Стихи после ветра

Горы были ее миром. Не просто домом, а продолжением самой себя — каменистыми склонами, по которым струился ледяной ручей, небом, таким близким, что, казалось, можно дотронуться до звезд, и упругим ветром, пахнущим полынью и снегом. Эльза родилась здесь, в маленьком домике, прилепившемся к уступу, как ласточкино гнездо.

Ее семья жила небогато, но в гармонии с суровым краем. Они держали коз — небольшее стадо, шумное, упрямое, но совершенно необходимое для жизни. Козы давали молоко, из которого Эльза умела делать сыр, такой же плотный и соленый, как сама горная почва. Они были не просто скотом; каждая имела имя и характер. Старая Зора с седыми бровями, непоседливый козленок Юрк, гроза огорода — все они были частью хора горной жизни.

А еще были собаки. Две огромные, лохматые пастушьи собаки, Бруно и Лео. Они не ласкались, как городские болонки, их любовь была иной — верной и суровой, как их служба. Ночью они лежали у порога, их спокойное, размеренное дыхание было лучшим снотворным для Эльзы. Они знали каждую тропинку, каждый уступ и могли одним лишь взглядом и низким рыком вернуть в строй заблудшую козу.

Эльзе было семнадцать. Ее жизнь была расписана по кругу сезонов: весенний выпас, летние заготовки сена, осенний сбор трав, долгие зимы у камина с книгой, доставшейся от деда. Она не думала о войне, которая полыхала где-то далеко, за зубцами хребтов. Война была абстракцией, далеким гулом самолета, иногда — слухами, которые привозил раз в месяц почтальон. Она казалась чем-то нереальным, как шторм за толстым стеклом.

Но однажды стекло треснуло.

Это был обычный день. Солнце только начало пригревать камни. Эльза доила Зору, напевая старую песню. Бруно, лежа у ее ног, вдруг поднял голову. Уши насторожились, тело напряглось. Лео, стоявший на вышке у скалы, издал короткий, тревожный лай. Не предупреждающий, как при виде волка, а настороженный.

Потом Эльза услышала звук мотора. Не почтальоновской телеги, а грубого, рвущего тишину рыка. Из-за поворота медленно выползла серая машина с крестами на боку. Из нее вышли люди в одинаковой форме. Они не были похожи на солдат с фронта — уставших, запыленных. Эти шли уверенной, размеренной походкой, их лица были холодны и пусты.

Один из них, молодой, с безупречно гладким лицом, отделился от группы и подошел. Он улыбался, но улыбка не дотягивалась до глаз.

«Гутен морген, фройляйн, — сказал он на ломаном местном наречии. — Мы проверяем лояльность населения. Ваши документы».

Отец Эльзы вышел из дома, суровый и молчаливый. Он протянул свои бумаги. Нацист, не глядя, сунул их в карман.

«Вы живете очень уединенно, — продолжил он, оглядывая домик, стадо, Эльзу. — Слишком уединенно. Здесь можно скрывать кого угодно. Шпионов, диверсантов... или людей неправильной крови».

Эльза не понимала последних слов. Что за «неправильная кровь»? Они же все здесь были одной крови — крови этих гор.

Отец что-то пробормотал, пытаясь объяснить, что они простые фермеры. Но нацист его перебил. Его взгляд упал на Эльзу, и в его глазах что-то промелькнуло — холодный, клинический интерес.

«У вас очень... северная внешность, фройляйн. Светлые волосы, голубые глаза. Но в горах чистота расы часто размывается. Нужна проверка».

Он сделал знак своим людям. Двое схватили отца. Эльза вскрикнула. И в этот момент зарычал Бруно.

Пес встал между Эльзой и солдатами. Его оскал был смертельной угрозой. Лео спрыгнул с вышки и присоединился к нему. Две массивные тени, два низких, вибрирующих рыка.

Улыбка с лица офицера исчезла. «Уберите этих тварей».

Отец попытался вырваться, крикнул: «Бруно, Лео, место!»

Но собаки не слушались. Они видели прямую угрозу своей хозяйке.

Раздался хлопок. Короткий, сухой, как щелчок. Бруно взвыл и рухнул на землю. Лео, не раздумывая, бросился на стрелявшего. Последовала очередь. Оба пса затихли, их тела легли у ног Эльзы, теплые и внезапно безжизненные.

Мир для Эльзы сузился до точки. Она не слышала криков отца, не видела лиц солдат. Она видела только своих собак, своих верных стражей, которые всего минуту назад дышали ей в спину.

Потом пришел ее черед. Офицер подошел к ней вплотную. Он взял ее за подбородок, грубо повернул ее лицо.

«Жаль. Хороший генетический материал. Но оскверненный жизнью среди этого отребья».

Он отпустил ее, с отвращением вытер руку перчаткой.

Эльза не понимала, что происходит. Она не была партизанкой, не прятала шпионов. Она просто жила. Жила со своими козами и собаками в своих горах.

Это было ее преступление. Сама ее жизнь, ее свобода, ее уединение — все это было вызовом для них. Для этих людей в одинаковой форме, которые не могли допустить существования мира, не подчинявшегося их правилам.

Они убили ее отца быстро, без слов. Потом подошли к ней. Она не плакала. Она смотрела на них своими большими голубыми глазами, глазами, в которых отражались небо и вечные снега на пиках. В них не было страха. Было лишь недоумение и тихая, вселенская скорбь.

Последнее, что она увидела, — это свое стадо. Испуганные козы метались по загону. Старая Зора стояла неподвижно и смотрела на нее, и в ее желтых, с горизонтальными зрачками глазах Эльза прочла то же самое недоумение.

Прозвучал еще один выстрел. Он не был громким. Он слился с шумом ветра, который вечно пел свою песню в ущельях.

Они уехали, оставив после себя тишину. Не ту, благодатную, горную, а мертвую, звенящую.

Прошло несколько часов. Солнце двигалось по небу. Тень от скалы поползла к домику, коснулась тел. Ветер шевелил шерсть Бруно и Лео. Потом, осторожно, из-за камня вышла старая Зора. Она подошла к Эльзе, постояла над ней, тихо блея. Потом легла рядом, положив свою седую голову ей на грудь, как делала это часто по вечерам, греясь у огня.

Горы остались. Они стояли тысячелетиями и простоят еще. Они видели империи и видели их падение. Они были свидетелями. И в их молчаливой, безразличной вечности хранилась память о девушке, ее собаках и ее козах, которые были убиты не за предательство, не за сопротивление, а лишь за то, что были другими. За то, что просто жили. А для нацистов этого было достаточно.