык, что лжёт, — опаснее меча.
Он рушит судьбы и приносит вред,
Души невинной пламя погася.

Два Орла
На неприступной круче, в синеве,
Два друга-Орла жили наравне.
Один — был смел, удачлив и силён,
И в спутницы взял лучшую из жён.

Орлица та была как свет зари —
Стройна, горда, огонь горел внутри.
Они гнездо своё с любовью вили,
И в небесах друг друга нежно звали.

Второй Орёл был одинок и хмур,
Смотрел на них сквозь зависти ажур.
Он не искал себе подругу сам,
А лишь вздыхал по чужим небесам.

«За что ему такая благодать? —
Шептал он в скалы, — Чем я хуже, знать?
Её полёт, её орлиный взор...
Они — мой стыд, мой вечный приговор!»

И эта зависть, чёрная, как ночь,
Прогнала совесть и отвагу прочь.
Он стал слабеть, охота шла не впрок,
Ведь в сердце жил губительный порок.

Однажды, в бурю, друг его попал
В силки, что человек понаставлял.
Он звал на помощь, бился изнемог,
Но тот второй... не двинулся, не смог.

Он думал: «Вот мой час! Теперь она
Останется на свете здесь одна!»
Но верная Орлица, всё презрев,
Сама нашла и вызволила, гнев

Врагам явя. И улетели прочь
Они вдвоём, оставив злую ночь
Тому, кто предал дружбу и закон,
И завистью был насмерть опьянён.


Мораль сей басни высечь на скале:
Не зарься на чужое на земле.
Кто жаждет счастья, что другим дано,
Тот и своё опустит камнем на дно.

Басня о Соколе и Канарейке
В палатах знатного вельможи, где парча
Сверкала ярче солнечного дня,
Жила в резной шкатулке золотой
Певунья-Канарейка. День-деньской

Ей подавали зёрнышки в меду,
И свежую, как утро, воду.
Она не знала бури и врага,
Её судьба была легка, сладка.

Однажды в створку окна, что на двор,
Ударил Сокол, вольный с давних пор.
Он сел на подоконник, чуть дыша,
И в клетку заглянул, пером шурша.

«Бедняжка, — молвил он, — в тюрьме из злата
Ты заперта. Какая же расплата
За этот плен? Не видишь облаков,
Не знаешь свиста ветра, зова снов!»

А Канарейка, чистя клюв о жёрдочку,
Ответила, поправив перьев сборочку:
«Зато я в сытости, в тепле, в тиши.
А ты в дождях мочи свои плащи!

И ищешь корм, рискуя головой.
А у меня обед всегда со мной!»
«Но небо! — крикнул Сокол. — Синева!
Простор, где кружится сама голова!

Возможность выбрать путь, лететь куда
Зовёт душа! Не клетка, а звезда!»
Он оттолкнулся, ввысь стрелою взмыл,
И только ветер крылья охладил.

А Канарейка посмотрела вслед,
И в сладком зёрнышке вдруг вкуса нет.
И клетка стала ей тесна, душна,
И поняла, чего она лишена.


Мораль не в том, кто сыт, а кто продрог.
Свобода — это главный в жизни бог.
Её на сахар, злато и покой
Не сменит тот, кто жив своей душой.

(Лиса и Журавль)
Лиса в капкан попалась у ручья,
И так, и сяк — не вырваться, хоть плачь.
Уж чуяла кончину бытия,
Но тут летел Журавль, лесной наш врач.

«Спаси, голубчик! — взвыла Патрикевна, —
Век доброты твоей не позабуду!
Клянусь тебе и лесом, и царевной,
Тебе служить всю жизнь отныне буду!»

Журавль был прост, поверил он слезам,
Разжал капкан своим могучим клювом.
Лиса, вскочив, сказала: «По делам
Спешу, прощай!» — и скрылась в чаще буром.

«Постой! — кричит Журавль. — А где награда?»
Лиса в ответ, уже из-за куста:
«Того, что съесть тебя была не рада,
Уже довольно! Пасть моя пуста,
И в том твоя награда и оплата!»

Мораль сей басни пусть запомнит всяк:
Не жди добра в ответ от негодяя.
Для чёрствых душ и помощь, и пустяк —
Лишь повод для злодейства, ухмыляясь.

(Гриб и Муравей)
Под ёлкой вырос Гриб-Боровик,
В себя влюблённый, знатный толстячок.
Он шляпой важной хмурить лоб привык,
И свысока глядел на всех бочком.

Трудился рядом с ним простолюдин —
Проворный, скромный, малый Муравей.
«Куда снуёшь, ничтожество, один? —
Спросил гриб-барин. — Скройся поскорей!

Не ровня ты мне, бархатному, белому!
Я — украшенье леса, я — краса!
А ты — лишь крошка в мире онемелому».
И гордо шляпу вскинул в небеса.

Но тут грибник с корзинкою явился,
Увидел Гриб и ахнул: «Вот так дар!»
Он низко к Боровику наклонился...
И острый нож нанёс ему удар.

А Муравей, что был почти незрим,
Укрылся под листком и был таков.

Мораль: кто слишком пышен и гордится,
Тот чаще прочих в суп и угодит.

(Два Барана)
Через ущелье горное бревно
Легло мостом. Под ним — река бурлила.
Идти по нём опасно и темно,
Но двум Баранам это любо было.

Один с востока, а другой — из запада
На мостик тот вошли в единый час.
И встретились над самою прохладою,
И злоба вспыхнула у каждого из глаз.

«Посторонись!» — один кричит упрямо.
«Нет, ты посторонись!» — второй в ответ.
Один другого бьёт рогами прямо,
Другой не уступает, нет и нет!

Никто не отступил ни на полшага,
Хоть можно было просто боком встать.
Взыграла в них баранья их отвага,
И стали на мосту они бодать.

Итог известен: в пене белоснежной,
Сражаясь за упрямство до конца,
Они свалились в реку безмятежно —
И смыла их река, как два пыльца.

Мораль: где можно уступить немного,
Не стоит лбом выламывать проход.
Упрямство — очень глупая дорога,
Она всегда в погибель приведёт.

Старый Пёс и Охотник
Жил Пёс один. Не просто кость да будка —
Он жизнь свою, без лести, без прикрас,
Клал на алтарь хозяйской прихоти и шутки,
И от беды Охотника спасал не раз.

То из болот тащил подбитых уток,
То грудью шёл на грозного кабана.
Он был умён, отважен, зорок, чуток,
И служба эта не была ему трудна.

Но годы — злой и неуёмный тать,
Украли силу, нюх и быстроту.
Стал Пёс хрипеть, и слепнуть, и хромать,
И видел дичь последнюю версту.

«Какой с него теперь, со старого, мне прок? —
Подумал раз Охотник у огня. —
Лишь даром ест и мокнет под дождём у ног».
И выгнал Пса со своего двора.

Брёл Пёс по лесу, сгорбленный и сирый,
Искал, где б голову в последнем сне сложить.
И вдруг из чащи, страшный, серокрылый,
Пред ним предстал тот, кто привык крушить —

Сам Волк, хозяин троп, гроза овечьих стад.
Пёс зарычал, хоть сил уж не имел.
Но Волк не бросился, а бросил тихий взгляд:
«Я помню, Пёс, как ты меня жалел.

Тогда, щенком, попался я в силки,
А ты, учуяв, лаять не помчался.
Ты просто прочь побрёл... Мы — не враги.
Ты жизнь мне дал, и я в долгу остался».

И серый Волк принёс хромому Псу
Кусок косули, что добыл под вечер.
И тем согрел в заснеженном лесу
Его собачью душу, а не плечи.


Мораль проста и в то же время глубока:
Порой в душе у зверя больше чести.
А неблагодарность злейшего врага
Страшней и холодней коварной мести.
Но доброта, что ты дарил когда-то,
Вернётся вдруг, негаданно, крылато.

(Воробей и Голубь)
На площади, где люди хлеб крошили,
Кормились Голуби — почтенный люд.
Они степенно ели, не спешили,
И знали: им всегда поесть дадут.

Но тут явился юркий Воробей,
Нахальный малый, дерзкий забияка.
Он, растолкав почтенных голубей,
Влетел в самую гущу, словно в драку.

«Эй, сизые! Подвиньтесь-ка живее!
Мне тоже нужно брюхо набивать!» —
Чирикал он, наглея и наглея,
И лучшие куски спешил урвать.

Старик-Голубь ему сказал сурово:
«Имейте, сударь, совесть и манеры.
Ведь хватит всем, тут много корма, право».
Но Воробей не знал ни в чём и меры.

Он прыгал, бился, крошки отнимал,
Пока не приглядел кусок пирожного.
И с жадностью его он поклевал,
Не видя взгляда кошки придорожной.

А кошка та, улучив верный миг,
Одним прыжком схватила хвастунишку.
И стих его пронзительный крик...
Так наглость погубила воробьишку.

Мораль: кто прёт нахрапом, позабыв про честь,
Тот часто сам себя рискует съесть.

(Мотылёк и Роза)
Прекрасной Розе в утренней тиши
Кружил и пел влюблённый Мотылёк:
«Вы — свет очей моих, бальзам души!
Я вам навеки верен, дайте срок!»

Он пил нектар с её атласных щёк,
И Роза, веря клятвам, расцветала.
Но только полдень землю обволок,
Его уж рядом с нею не бывало.

Он полетел к Фиалке в тёмный лог,
Потом шептал Тюльпану о любви,
Потом припал к ногам Ромашки строгой,
И клятвы всем давал в своей крови.

Он порхал с цветка и на цветок,
Считая, что обман — его искусство.
Но летний день недолог и жесток,
И вот гроза наполнила все чувства.

Ударил ливень, ветер налетел,
Сломались крылья хрупкие у франта.
Он к Розе под листок припасть хотел,
Но Роза захлопнула свой бутон таланта.

«Тому, кто клялся в верности ста кратам,
Приюта нет», — был гордый ей ответ.
И смыл его поток воды куда-то...
Так был наказан ветреный поэт.

Мораль: кто сеет ложь и предаёт доверье,
Тот в бурю не найдёт себе и двери.

(Сурок и Хомяк)
Хомяк всё лето зёрна собирал,
Набил кладовку так, что треснул свод.
А рядом с ним Сурок-сосед вздыхал
И проклинал свой жизненный поход.

«Ах, как скучна моя нора, как тесно!
Ах, как трава горька, как солнце жжёт!
Всё в мире глупо, всё неинтересно!» —
Так ныл Сурок почти что круглый год.

Хомяк ему: «Сосед, побойся бога!
Ты сыт, здоров, в норе твоей тепло.
Смотри, какая ровная дорога,
И сколько зёрен лето намело!»

«Молчи, толстяк! — Сурок ему в ответ. —
Что в зёрнах толку? Скука, да и только!
Вот если б крылья мне! Увидеть свет!
Парить орлом! А здесь — одна неволя!»

И так он ныл, пока не наступили
Внезапно злые, лютые снега.
Хомяк — в нору, где всё в изобилии.
А у Сурка — ни крошки, ни фига.

Он лето всё в тоске провёл бесплодной,
Не сделав никакого запаса.
И встретил зиму тощий и голодный,
Всё так же проклиная небеса.

Мораль: кто вечно недоволен тем, что есть,
Рискует и последнее не съесть.

Ёж и Заяц
Под старою сосной, в тени ветвей,
Жил Ёж-портной, искусник хоть куда.
Он шил одежду для лесных зверей,
И не брала его за то нужда.

Однажды к мастеру примчался Заяц,
Известный модник, франт и вертопрах.
«Эй, ты, колючка! Слышал, ты — удалец?
Пошей-ка мне жилет в златых горохах!»

Ёж, не любя спесивого тона,
Ответил сдержанно: «Извольте подождать.
Вот Белке дошиваю два помпона,
Потом смогу и ваш заказ принять».

Заяц взбесился: «Что? Мне, первому прыгуну,
Ждать после Белки? Да ты кто таков?
Комок иголок! Глянь на лапу лунную
Мою! Ты недостоин и моих подков!»

Сказал — и был таков. А Ёж, вздохнув,
Обиду, словно иглу, в сердце спрятал.
Он слов косых в ответ не метнул,
Но помнил долго этот смех нагловатый.

Прошла неделя. Ночью, в час глухой,
Спасаясь от Лисы, летел Заяц стрелой.
И прямиком, не видя под собой,
Угодил в овраг, в капкан стальной.

Он бился, плакал, звал на помощь мать,
Но лишь луна глядела свысока.
И тут, шурша листвой, идёт опять
Тот самый Ёж, портной-иглобока.

«Спаси, сосед! — взмолился наш бедняк. —
Я отблагодарю, я всё отдам!»
Но Ёж взглянул на пленника в сетях
И тихо молвил: «Помните, сударь, как
Вы „колючкой“ меня давеча звали?
И как смеялись над моей работой?
Иголки те, что вы так презирали,
Сейчас могли б разрезать эти путы.
Да вот беда: колючкам не пристало
Спасать того, кто их обидел зря».

Сказал — и в темноте лесной пропал он.
А Заяц понял, горько слёзы лил.

Мораль горька, но в ней есть доля правды:
Не сей обид, как будто семена.
Ведь в час, когда тебе нужна будет отрада,
Взойдёт лишь злоба, а не доброта.

Сыч-монах и Хомяк
В дупле столетнем, в сумраке лесном,
Жил Сыч, известный праведным житьём.
Он вёл беседы с небом по ночам,
И поучал зверей по мелочам.
Считали все его святым отшельником,
Не зная, что он был большой бездельником.

А под корнями, где его был дом,
Хомяк-трудяга жил своим горбом.
Он с зорьки до заката зёрна крал,
Простите, собирал, и в дом таскал.
Он знал: зима — суровая пора,
И без запасов — пропадёшь с утра.

Сыч, видя эту вечную возню,
Кричал Хомяку с ветки: «Всё — впустую!
Ты душу губишь суетой земной,
Заботой о еде, о кладовой!
Молись, постись, забудь про аппетит!
Господь и так голодным не оставит!»

Хомяк пыхтел, но зёрна всё носил.
А Сыч ночами громко голосил,
Молитвы бормотал, вращая глазом,
Но днём дремал, объятый ленью разом.
Он верил: святость — в слове, не в труде,
И пища для него найдётся везде.

Но вот ударил первый снегопад,
И лес оделся в белый свой наряд.
Хомяк — в нору, где сытно и тепло,
Где зёрен на всю зиму запасено.
А Сыч сидит на ветке, как пенёк,
И чувствует, как голод его сжёг.

Ни мыши нет, ни птахи небольшой,
Лишь ветер воет с жаждою лихой.
Кричит он к небу: «Где же твой обед?!»
Но небо шлёт в ответ лишь белый снег.
Так и замёрз святоша-пустозвон,
Не поняв главный жизненный закон.

Мораль ясна, как божий день, и строга:
Кто на словах лишь помнит имя Бога,
А сам ленив, невоздержан и пуст,
Тот не найдёт себе и ягод куст.
Ведь благочестье — не в пустых речах,
А в честном деле и в труде в полях.

Ёж в волчьей шкуре
В глуши лесной, где мох и вереск дикий,
Жил-был обычный Ёж, не говорливый, тихий.
Он собирал грибы, охотился на мошек,
И был вполне доволен жизнью своей, впрочем.
Но в сердце у него жила одна печаль:
Ему казалось — он ничтожен, слаб и мал.
Смотрел он с завистью на Волка, что стрелою
Летел по лесу, правя властною рукою.

Однажды Ёж нашёл в овраге под сосной
Остатки шкуры волчьей, брошенной судьбой.
Охотник бросил, видно, свой трофей худой.
И в голове ежа родился план шальной:
«Надену шкуру — стану страшен, грозен, смел!
Таков отныне будет мой удел!»
Он влез в неё, хоть было тесновато,
И двинулся по лесу воровато.

И, право, чудо! Заяц, увидав его,
Пустился наутёк, не помня ничего.
И даже хитрая Лиса, завидев хвост,
Свернула с тропки и ушла под мост.
Наш Ёж гордился, раздуваясь от восторга:
«Теперь я царь! Моя теперь дорога!»
Он шёл, рыча поддельно и фальшиво,
И верил в свой обман, доверчиво, наивно.

Но вот навстречу — настоящий Волк-вожак,
Матёрый хищник, знавший сотни драк.
Он глянул на ряжёного с презреньем:
«Ты кто такой, скажи мне, привиденье?
Ни запах твой, ни рост, ни голос сиплый
Не схожи с нашим племенем великим!»

А Ёж, от страха позабыв про роль,
Свернулся вмиг в колючий шар, как ноль.
И шкура волчья сбилась некрасиво,
Открыв его колючее нутро на диво.
Волк рассмеялся: «Так вот в чём тут суть!
Решил ты, мелочь, стаю обмануть?»
Он не убил его — лишь лапой пнул легонько,
Чтоб тот катился по тропинке тонкой.

Мораль проста, как божий день, и вечна:
Не лезь в чужую шкуру бессердечно.
Ведь как обман искусно ни лепи,
Твоя натура всё равно вскрикнет изнутри.
И лучше быть честным, пугливым ежом,
Чем посмешищем в обличье чужом.

Мотылёк и болотный огонёк
Жил Мотылёк, чей шёлк крыла простого
Был сер и скромен, как лесная тень.
Он пил нектар с цветка едва живого
И прятался от солнца в жаркий день.
Но по ночам, когда луна всходила,
В его душе рождалася тоска:
Ему мечта ослепшая твердила,
Что он достоин ярче огонька.

И вот однажды, в сумраке болотном,
Где пахнет тиной, где трясина спит,
Увидел он огонь холодный, плотный,
Что над водой таинственно горит.
Он не был тёплым, не был он живым —
То газ болотный вырвался на волю.
Но Мотыльку казался неземным,
Сулящим власть и сказочную долю.

«Вот он, мой свет! Не то что звёзды эти!» —
Подумал Мотылёк, презрев луну. —
«Он самый яркий на всём белом свете!
Я полечу, я в нём одном тону!»
Ему кричали светляки с опушки:
«Глупец, постой! Там гибель, холод, мрак!»
Шептали травы, квакали лягушки:
«Не верь глазам, то лишь обманный знак!»

Но страсть слепа, и доводам не внемлет.
Он мчался к цели, крыльями дрожа.
Его душа иного не приемлет,
Лишь этот свет, что режет без ножа.
Он подлетел... и пламя не согрело,
А лишь пахнуло сыростью гнилой.
Крыло намокло, тельце онемело,
И он упал в трясину под собой.

Последний взор он бросил в небосвод,
Где настоящих звёзд сиял парад.
Он променял их тихий хоровод
На ложный блеск, что есть смертельный яд.

Мораль горька, но в ней таится правда:
Порочной страсти гибелен магнит.
Кто за болотным гонится огнём,
Тот в топкой мгле навеки будет скрыт.

Каменное сердце
Есть люди — правильный узор,
Их жизнь — чеканная страница.
Они блюдут святой закон,
Чтоб в адский огнь не провалиться.

Их каждый шаг — как по струне,
Их слово выверено строго.
Они взывают к вышине,
И чтут завещанное Богом.

Не укради. Не сотвори
Себе кумира. Не убей.
От самой утренней зари
Они в кругу сих алтарей.

Но подойди к ним, сирота,
Просящий хлеба и участья —
В глазах застынет пустота,
И не найдёшь ты в них причастья.

Их милостыня — как налог,
Холодный звон в руке убогой.
Они всё сделали, как смог
Им предписать великий Боже.

Но нет в душе живой струны,
Чтоб состраданию открыться.
Они закону лишь верны,
Но не умеют им делиться.

Не в силах сердце их любить,
Не в силах искренне жалеть.
Им проще праведно судить,
Чем чью-то душу отогреть.

И в час, когда придёт черёд
Предстать пред троном Всеблагого,
Что скажет им холодный лёд
Их сердца, верного до слога?








Внешний Закон
Есть люди — внешне сущий храм,
Где каждый слог — псалма частица.
Они покорны письменам,
Чтоб Божьей кары устрашиться.

Их жизнь — устав, их шаг — обет,
Их мысль подвластна цитадели
Святых, незыблемых бесед,
Что им Писания напели.

Не лги. Не тронь чужой жены.
И десятину дай исправно.
Они снаружи сплетены
Из правил, праведных и славных.

Но в их сердцах — пустырь и мгла,
Там нет закона, нет преграды.
Там дикость корни оплела,
И бродят низменных услады.

Закон снаружи, будто плеть,
Их держит в рамках, в подчинении.
Но он не может отогреть
Их душ холодное имение.

Им не дано понять чужую боль,
И сострадать — пустая трата.
Они играют только роль,
Что им предписана когда-то.

Любовь, прощенье, доброта —
Для сердца их язык невнятный.
Лишь страх пред карой — та черта,
Что держит зверя под уздою знатной.

И что с того, что внешний лик
Сияет святостью и светом,
Коль в сердце — беззаконный крик,
И нет любви в законе этом?

Медведь, Барсук и Зайчонок
В глухом овраге, средь камней и мха,
Жил старый Барсук, душа его была суха.
Он ни с кем дружбы в том лесу не вёл,
И каждый встречный для него был зол.
Ворчал на белок, что шумят с утра,
Шипел на ежиков: «Провалиться вам пора!»
И даже солнца свет ему был неприятен.
(Вот вам и первый грех — он **недружелюбен**).

Однажды буря лес ночной трясла,
И вековая ель под корень полегла.
Она упала, путь перегородив,
И нору Зайчихи с детьми собой накрыв.
Сама Зайчиха выбраться смогла,
Но лапку сильно в беге обожгла.
И вот, хромая, плача и стеня,
Она к Барсуку бросилась, моля:
«Сосед, беда! Детей зажало в яме!
Помоги, прошу тебя, слезами!
Ты сильный, когти у тебя как сталь,
Пророй им лаз, сними с души печаль!»

Барсук зевнул и нос потёр о лавку:
«Ещё чего! Чтоб я спасал пищавок?
Мне дела нет до твоего потомства.
Такое уж в лесу у нас знакомство:
Кто слаб — тот гибнет. Это — наш закон».
И в нору скрылся, погрузившись в сон.
(Второй порок, что в сердце камнем лёг:
Он был **немилостив**, и был жесток).

А мимо шёл Медведь, хозяин бора.
Он не искал ни дружбы, ни раздора.
Он жил один, копил подкожный жир,
И для него был пуст и скучен мир.
Он видел слёзы матери-Зайчихи,
Он слышал детский писк, далёкий, тихий.
Он мог бы одним махом ель снести,
И малышей из-под завала спасти.
Но сердце в нём не дрогнуло ничуть,
Не шевельнулось в каменной груди.
«Не я их прятал, не мне и выручать»,
Подумал он и прочь побрёл опять.
(Вот третий грех, страшнее воровства:
В нём не было ни капли **нелюбви**).

Прошла зима. Весна пришла в леса.
И голод злой творил там чудеса.
Барсук запасы все свои доел,
И отощавший, выбрался из дел.
Медведь проснулся — худ, и слаб, и зол,
Искал еду, но ничего не нашёл.

И видят оба: на лесной поляне,
Где солнце греет в утреннем тумане,
Сидит семья спасённых им зайчат
(Их выдра добрая спасла из западни).
Они морковку дикую грызут,
И корешки Медведю и Барсуку несут.
«Возьмите, дяденьки, мы помним вас!
Вы проходили мимо в трудный час.
Нам мама говорила, что чужой беды
На свете не бывает... Ешьте, вы бледны!»

И стало стыдно косолапому царю,
И злобному ворчуну-бобылю.
Они отвергли всех, кто был вокруг,
И вот беспомощны, без сил, без рук.
А те, кому они не помогли ни разу,
Им протянули пищу в тот же час.

Мораль сей басни вовсе не сложна:
Душа без дружбы, милости, любви — мертва, больна.
И если ты в беде не подал и руки,
Не жди тепла в годину злой тоски.
[08.10, 04:14] brainxd555: Родник и Лесные звери
В глуши лесной, где папоротник стар,
Из-под замшелых камней бил Родник.
Он был кристально чист, прохладен, ярок,
И светлым говором с травой поник.
Он нёс добро: поил в жару зверей,
Давал приют усталому туристу,
И отражал лазурь небес ясней,
Чем зеркало в палатах у министра.

Но звери, что сбирались у него,
Его добро не ставили в заслугу.
«Какой он скучный! — фыркнул Волк-вдовец. —
Всё время чистый, всё по одному кругу!»
«И пресный вкус! — вторила Лиса. —
Ни горечи, ни сладости, ни перца!
Вот если б пивом были небеса,
Тогда б моё возрадовалось сердце!»

«Он слишком светел! — каркнул старый Ворон. —
Слепит глаза, мешает видеть тень!
И вечно что-то шепчет с укором,
Как будто мы прожили скверно день».
«И слишком тихий! — прошипел Удав. —
Ни рёва в нём, ни ярости, ни мощи.
Такой источник — для лягушек и забав,
А нам бы страсти, что бушуют в роще!»

И стали звери обходить его,
Искали лужи с тиной и болота,
Где можно в грязь залезть поглубже своего
Естества, и пить без всякой неохоты.
Они хулили Родника кристальный дар,
Мол, горд он чистотой своей безмерной.
И бросили в него сухой сушняк и сор,
Чтоб замутить его характер скверный.

А Родник молчал. Он всё бежал вперёд,
Сквозь грязь и мусор, что в него кидали.
И через милю снова чистый лёд
Его воды на солнце все видали.
Он просто делал то, что должен был —
Дарил прохладу, чистоту и влагу.

Мораль проста: коль кто-то злобен был,
Он чистоту воспримет за отвагу
Его унизить. И добро хулить
Всегда готово тёмное созданье.
Но светлый ключ всё так же будет бить,
Не обращая на хулу вниманья.

Три Волка
В одной лощине, под скалой крутой,
Жила семья волков — отец, и мать, и трое
Уже возросших, сильных сыновей.
Но в стае их давно уж не бывало ни покоя,
Ни братской дружбы — лишь раздор и злоба дней.

Старший, по кличке Хват, был вечно недоволен.
Он затевал со всеми спор и драку.
То брат толкнул, то кто-то слишком волен,
То кость не та досталась бедолаге.
Он мирной жизни просто не терпел,
И в каждом шорохе искал себе врага.
(Вот вам **немирность** — горестный удел,
Когда душа для тишины глуха).

Второй был Серый. Этот не кричал.
Он молча копил злобу в сердце мглистом.
Он помнил, кто косой взгляд бросал,
Кто на охоте оказался быстрей и прытче.
Он ненавидел младшего, Хромца,
За то, что тот был слаб, но сердцем светел.
И ждал лишь мига, чтоб смахнуть с лица
Улыбку братскую, как ветер пепел.
(Вот **ненависть** — чернейшая из рек,
Что точит душу, превращая в камень).

А младший, Хромец, был отнюдь не плох,
Но горд сверх меры и упрям, как дьявол.
Он старых правил и отцовских слов
Не признавал, считая их отравой.
«Зачем идти за вожаком след в след?
Зачем делить добычу по закону?
Мне тысяча путей, и сто дорог, и нет
Нужды склонять главу пред старым троном!»
(Вот **непокорность** — юная гроза,
Что рушит то, что строили веками).

И вот однажды старый волк-отец
Сказал: «Идёт на нас медведь-шатун.
Мы выстоим, лишь если, наконец,
Мы станем стаей, как струна из струн.
Хват — ты зайдёшь ему с оврага в тыл.
Серый — ты с фланга. Хромец — будь со мною».

Но Хват взревел: «Чтоб я в овраге был?
Нет, я один пойду на зверя воем!»
А Серый думал: «Пусть Хромец умрёт.
Медведь его порвёт, мне ж — облегченье».
Хромец же фыркнул: «Сам найду я брод!
Не нужно мне отцовское ученье!»

И ринулись они на зверя врозь.
Хват — прямо в лоб, без хитрости и плана.
Хромец — своей тропой, что вкось и вкось
Вела его под лапы великана.
А Серый ждал, когда же их убьют,
И ненависть туманила сознанье.

Медведь был стар, но силой преисполнен.
Он разметал их всех поодиночке.
Один приказ, что не был ими исполнен,
Поставил в их судьбе кровавой точку.

Мораль сей басни высечь на скале
Готова жизнь своей рукой суровой:
Где непокорность, ненависть и зло,
Там даже волки — слабее коровы.

Два Бобра и Медведь
В лесном ручье, где ивы спят,
Два бобра жили, говорят.
Один — трудяга, честный малый,
Строил плотину, крепче скалы.
Он брёвна грыз, таскал он глину,
Чтоб дом спасти свой в злую годину.

Другой же бобр, его сосед,
Был лежебока с юных лет.
Хитёр, но к делу не причастен,
Зато завистлив и несчастен.
Смотрел он, как кипит работа,
И злая мучила забота.

И вот, оставив свой диван,
Придумал он коварный план.
К Медведю в берлогу он примчался —
Тот главным в том лесу считался.
И, слёзы лицемерно лея,
Завёл он речи злого змея:

«О, Потапыч, лесной наш царь!
Сосед мой — истинный бунтарь!
Он строит греблю поперёк,
Чтоб весь ручей к себе увлёк!
Он высушит и лес, и луг,
Беда придёт от его рук!»

Медведь был прост, в делах не тонок,
Поверил ябеде-бобрёнку.
Взревел, пошёл к ручью, и вмиг
Плотину лапою постиг.
Разрушил труд, сломал заслон,
Исполнив клеветы закон.

Но время шло. Пришла весна,
Проснулись горы ото сна.
Снега растаяли, и вот
Вода пошла в водоворот.
Ручей, что сдерживала плотина,
Разлился в страшную пучину.

Поток ревел, круша и руша,
Лесные затопляя души.
И в этой мутной кутерьме,
Во власти собственной тюрьме,
Погиб наш ябедник-хитрец —
Нашёл бесславный свой конец.

Мораль проста, как день и ночь,
И гнать сомнения прочь:
Кто ложью роет яму брату,
Сам примет страшную распла

Упрямый Зайчонок
Под старым кустиком в лесу,
Где ветер сушит поутру росу,
Жила-была Зайчиха-мать
И пятеро её зайчат.
Четыре сына — просто чудо,
А пятый — форменное худо!
Зовут Ушастиком его,
Не слушал он никого.

Сказала мама: «Детки, знайте,
Вы в огород ни-ни, не шастайте!
Там Дед-ворчун с большим ружьём,
И пёс Барбос, что зол, как гром!»
Четыре зайца вмиг кивнули,
И в мяч играть к сосне рванули.
А наш Ушастик хмыкнул в ус:
«Я ничего и не боюсь!

Капустный дух так сладко манит!
Меня никто там не достанет!»
И, позабыв про мамин сказ,
Он в огород пробрался враз.
А там! Морковка, как на диво,
Торчит из грядки горделиво!
Капуста — сочный великан!
Ну как не влезть в такой капкан?

Он хрумкнул раз, он хрумкнул два,
Кружилась вмиг его глава.
Но тут раздался страшный лай,
Мол, «Заяц, лапы убирай!»
Бежит Барбос, как ураган,
Из будки вылез наш Полкан.
Ушастик — прыг! — но от испуга
Забыл дорогу он до луга.

Он мчался, пятками сверкая,
Куда — и сам того не зная.
Нырнул в крапиву с головой —
Ой-ёй-ёй-ёй, какой он злой!
Потом запутался в верёвке,
Где сохли деда портки-обновки.
И, завернувшись в них, как в кокон,
Упал в корыто прямо боком!

В корыте том была вода,
Ну, в общем, мокрая беда!
Промокший, в дедовых штанах,
В крапивных жгучих волдырях,
Домой приплёлся он к закату,
И сразу в лапы к маме-брату.

Мораль для маленьких ушей
Проста, как писк лесных мышей:
Хоть приключенья — это классно,
Но слушать маму — безопасно!

 Орлёнок и Скала
На пике скальном, в гнёздышке простом,
Жил молодой Орлёнок с мудрым отцом.
Отец учил его премудростям небес:
Как бурю обходить, где прячется отвес,
Как различать потоки ветра злые,
И где парят орлы иные, седые.

«Запомни, сын, — Орёл ему твердил, —
Пока твой пух пером не заменил,
Пока крыло не стало крепче стали,
Не рвись туда, где грозовые дали.
Держись гнезда, учись, копи и силы,
Чтоб ветры гор тебя не подкосили».

Но юный дух кипел от нетерпенья,
Ему смешны казались поученья.
«Отец мой стар, он робок и устал!
Он высоты и скорости не знал!
Что мне его унылые советы?
Я создан для полёта и для света!»

И вот однажды, позабыв запрет,
Когда отец умчался на рассвет,
Орлёнок смело прыгнул с края кручи,
Навстречу солнцу и гремучей туче.
Он взмыл! И дух его затрепетал!
Такой свободы он ещё не знал!

Но ветер гор — не ласковая птица.
Он зло ударил в крылья, будто спицей
Пронзил насквозь неопытного смельчака,
И закружил, и бросил свысока.
Крыло сломав о каменный уступ,
Орлёнок пал, беспомощен и глуп.

Он чудом выжил, но с тех самых пор
В его глазах застыл немой укор
Не к строгому отцу, не к злой судьбе —
А лишь к своей гордыне, лишь к себе.
Он понял слишком поздно, в час печали,
Что значат те слова, что в детстве прозвучали.

Мораль сей басни вовсе не хитра:
В советах старших — залежи добра.
И прежде чем лететь наперекор,
Прислушайся к тому, кто видел горы.

Свинья в цветнике
В одной усадьбе, средь садов тенистых,
Где воздух был от аромата пьян,
Разбили клумбу роз душистых,
И лилий белоснежный стан.
Хозяйка сада, дама в кринолине,
Лелеяла свой маленький Эдем,
И даже пчёлы в утренней рутине
Вели себя прилично, насовсем.

Но как-то раз калитку не закрыли,
И в этот рай, где красота цвела,
Ввалилась с визгом из дорожной пыли
Хавронья — неказистая свинья.
Ей чужды были тонкие манеры,
Изящество и нежность лепестков,
Она искала лишь одной химеры —
Набить желудок до самых боков.

Презрев тюльпаны, розы и пионы,
Она своим могучим пятаком
Взрывала землю, рушила газоны,
И чавкала, и хрюкала притом.
Она валялась в лилиях, как в грязи,
Ломала стебли, не жалея сил,
И аромат божественной проказы
Ей грубый запах хлева заменил.

Она не ела роз — ей вкус противен,
Но с упоеньем их топтала в прах.
Сам вид того, что чисто и красиво,
Рождал в ней ярость и животный страх.
Насытившись помоями из лужи,
Что создала сама средь красоты,
Она ушла, оставив сад снаружи
Разрушенным, лишённым чистоты.

Мораль не в том, что свиньи любят слякоть,
Природа им такой удел дала.
А в том, что дух, привыкший только гадить,
Не терпит света, чистоты, тепла.
И если в душу впустишь непотребство,
Оно, как та свинья, поправ мораль,
Растопчет всё прекрасное наследство,
Оставив только грязь, и смрад, и жаль.

Ворон на кресте
На старом кладбище, где тишина и тлен,
Где ветер пел псалмы у каменных стен,
Стоял погостский крест, свидетелем веков,
Приют для странников и тихих бедняков.
Он видел слёзы вдов и сиротскую боль,
И веру тех, кто шёл на смертный бой.
Он был не просто древом — был святыней,
Овеянный молитвой голубиной.

Но как-то раз, под вечер грозовой,
Туда слетелся Ворон, чёрный, злой.
Не просто птица — дух полночной тьмы,
Что презирает свет и все псалмы.
Он не искал ни пищи, ни гнезда,
Его влекла иная борозда.
Сев на распятье, когти в древо втиснув,
Он громко каркнул, на святыню прыснув

Своим глумливым, хриплым языком
Насмешку над усопшим стариком,
Над верой в то, что есть за смертью свет,
Над чистотой молитв и клятвой всех обет.
Он пачкал крест, он карканьем своим
Пытался заглушить небесный гимн,
Что пели звёзды в вышине ночной,
Даруя миру праведный покой.

Он упивался святотатством смело,
Считая, что добро окаменело,
Что нет ни кары, ни суда, ни власти,
И можно предаваться чёрной страсти.
Но в тот же миг, разверзнув облака,
Ударил луч, как гневная рука.
Не молния, не гром, а чистый свет
Ударил в то, в чём благодати нет.

И Ворон, опалённый до костей,
Свалился в прах, добычей для червей.
А крест стоял, как прежде, прям и строг,
Лишь выбеленный светом, будто сам Бог
С него очистил грязь и след порока,
Оставив птице страшного урока.

Мораль проста, хоть и звучит сурово:
Кто плюнет в небо — умоется снова,
Но не водой, а карой неземной.
Не трогай то, что создано не тобой.

Лиса и Зеркало
В лесу, где каждый зверь был прост и прям,
Жила Лиса, не верящая слезам.
Её язык был слаще диких ягод,
Но сердце — холоднее зимних тягот.
Она плела интриги и обманы,
Втиралась в доверие, копая ямы.

Однажды, рыская вблизи селенья,
Нашла она предмет для удивленья:
Осколок зеркала, большой и гладкий,
Что бросил кто-то, убегая без оглядки.
Взглянула в него — и обомлела:
В стекле другая Лиса на неё глядела!

И тут же в хитрой голове созрел
Коварный план, что многих ждал расстрел.
Примчалась в лес, крича: «О, звери, чудо!
Я вам сестру-пророчицу добуду!
Она живёт в волшебном серебре,
И видит всё, что будет на заре!»

Собрался лес: и Волк, и Медведь косматый,
И Заяц, вечным страхом свой объятый.
Лиса им зеркало явила с важным видом:
«Спросите — и не будете в обиде!»
И каждый видел лишь себя в стекле,
Но Лиса-плутовка толковала впотьмах и мгле.

Сказала Волку: «Видишь блеск клыков?
То знак — ты будешь царь лесов!»
Медведю: «Видишь мощь и грозный взгляд?
Тебе все пчёлы мёд свой отдадят!»
А Зайцу: «Видишь, как дрожат усы?
То знак — спасёшься от любой грозы!»

И звери верили её речам,
Хоть отраженье не сулило им удач.
Волк возгордился, стал со всеми дерзок,
Медведь полез на пасеку — был встречен резво.
А Заяц, веря в свой счастливый знак,
Попал в капкан, несчастный бедолага-простак.

Лес погрузился в хаос и раздор,
А Лиса лишь смеялась в свой позор.
Она обманом власть себе снискала,
Но счастья в этой власти не сыскала.
Ведь даже глядя в зеркало тайком,
Она лишь ложь видала в нём самом.

Мораль сей басни высечь на граните:
Кто строит мир на лжи и хитрой нити,
Тот сам себя обманет в конце дней,
Оставшись в отражении теней.

Хрюша-модник
Жил в деревне поросёнок,
Очень славный из пелёнок,
Розов, весел, круглобок,
Звали Хрюшею его.
Но имел один порок:
Чистоты не знал урок!
Грязь любил он всей душою,
Прямо с ранней, утренней порою.

Как-то раз хозяйкин сын
Бросил в лужу апельсин.
Хрюша — прыг! — и в той же луже
Стал плескаться неуклюже.
А потом, измазав бок,
Влез в рассыпанный мелок.
Стал он розово-оранжево-белёсый,
Как заморский фрукт с полоской!

Дальше — больше! Возле стога
Пролилась смолы дорога.
Хрюша наш и там валялся,
Липким с ног до уха стал.
К той смоле, как на беду,
Перья липли на ходу,
Что теряли куры-квочки
Возле каждой грядки-кочки.

И вот шествует герой —
Разноцветный, липкий, свой!
В перьях, в меле, в апельсине,
Словно павлин на витрине!
Сам собой гордится страшно:
«Я нарядный! Это важно!»
И пошёл гулять в народ,
Прямо к стаду, у ворот.

Но коровы в изумленьи
Позабыли про мычанье.
Козы в страхе разбежались,
Гуси в панике кричали.
Даже пёс, отважный Тузик,
Спрятал нос и свой картузик.
Все кричали: «Что за чудо?!»
«Прибежало ниоткуда!»

Хрюша ждал аплодисментов,
Комплиментов, сантиментов.
А в итоге — в одиночку
Простоял до самой ночки.
Понял он, хоть и с трудом,
Что красив не грязный дом,
А наряд лишь тот приятен,
Что опрятен и без пятен.

Мораль басни такова:
Хоть важна порой молва,
Но в погоне за фасоном
Не теряйте связи с мылом и законом!

Белка и Дятел
На старой ели, средь ветвей смолистых,
Где пахнет хвоей, солнцем и теплом,
Жила-была в заботах хлопотливых
Хозяйка-Белка с пушистым хвостом.
Она всё лето, не жалея силы,
Таскала в дупла, пряча про запас,
Орехи спелые, что лес взрастил ей,
На долгий зимний, на голодный час.

А по соседству, на сосне корявой,
Жил Дятел — франт, певец и балагур.
Он не трудился над лесной державой,
А лишь стучал свой звонкий там-там-тур.
Искал он не еду, а побрякушки:
То камушек блестящий принесёт,
То стёклышко от брошенной верхушки
Бутылки, что в траве найдёт.

Пришла зима. Метелью закружило.
У Белки — в кладовой полно добра.
А Дятлу брюхо голодно сводило,
И песнь его умолкла до утра.
Пришёл он к Белке, постучал учтиво:
«Соседушка, спаси, не дай пропасть!
Я за орешек дам тебе на диво
Вот этот лунный камень, просто страсть!»

И протянул ей стёклышко простое,
Что на морозе инеем зажглось.
А Белка, видя чудо неземное,
Забыла про метель и про мороз.
Ей показалось — вправду самоцветы!
И отдала за тот пустой предмет
Орехов горсть, что берегла всё лето,
Которые спасли б её от бед.

Потом ещё... и снова... За стекляшки,
За камушки, за фантики, за сор
Она меняла зимние припасы,
Ведя с плутом пустой свой разговор.
И вот итог: у Дятла — кладовая
Полна еды. Он сыт, и пьян, и рад.
А Белка, над сокровищами тая,
Глядит на них, но им не утолить ей глад.

Мораль ясна, и в ней печали нота:
Когда меняешь труд на мишуру,
То блеск минутный — глупая забота,
Что приведёт к холодному утру.
Цените то, что греет и питает,
А не пустой, холодный блеск в глазах,
Ведь истинное счастье не витает
В обманчивых и ледяных камнях.

: Ёж в волчьей шкуре
В глуши лесной, где мох и вереск дикий,
Жил-был обычный Ёж, не говорливый, тихий.
Он собирал грибы, охотился на мошек,
И был вполне доволен жизнью своей, впрочем.
Но в сердце у него жила одна печаль:
Ему казалось — он ничтожен, слаб и мал.
Смотрел он с завистью на Волка, что стрелою
Летел по лесу, правя властною рукою.

Однажды Ёж нашёл в овраге под сосной
Остатки шкуры волчьей, брошенной судьбой.
Охотник бросил, видно, свой трофей худой.
И в голове ежа родился план шальной:
«Надену шкуру — стану страшен, грозен, смел!
Таков отныне будет мой удел!»
Он влез в неё, хоть было тесновато,
И двинулся по лесу воровато.

И, право, чудо! Заяц, увидав его,
Пустился наутёк, не помня ничего.
И даже хитрая Лиса, завидев хвост,
Свернула с тропки и ушла под мост.
Наш Ёж гордился, раздуваясь от восторга:
«Теперь я царь! Моя теперь дорога!»
Он шёл, рыча поддельно и фальшиво,
И верил в свой обман, доверчиво, наивно.

Но вот навстречу — настоящий Волк-вожак,
Матёрый хищник, знавший сотни драк.
Он глянул на ряжёного с презреньем:
«Ты кто такой, скажи мне, привиденье?
Ни запах твой, ни рост, ни голос сиплый
Не схожи с нашим племенем великим!»

А Ёж, от страха позабыв про роль,
Свернулся вмиг в колючий шар, как ноль.
И шкура волчья сбилась некрасиво,
Открыв его колючее нутро на диво.
Волк рассмеялся: «Так вот в чём тут суть!
Решил ты, мелочь, стаю обмануть?»
Он не убил его — лишь лапой пнул легонько,
Чтоб тот катился по тропинке тонкой.

Мораль проста, как божий день, и вечна:
Не лезь в чужую шкуру бессердечно.
Ведь как обман искусно ни лепи,
Твоя натура всё равно вскрикнет изнутри.
И лучше быть честным, пугливым ежом,
Чем посмешищем в обличье чужом.

 Щука и Малёк
В речной заводи, где сумрак и покой,
Где камыши стеной стоят высокой,
Царила Щука, хищник беспощадный,
Чей взор был пуст, а нрав — холодный, жадный.
Она не знала голода нужды,
Её бросок был быстр, как плеск воды.
Но сытость ей дарила только скуку,
Искала злая страсть себе науку —
Науку власти, страха и конца,
Безжалостного пира для слепца.

Однажды к ней, дрожа от головы до пят,
Подплыл Малёк, один из всех ребят,
Что чудом выжил в стайке беззащитной,
Разбитой этой фурией гранитной.
«О, госпожа! — пищал он еле-еле, —
Прошу, не ешь, ведь мы на самом деле
Вам не еда! Мы слишком уж малы!
Помилуй, отпусти до той поры,
Когда мы в весе наберём немного...»

Щука зевнула, глядя на него убого.
«Молчи, пискун. Твоя мольба смешна.
Мне не еда, мне забава нужна.
Я сыта рыбой, что крупнее и жирней,
Но вид чужого страха мне милей.
Смотреть, как жизнь трепещет и слабеет,
Вот что мою холодную кровь греет».
Сказала — и одним движением челюстей
Прервала нить его недолгих дней.
Не съела — просто бросила на дно,
Где тельце малое лежать осуждено.

Но в тот же миг, когда свершился грех,
Из камышей раздался громкий смех.
То был рыбак. Он сеть свою закинул,
И хищницу из заводи покинул.
На берегу, в пыли, под сапогом,
Забилась Щука, думая о том,
Что вот и ей пришёл конец жестокий,
Бессмысленный, как тот Малёк, и одинокий.
Рыбак не был голоден, просто из азарта
Решил блеснуть удачей или фартом.

Мораль сей басни высечь на граните:
Кто сеет смерть из прихоти — простите,
Тот сам падёт не от нужды иль мести,
А от такой же глупой, праздной чести
Того, кто больше, злее и сильней,
И чья душа ещё черней.

: Два Ручья
С одной горы, из-подо льда седого,
Два брата-ручейка пустились в путь.
Один был тих, другой — безумно-смелый,
И каждый выбрал собственную суть.

Один, что звался Упорством, был разумен.
Он видел пред собой гранитный вал.
Не бился в камень, тратя пыл безумный,
А терпеливо трещину искал.
Он огибал завалы и преграды,
Точил песчаник каплею простой,
Искал в земле малейшие распады,
Чтоб обойти утёс стороной.
Он нёс прохладу травам и деревьям,
Поил зверей, что шли на водопой,
И, верный древним, праведным поверьям,
Стремился к морю, обретя покой.

Второй ручей, Упрямством наречённый,
Был яростен, кичлив и полон сил.
Увидев ту же скальную преграду,
Он с рёвом в грудь гранитную забил.
Он бился в камень, поднимая брызги,
Кричал, что нет препятствий для него.
Вода его несла лишь муть и визги,
Не видя в мире больше ничего.
Все силы он вложил в борьбу пустую,
Иссох, ослаб, растратил весь запас,
И превратился в лужицу простую,
В которой свет полуденный угас.

А первый ручей, тихий и упорный,
Достиг долины, синим став, как сталь,
И, слившись с полноводною рекою,
Увидел моря солнечную даль.

Мораль проста, хоть и звучит сурово:
Упрямство — гибнет, стену полюбя.
Упорство — ищет для себя иного,
И, обойдя преграду, зрит себя
В великом море, в цели бесконечной.
Не будьте слепы в ярости своей,
Ведь сила не в борьбе бесчеловечной,
А в мудрости текущих дней.

Крот и Сокол
Под толщей пашни, в темноте кромешной,
Жил старый Крот, работник безупречный.
Он рыл ходы, искал себе червей,
И не видал ни солнца, ни полей.

Однажды он услышал крик протяжный,
То Сокол реял в синеве отважно.
«Как жалок я! — подумал Крот с тоской, —
Он видит мир, а я — лишь мрак слепой!»

И Крот решил наверх пробиться к свету,
Презрев свою подземную планету.
Он вылез днём под солнечный удар,
И ослепил его небесный жар.

А Сокол, камнем рухнувший с высот,
Схватил слепца... таков был поворот.
Мораль же в том, что каждому своё:
Цени, мой друг, укрытие твоё.

Волк и Паук
В глухом лесу, где тень и бурелом,
Жил старый Волк, что славился умом
И силой лютой. Он был царь и бог
Для всех зверей, что знали страх у ног.

Но голод был давно ему не важен,
Он жаждал власти, был игрой куражен.
Ему потехой стало не убить,
А жертву долго по лесу водить.

Он зайца гнал, но не кусал, играя,
То отпуская, то вновь настигая.
Смотрел, как бьётся в страхе косой,
Теряя разум пред своей судьбой.

В ветвях сосны, где сумрак был густой,
Сидел Паук, плетя узор простой.
Он видел всё и Волку так сказал:
«Жестокость, серый, твой дурной запал».

«Молчи, мелюзга! — Волк ему в ответ, —
Ты сам плетёшь для мушек смерти сеть!»
«То правда, — молвил ткач, — но я не лгу:
Я ем, чтоб жить, а не живу в долгу

У праздной злобы. Мой удар — мгновенный,
Я не смакую ужас сокровенный.
А ты упился властью и игрой,
И скоро сам заплатишь головой».

Волк рассмеялся, слов не поняв суть,
И дальше в лес продолжил страшный путь.
Но в тот же вечер, пьяный от погони,
Угодил в капкан, не слыша зверя стоны.

Охотник вышел... Выстрел, как итог.
А Паук думал, глядя на восток:
«Кто сделал хищность глупою забавой,
Тот сам падёт от схожей же отравы».




Сойка-хулительница
На старом дубе, в зелени ветвей,
Жила гордячка Сойка средь друзей.
Но дар её был горек, словно яд:
Она хулила всех и всё подряд.

Орла звала беззубым стариком,
А соловья — бездарным крикуном.
И даже солнце, что дарило свет,
По её слову, нёсло только вред.

Лесные звери слушали сперва,
Но вскоре поняли, что все слова
Её — лишь грязь, что льётся из гнезда,
И отвернулись раз и навсегда.

Осталась Сойка в тишине одна,
Ей даже тень родная не верна.
Кто сеет хулу, помня лишь о зле,
Тот сам пожнёт забвение во мгле.

: Филин-чародей
Жил в старом дупле Филин-молчун,
Прозвали его в лесу «колдун».
Он травы сушил, глядел на луну,
И слушал ночную тишину.

Ни зла не творил, ни бед не желал,
Лишь тайны природы он познавал.
Но звери боялись: «Он ворожит!», —
И каждый к дуплу подойти не спешит.

Однажды случилась в лесу засуха,
Всё высохло, жизнь стала глуха.
А Филин, что знал, где источник журчит,
Молчал, ведь никто к нему не стучит.

Мораль сей истории вовсе проста:
\nПорой предрассудков слепа суета.
nКлеймим «чародеем» того, кто умней,
Теряя и помощь, и мудрость тех дней.

: Змея-ябедница
В густом малиннике Змея жила,
И слаще ягод клевета была.
Она ежу шептала про лису,
Мол, та украла у него росу.

Медведю пела, что кабан-сосед
Его малину съел на свой обед.
Иссорив всех, довольная собой,
Она в клубке искала свой покой.

Но слух о ссорах до людей дошёл,
Охотник в лес с ружьём своим пришёл.
Искал зверей, что дрались меж собой,
И наступил на ябедницу ногой...

Кто роет яму ближнему свою,
Тот часто в ней находит смерть свою.
Ведь ябеда, что сеет только ложь,
Сама падёт под собственный свой нож
Два Купца
На ярмарке, средь шума, суеты,
Два встретились купца из-за черты
Далеких стран. Один — седой, как лунь,
Другой — хитёр, и глаз его — колдун.

Вели торги, делили барыши,
Клялись друг другу в дружбе от души.
«Мы братья, — старший младшему твердил, —
Нас общий путь и Бог соединил».

И вот домой, сквозь лес и бурелом,
Они пошли с набитым кошелем.
Но младший думал: «Золото одно
Делить на два — мне это не дано».

И ночью, у погасшего костра,
Когда дремала сонная пора,
Он друга снадобьем своимпоил,
А утром спящего ограбил и забыл.

Один побрёл, богатством одержим,
Другой проснулся — беден и чужим
Оставлен в чаще. Но судьба — река:
Её петляет странная рука.

Богатый вор в столице задавал
Такие пиры, что и свет не знал.
Но зависть слуг, предательство друзей
Его лишили всех его затей.

Он стал никем. И вот, в морозный день,
Стучится в дверь, как нищая тень,
К тому, кто в чаще выжил и сумел
Начать с нуля свой праведный удел.

И старый друг, что был предан тогда,
Открыл ему, не помня зла и вреда.
«Входи, согрейся. Я тебя прощу.
Но знай, что хищность я не отпущу

Из памяти своей. Кто предал раз,
Тот съел не тело — душу, свет из глаз.
И нет страшнее в мире хищника,
Чем человек для человека».

Дятел и Валун
На склоне, где леса редели,
Лежал замшелый валун-старик.
А рядом, в роще, то и дело
Стучал весёлый дятел-дробовик.

Он сосны бил с упорством рьяным,
Искал под корой червяка.
И был своим трудом он пьяным,
Была крепка его рука.

Но как-то раз, в пустом азарте,
Он сел на камень. «Что за вид! —
Подумал он, — Поставлю на карте
Всё мастерство! Пусть затрещит!»

И начал бить по серой глыбе,
Что крепче стали во сто крат.
Стучал до боли, до изгиба
Своей главы. Но камень рад

Стоять, как прежде. Только эхо
Неслось в ответ на дятла стук.
Вокруг смеялись для потехи
И белка, и лесной барсук.

«Оставь! — кричали. — Это ж камень!
Ты только клюв свой разобьёшь!»
Но дятел, обуянный пламенем,
Твердил: «Упорство — вот мой нож!»

Он бил, пока не стихли звуки,
Пока не треснул бедный клюв.
Упал на землю, поняв муки
Бесплодных и пустых потуг.

Упорство — дар, когда есть дело,
Где виден плод и ясен путь.
Но биться в стену оголтело —
Есть глупость, а не в этом суть.

 Ненасытная Щука
В речной заводи, средь камыша,
Жила-была Щука, чья душа
Не знала сытости. Ей мало было
Того, что брюхо голод утолило.

Поймает окуня — и тут же в пасть
Летит плотвичка. Ненасытна страсть!
Она хватала всё, что видит глаз,
Копила рыбу, делая запас.

Но не съедала. Просто утащив
В свою нору, о жертве позабыв,
Плыла за новой. И речной народ
Уж обходил тот страшный поворот.

И вот однажды, в жадности слепой,
Она схватила ржавый крюк с лесой.
Рыбак тянул, но щука — тяжела!
Вся рыба, что в норе её гнила,

Запуталась в лесе, и этот груз
Стал для неё смертельным. Вот конфуз!
Её на берег вытянули с тем,
Что стало ей ненужным уж совсем.

Мораль проста, как божий день, и внятна:
Природа мстит за жадность многократно.
Кто хищник не по нужде, а по злобе,
Тот сам готовит гибельный крючок себе.

Хорёк и Медведь
В лесу разбойничал Хорёк-нахал,
Он малых пташек из гнезда таскал.
То белку за ухо, то зайца за штаны,
Всегда был зачинщиком он драки и войны.

Однажды он Медведю преградил
Путь к водопою, лаял что есть сил.
Мол, «Ты большой, а я тут господин!»
И в лапу косолапого вцепился, злобный сын.

Медведь стерпел, потом стряхнул его,
Как пыль с плеча, не сделав ничего
Ему худого. Лишь слегка рыкнул,
Чтоб тот нахальный пыл свой поунял.

Хорёк же, кубарем летя в кусты,
Завыл о помощи: «Спасите, братцы, вы!
Меня Медведь убить хотел зазря!
Я просто шёл, ему благодаря!»

Он к Льву-судье помчался со всех ног,
Рассказывал, как он почти издох.
Мол, мирный житель, кроткий семьянин,
А этот зверь — безжалостный тиран!

И Лев, не разобравшись в суете,
Поверил лжи и подлой клевете.
Медведя из лесу прогнали прочь,
И в том лесу настала злая ночь.

Но Бог всё видит с высоты своей,
И суд его честнее всех судей.
Зимой, когда Хорёк в норе сидел,
Свод каменный над ним и затрещал.

Обвал случился. И злодей-нахал
В своей же собственной ловушке пал.
Никто не спас, никто не пожалел,
Таков уж был его гнилой удел.

Мораль сей басни каждому ясна:
За ложь и подлость есть своя цена.
Кто сеет зло, прикинувшись овцой,
Тот сам заплатит за обман душой.